Глава 4. Настоящие гроши

Феофания проснулась на звук смеха голодной. Янтарка уже не спала и была вопреки всем ожиданиям счастлива. Феофания выяснила причину счастья, когда-таки пропихнула большую часть самоё себя в туннель, ведущий к кургану. Девушка всё ещё лежала, свернувшись калачиком на боку, а группа молодых фиглов ей в угоду и развлечение крутила сальто и ходила колесом, иногда в шутку опрокидывая друг дружку на потеху болеющей. Смех был моложе самой Янтарки; звучал он как смешок, коим давится дитё, когда видит, как что-то блестит и переливается занятными цветами. Феофания не знала принципа действия успокоителей, но они работали лучше, чем любое средство из арсенала ведьмы; они как бы угомоняют пациентов, излечивают людей изнутри головы. Изгладят недуги и, что лучше всего, память. Иногда, кажется Фане, крыница говорит о них как об одушевлённостях – как о живых мыслях или добрых существах, каким-то образом забирающих плохое прочь.
— Она в порядке, - сказала крыница, появляясь из ниоткуда. – Она всё переживёт. Будут, конечно, кошмары, егда тьма будет выходить из углов. Спокоители не могучи управитися со всем. Она теперя приходит в себе, прямо с начала, и сие наикраще всего.
Всё ещё было темно, но рассвет уж окаймил горизонт. Феофании предстояло выполнить грязную работу до наступления дня.
— Могу ли я оставить её здесь с вами ненадолго? – спросила она. – Есть небольшое задание, которое нужно выполнить.
Не надо было мне идти спать, подумала она, выкарабкиваясь из ямы. Нужно было немедля воротиться назад! Не надо было оставлять там бедняжку!
Она выдернула помело из кустарника вокруг кургана, и замерла как вкопанная. За ней кто-то следил; она спиной, шеей, воротником чуяла это. Резко развернулась и увидела старуху, всю в чёрном, высоченную, но опирающуюся на клюку. Как раз когда Фаня посмотрела, та исчезла, будто растворилась в ландшафте.
— Госпожа Яроштормица? – спросила Фаня у пустого места, но это было глупо. Бабу Яроштормицу и после смерти с клюкой не застукаешь, а уж тем более при жизни.
И тут она боковым зрением уловила движение. Повернулась обратно – а там заяц, прямо на задних лапах, наблюдает за ней с интересом и без малейшего признака страха.
Это, конечно, типичное для них поведение. Фиглы за ними не охотятся, а среднестатистическая овчарка собьётся с ног прежде, чем дыхание у зайца. У зайца нет душной норы, которая стала бы ему ловушкой; скорость – вот где живёт заяц, пуляя через местность подобно сновидениям морфея – он может дозволить себе наблюдать сидючи медленный мир, проходящий мимо.
Этот вдруг загорелся огнём. Мгновение он полыхал ярким пламенем, а затем, полностью невредимый, умчался прочь неясным пятном.
Ну ладно, подумала Фаня, когда высвободилось помело, давайте подойдём к этому явлению с точки зрения здравого смысла. Дёрн не опалён, да и зайцы не имеют обыкновения самовоспламеняться, так что – она остановилась, когда в её памяти ни с того, ни с сего распахнулся малюсенький люк.
Зайчиха бежит в огонь.
Читала ли она однажды это на бумаге? Или слышала в какой песне? В детском стишке? При чём тут вообще зайчиха? Но она – ведьма, в конце концов, ей нужно сделать дело. Таинственные предзнаменования могут подождать. Ведьмы знают, что таинственные предзнаменования всегда вокруг. Мир постоянно чуть не тонет в таинственных предзнаменованиях. Просто следует выбрать самое удобное.
Летучие мыши и совы без труда отклонялись с пути следования Фани, пока она мчалась над спящей деревней. Изба Мелочей – на самом отшибе. При нём огород. На каждом участке в деревне есть огород. На большинстве из них огород полнится овощами или, если жена верховодит в доме, наполовину овощами, наполовину цветами. Дом Мелочей предваряет четверть акра жгучей крапивы.
Это всегда раздражает Фаню до самых подошв её сельских сапогов. Трудно, что ли, вырвать сорняки и засеять всё приличным урожаем картошки? Им всего-то нужен навоз – а его в крестьянской деревне навалом; загвоздка в том, чтоб перестать приносить его в дом. Дядя Мелочь мог бы попытаться.
Он-таки возвращался в сарай, или, по крайней мере, кто-то другой возвращался. Ребёнок теперь находился на стожке соломы. Фаня подготовилась перед приходом – запасшись каким-то старым, но всё ещё годным бельём, которое как минимум лучше, чем мешковина и сено. Но кто-то потревожил тельце крохи, обложив его цветами, разве что, по правде, то были цветки жгучей крапивы. Ещё и коптилку на жиру зажгли в одном из тех самодельных подсвечников-жестянок, которые есть в каждом доме в деревне. Подсвешник. Коптилка. На куче неувязанной соломы. В сарае, полном сена, сухого как фитиль, и ещё раз соломы. Фаня уставилась в ужасе, а затем услышала хрип над головой.
С балок сарая свисал человек.
Балки скрипнули. Немножко пыли и ошмётков сена поплыли вниз. Фаня быстро словила их и подняла коптилку, пока следующий листопад из клочков сена не запалит весь сарай дотла. Она уж была готова задуть жестянку, как до неё дошло, что тогда она останется одна одинёшенька в темноте с галантно вращающимся телом, которое может оказаться, а может и не оказаться трупом. Она положила коптилку у двери ну необычайно осторожно и порылась вокруг, чтобы найти что-то острое.
Но это ж был сарай Мелочи, и всё было тупым, кроме пилы.
Наверху должен быть он! А кто же ещё?
— Дядько Мелочь? – позвала она, карабкаясь по пыльным балкам.
Раздалось сопение с присвистом. К добру ли?
Феофании удалось зацепиться ногой за перекладину, так что одна рука оставалась у неё свободной, чтобы орудовать пилой. Проблема в том, что ей нужны ещё две руки. Верёвка плотно прилегала к шее мужлана, и тупые зубцы пилы отпружинивали от неё, отчего тот раскачивался ещё сильнее. А он, дурак, тоже начал бороться, так что верёвка не только раскачивалась, но и перекручивалась. Ещё миг, и Фаня бы упала.
В воздухе мелькнуло движение – блеск металла – и дядя Мелочь камнем рухнул вниз. Фане удалось удержать равновесие ровно настолько, чтобы успеть ухватиться за пыльную балку и полуслезть-полусоскользить вслед за ним.
Её ногти впились в верёвку вокруг шеи, но та была натянута туго, как барабан… и тут, по идее, должны были раздаться фанфары, потому что Роб в Гроб внезапно оказался тут как тут, прямо перед ней; он держал кверху свой блестящий клейморчик и вопросительно на неё смотрел.
Она простонала про себя. Что в тебе хорошего, Мелочь? Что в тебе было хорошего? Даже повеситься не смог как следует. Что хорошего ты когда-либо сделаешь? Не сделала бы я миру и тебе одолжение, позволив тебе завершить тобой же начатое?
Так и бывает с мыслями. Они сами думаются, а затем падают в твою голову в надежде, что ты тоже так подумаешь. Их надо прихлопывать – мысли вроде этих; они возьмут верх над ведьмой, если та им позволит. И тогда всё развалится, и останется только эхо хихикающего звука.
Она когда-то слышала поговорку: прежде, чем поймёшь кого-то, надо пройти с версту в его сапогах. Смысловая нагрузка этой поговорки сомнительна - ведь пройдя версту в чужих сапогах, поймёшь только, что их владелец за тобой гонится с обвинениями в краже пары сапог – хотя ты, конечно, с высокой долей вероятности сможешь от него оторваться, потому что у него нет обуви. Всё-таки она понимала, что значит эта поговорка, и сейчас человек находился на вздох от смерти. У неё не было выбора, совсем не было выбора. Она должна была дать ему этот вздох, ради пригоршни крапивы; внутри скверного увальня неведомым образом сбереглось хорошее. То был малюсенький отблеск - но он был.
А доказать это было невозможно.
До глубины души ненавидя себя за подобные сантименты, она кивнула вождю клана фиглов.
— Ну ладно, - сказала она. – Постарайся не слишком ему повредить.
Сверкнул меч; разрез был осуществлён с ювелирностью хирурга; хотя хирург сначала помыл бы руки.
Верёвка аж отскочила, когда фигл её разделал, пулей, точно змея. Дядя Мелочь начал глотать воздух ртом так жадно, что огонёк коптилки у двери на миг лёг на бок.
Фаня встала с колен и отряхнулась.
— Зачем воротился? – спросила. – Чего искал? Что ожидал найти?
Дядя Мелочь лежал. В ответ не последовало даже хрипа. Сейчас его трудно было ненавидеть, дышащего с присвистом на полу.
Быть ведьмой – делать выборы, причём такие, каких обычные люди не хотят делать или о которых даже не хотят знать. Так что она отмыла его лицо куском оторванной ткани, смоченной под колонкой снаружи, и обернула мёртвого младенца в намного более широкое и чистое полотно ткани, которую для этого принесла. Так себе саван, но простенько и со вкусом. Она напомнила себе, скорее в порядке мечты, что надо будет построить собственный склад повязок, и осознала, как благодарна должна быть кое-кому.
— Спасибо, Роб, - сказала она. – Не думаю, что справилась бы сама.
— А, разумею, и управилась бы, - сказал Роб, хотя оба знали, что нет. – Так уж сталось, что я, вестимо, проходимши мимо, а ни в коем разе не следовамши за тобой. Одно из тех совпадений.
— В последнее время много совпадений, - сказала Фаня.
— Да, верно, - ухмыльнулся Роб. – А это ещё одно.
Фигла невозможно смутить. Им всё мимо.
Он за ней наблюдал.
— Теперича-т что?
Хороший вопрос. Ведьме важно заставить других поверить, что она знает, что делать дальше, даже если не знает. Мелочь-то жить будет, а мёртвое дитя мёртвым быть не перестанет.
— Я обо всём позабочусь, - сказала она. – Вот чем мы займёмся.
Разве что только я займусь; нет никакого ‘мы’, думала она, летя через утренний туман туда, где растут цветы. А как бы, как бы мне хотелось, чтобы было.
В орешнике цветёт опушка с ранней весны до поздней осени. Тут и таволга, и наперстянка, и снежные штаны лешего ломоноса, и козлоподглядник, и венерин чепчик, и повеса трёхцветный, и шалфей, и кустарниковая полынь, и розовый тысячелистник, и подмаренник, и первоцвет весенний, и примула обыкновенная, и два вида орхидей.
Это там, где похоронена старая женщина, которую называли ведьмой. Если знать, куда посмотреть, можно увидеть, как мало осталось от её домика под всей этой растительностью, а если и впрямь знать, куда посмотреть, то можно найти место, где Феофания похоронила и её кота; на том месте росла кошачья мята. Однажды грубая музыка пришла за старухой и её котом, что было, то было, и люди, шагавшие под её барабанный бой, выволокли её на снег, снесли шаткую избёнку и сожгли её книги, потому что в них были изображения звёзд. А всё почему? Потому что сын барона пропал, а у миссис Щелкун не было семьи и зубов и, по правде, она хихикала во время разговора. Это делало её ведьмой, а люди Мела не доверяют ведьмам, так что она была выдворена на снег, и пока огонь поедал соломенную крышу домика, звёзды страница за страницей потрескивали и шелестели в ночном небе, пока мужики забивали кота до смерти. И той зимой, настучавшись в так и оставшиеся запертыми двери, старуха умерла в снегу, а поскольку где-то её надо было похоронить, появилась неглубокая могила на том самом месте, где стоял старый домик.
Но ведь старуха не имела никакого отношения к пропаже сына барона. Ведь вскоре Феофания ушла в странную сказочную страну, чтобы его вернуть. И никто ведь и словом не обмолвился тогда о старухе. Но когда они проходили мимо того места летом, цветы напояли воздух очарованием, пчёлы напояли его медовым цветом.
Никто об этом не заговаривал. А о чём сказать? О редких цветах, растущих на могиле старухи, и кошачьей мяте, растущей там, где девочка Болящая похоронила кота? То была тайна, а может и приговор, хотя о том, чей приговор, или кому, за что и почему, лучше и не думать, не то, что обсуждать. Тем не менее, чудные цветы, растущие над останками гипотетической ведьмы – как такое случилось?
Феофания не задавала такого вопроса. Семена были дорогими, ей пришлось идти за ними аж до самых Шубашек, но она дала себе обет, что каждое лето великолепие в лесу будет напоминать народу, что была там старуха, которую они затравили до смерти, похороненная здесь. Она не знала, почему считает это важным, но была уверена, что это важно, до глубины души.
Закончив рыть как есть глубокую, но грустную ямку в лоскуте анютиных спешек, Фаня посмотрела по сторонам, чтоб убедиться, что за ней не следит ранний путник, и двумя руками наполнила яму грязью, убирая мёртвые листья и пересаживая кое-какие позабудки. Цветы были не то чтобы на своём месте, зато эти быстро приживутся, а это было важно, потому что… кто-то наблюдал за ней. Было важно не смотреть по сторонам. Она знала, что её нельзя увидеть. За всю жизнь она встретила только одного человека, которому лучше, чем ей, удавалось оставаться неувиденной, и то была баба Яроштормица. Всё ещё было туманно, и она бы услышала, если б кто-то прошёл по тропе. Не была это и птица, ни зверь. Те ощущались по другому.
Ведьма не должна допускать ситуации, где придётся озираться по сторонам, потому что она должна всегда знать, кто у неё за спиной. Обычно ей удавалось с этим разобраться, но каждый орган чувства говорил ей теперь о том, что здесь нет никого, кроме Феофании Болящей, и почему-то это ощущение странным образом казалось ложным.
— Слишком много работы, а сна недостаточно, - сказала она вслух, и причудилось ей, будто услышала она в ответ слабенькое ‘Да’.
Словно эхо без отправного звука. Она улетела настолько быстро, насколько смогла разогнать метлу, что, хотя совсем не так и быстро, по крайней мере не походит на бегство.
Крыша едет. Ведьмы редко поднимают эту тему, но в курсе относительно такой возможности.
Поехавшая крыша; или, скорее, не поехавшая крыша – в этом вся соль ведьмачества, и вот как оно работает. Спустя какое-то время, ведьма, почти всегда работающая сама по себе в лучших традициях ведьмачества, склонна становиться… странноватой. Конечно, зависит от отрезка времени и силы разума ведьмы, но рано или поздно они начинают путаться относительно того, что правильно, а что неправильно, что хорошо, что плохо, и какие могут быть последствия. Это бывает очень опасно.
Поэтому ведьмам приходилось помогать друг дружке оставаться нормальными или, по крайней мере, в таком состоянии, какое считается нормальным у ведьм. Немного для этого требуется: закатить чаепитие, песни попеть, в лесочке прогуляться, и всё как-то налаживается, и вот они уже снова в состоянии просматривать рекламу домиков-пряников в брошюрке застройщика, не делая взноса.
Кроме всего прочего, Фаня последнее время особенно волновалась о том, чтоб не стать поехавшей. Вот уже два месяца она не была в горах и три месяца не видалась с госпожой Тик – единственной ведьмой кроме неё самой, которую можно встретить внизу. Времени не было по гостям ходить. Всегда слишком много работы. Наверное, в этом всё и дело, подумала Фаня. Если быть при деле - не поедешь.
Солнце уже взобралось наверх, когда она вернулась в курган фиглов, и была потрясена, увидев Янтарку снаружи на склоне кургана в окружении фиглов, смеющейся. Крыница уже ждала Фаню, стоило той пришвартовать помело в кустарнике.
— Ты, надеюсь, не супротив, - сказала она, увидев Фанино лицо. – Солнечный свет – великий целитель.
— Гви, замечательно, что ты положила на неё успокоители, но я не хочу, чтоб она видела вас слишком много. Она может рассказать людям.
— О, сие всё сдастся ей за сон, о том спокоители позаботются, - мягко сказала Гвиневра. – Да и кто всурьёз обратит внимания на трескотню малой дивчины о сказочном народце?
— Да ей тринадцать! – сказала Фаня. – Такого не должно быть!
— Али она не счастлива?
— Это да, но…
Взгляд Гвиневры приобрёл стальной характер. Она всегда очень уважительно относилась к Фане, но уважение требует уважения в ответ. Это был курган Гвиневры, в конце концов, и, наверное, земля тоже её.
Фаня успокоилась и выдала такой аргумент:
— Её мать будет волноваться.
— Да правда ли? – спросила Гвиневра. – А волновалася ли ейна мать, егда оставила бедняжку на побиение?
Хотелось бы Фане, чтоб крыница не была такой проницательной. Фане иногда говорят, что, мол, она так остра, что сама порежется, но каменный сероокий взор крыницы и железные гвозди бы рассёк.
— Да уж, мать Янтарки… она не очень… умна.
— Слыхамши, - молвила Гвиневра, - одначе большинство зверья не богаты умом, и всё ж олениха буде стояти до последнего, дабы защитить оленёнка, и лисица ради лисёнка отпужае псину.
— Люди устроены сложнее, - сказала Фаня.
— Похоже, - в этот момент голос крыницы попрохладнел. – Что ж, спокоители работают добре, так може дивчине треба воротиться до твоего сложного мира?
Где её отец по-прежнему жив, напомнила себе Фаня. Я знаю, что жив. Помят, но дышит и, надеюсь, ради всего хорошего, протрезвел. Эта канитель вообще закончится? С этим пора разобраться! У меня и другие дела есть! Мне ещё сегодня днём идти к барону!
Фанин отец встретил их при входе во двор; обычно Фаня оставляет помело привязанным к дереву перед входом, теоретически чтобы не распугивать кур, пролетая у них над головами, но по сути потому, что не умела изящно приземляться и уж точно не желала тому зрителей.
Переводил взгляд с Янтарки на дочь.
— С ней всё в порядке? Она глядит – будто… спит наяву.
— Ей дали кой-чего, чтоб успокоить и подлечить, - сказала Фаня. – Ей не след носиться тут вокруг.
— Мать ейная в ужасающем состоянии, понимашь, - продолжил отец с укоризной, - но я ей сказал, что ты присматривала за Янтаркой в очень безопасном месте.
Тут сквозил больше, чем намёк, из разряда ‘ведь так же?’, то есть в самой манере его речи, и Фане хватило осторожности намёк этот проигнорировать и попросту ответить:
— Присматривала.
Она силилась вообразить тётю Мелочь в ужасающем состоянии, и не получалось. Каждый раз, как она видела женщину, у той был вид сбитой с толку клуши, как будто в жизни слишком много головоломок и просто надо ждать, когда очередная тебя огорошит до оглушения.
Фанин отец оттащил дочь в сторону и понизил голос.
— Мелочь возвращался ночью, - прошипел он, - и говорят, что кто-то пытался его убить!
— Что?
— Правда, провалиться мне на этом самом месте.
Фаня перевела взгляд на Янтарку. Девушка уставилась на небо, будто терпеливо надеясь, что произойдёт нечто прелюбопытнейшее.
— Янтарка, - осторожно сказала она, - ты же знаешь, как кормить цыплят?
— Ах да, тётенька.
— Ну тогда иди и покорми наших, хорошо? Зерно в сарае.
— Мать твоя кормила их пару часов назад… - начал отец, но Фаня поспешно оттащила его в сторону.
— Когда это произошло? – она наблюдала, как Янтарка послушно плетётся в сарай.
— Ентой ночью. Мелочиха мне сказала. Тяжко его побили-то. В ентом шатком сарае-то. Прям где мы сидели ночью.
— Тётя Мелочь воротилась домой? Это после всего, что случилось? Что она в нём находит?
Болящий пожал плечами:
— Он её муж.
— Да все знают, что он её бьёт!
Отец выглядел немного смущённым.
— Ну, - сказал, - полагаю, для иных баб хучь какой-то муж лучше никакого.
Фаня открыла рот, чтобы ответить, заглянула в глаза своего отца и увидела в его словах зерно правды.
Видала она таких в горах – изношенных слишком большим количеством детей и недостаточным количеством денег. Конечно, если б они были знакомы с тётей Ох, что-то можно было бы поделать, по крайней мере с детьми, но по-прежнему оставались семьи, которым иногда, чтобы поставить еду на стол, приходилось стулья продавать. И ни разу не удавалось с этим ничего поделать.
— Дядю Мелочь не избили, пап, хотя надо бы. Я нашла его, когда он пытался повеситься, и перерезала верёвку.
— У него два сломатых ребра и всюду синяки.
— Путешествие вниз было долгим, пап – он чуть насмерть не задохнулся. Что мне оставалось делать? Не мешать ему раскачиваться? Он выжил, чтобы увидеть следующий день, заслуживает он того или нет! Не моя работа быть палачом! Там лежал букет, пап! Сорняки и крапива! Его ладони распухли от укусов крапивы! По крайней мере, какая-то часть его заслуживает жизни, понимаешь?
— Ребёнка-то ты всё равно свистнула.
— Нет, пап, я усвистала вместе с ребёнком. Послушай, пап, постарайся понять всё правильно. Я похоронила младенца, который мёртв. Я спасла мужика, который помирал. Я это сделала, пап. Народ может не понять – тогда пересуды да байки пойдут. Мне всё равно. Делай дело, что к делу поспело.
Раздалось кудахтанье, и Янтарка прошла через двор с цыплятами, следующими за ней гуськом. Кудахтанье воспроизводилось ни кем иным как самой Янтаркой. На глазах у Фани и её отца цыплята маршировали вперёд и назад словно по команде строевого сержанта. В промежутках между вспышками кудахтанья девушка хихикала, а когда добилась от цыплят торжественного шествия по кругу, подняла взгляд на Фаню и отца, будто ничего не случилось, и повела выводок обратно в сарай.
После паузы Фанин отец спросил:
— Это только что было?
— Да, - ответила Фаня. – Понятия не имею, как.
— Я тут толковал с другими мужиками, - сказал отец, - а мать с бабами. Мы присмотрим за Мелочами. Такое пустили на самотёк, что не след пускать. Народ не может ожидать от тебя, что ты всем будешь заниматься. Не должен он думать, и что ты могёшь все исправить, а если моего совета послушаешь, то и сама так думать не будешь. Есть вещи, которые надо делать всей дерёвней.
— Спасибо, папа, но думаю, сейчас мне лучше пойти к барону.
Феофания могла только припоминать, что когда-то видела барона в добром здравии. Никто, кажется, не знал, что с ним не так. Но, как и многим другим инвалидам, которых она повидала за свою жизнь, ему как-то удавалось продолжать жить по инерции в ожидании смерти. Она слышала, как кто-то из деревенских назвал его скрипучей дверью, которая никак не захлопнется; сейчас ему становилось хуже, и по её мнению недолго ещё оставалось до того момента, когда его жизнь захлопнется наглухо.
Но она умела забирать и даже пугать боль, так что та какое-то время не возвращалась.
Фаня поспешила к крепости. Сиделка, госпожа Хвоя, уже ожидала её с бледным лицом.
— Сегодня у него не хороший день, - сказала она, добавив со скромной улыбочкой: - Всё утро за него молилась.
— Не сомневаюсь, это было очень любезно с твоей стороны, - сказала Фаня.
Она позаботилась о том, чтобы в голосе не звучал сарказм, но всё равно словила от сиделки нахмуренный взгляд.
В комнате, куда провели Фаню, пахло как и во всех комнатах для больных: тут бывает слишком много народу и слишком мало кислороду. Сиделка встала в дверном проёме как на страже. Фаня шкиркой чуяла её непременно подозрительный взгляд. В этом взгляде всё чаще и чаще можно было подметить особое отношение. Порой сюда забредали проповедники, не любившие ведьм, и люди слушали их. Фане казалось, что иногда люди живут в очень странном мире. Все каким-то загадочным образом знают, что ведьмы убегают с младенцами и трупами загубленных, и весь подобный бред. А сами прибегают к ведьме как миленькие, когда нужна помощь.
Барон лежал в клубке простыней, лицо его посерело, волосы теперь полностью поседели, проглядывали розовые проплешины в тех местах, где их совсем не осталось. И всё же он выглядел опрятно. Он всегда был опрятен - каждое утро кто-то из стражи приходил и брил его. Это его вроде как подбадривало, но сейчас он смотрел прямо сквозь Фаню. Она привыкла; барон был, как говорится, человеком старой закалки. Он был горд и не отличался прекрасным характером, но постоять за себя всегда мог. Для него боль – задира, как в детстве, а как ты поступаешь с задирами? Ты им сопротивляешься, потому что в конце они всегда сбегают. Но боли не было известно это правило. Она задирала лишь ещё больше. И барон лежал с белыми губами; Фаня аж слышала, как он не кричит.
Сейчас она села на табурет возле него, размяла пальцы, глубоко вдохнула и затем приняла боль, призывая её из недр изнемождённого тела и помещая в незримый шар прямо над своим плечом.
— Не одобряю я магии, понимаешь ли, - сказала сиделка из дверного проёма.
Фаня вздрогнула как канатоходец, ощутивший чей-то удар по другому концу каната большой палкой. Осторожно, она позволила потоку боли вернуться в своё русло, понемногу зараз.
— То есть, - пояснила сиделка, - я знаю, ему от этого легче, но откуда берётся вся эта целительная сила, вот что мне хотелось бы знать?
— Наверное, из твоих молитв, госпожа Хвоя, - сладкоголосо ответствовала Фаня, и была рада уловить промелькнувшую на лице женщины ярость.
Но Хвою не прошибить – как об стенку горох.
— Мы должны быть уверены, что не связались с тёмными и демоническими силами. Лучше немного боли в этом мире, чем вечность страдания в следующем!
Высоко в горах стоят лесопилки, приводимые в движение водой и оснащённые большими циркулярными пилами, которые вращаются так быстро, что почти исчезают из виду, со стороны выглядя как серебрятая смазь в воздухе… пока какой-нибудь рассеянный не забывает про осторожность, в результате чего смазь эта превращается в красный диск, а в воздухе идёт дождь из пальцев.
У Феофании сейчас было как раз такое чувство. Ей требовалось сосредоточиться, а женщина была полна решимости продолжать трепаться, а боль только и ждёт лазейки в виде ослабленного внимания. Ох, ну что ж, выхода нет… Она метнула боль в подсвечник у кровати. Тот сейчас же разлетелся вдребезги, а свеча вспыхнула пламенем; ведьма затушила её ногами. Потом повернулась к остолбеневшей сиделке:
— Мисс Хвоя, я не сумлеваюсь, что то, что у тебе для мене припасено, было бы весьма интересно послушать, но по большому счёту, мисс Хвоя, мне всё равно, что ты думаешь по какому бы то ни было поводу. Я не возражаю супротив твоего здесь присутствия, мисс Хвоя, но против чего я возражаю, мисс Хвоя, так это против непонимания, что дело моё весьма трудное и может быть опасно для меня, коли пойдёт не так. Уходи, мисс Хвоя, или можешь остаться, но главное – заткнись, мисс Хвоя, потому что я только начала и мне предстоит переместить ещё много боли.
Мисс Хвоя снова вперила в неё взгляд. Он был страшен.
Феофания ответила на него своим собственным взглядом, и коли существует вещь, которой учится ведьма, так это смотреть.
Дверь захлопнулась за разъярённой сиделкой.
— Говори тихо – она слушает под дверями.
Голос исходил от барона, но это едва можно было назвать голосом; скорее нотки, они выдавали того, кто привык командовать, но сейчас звук был надтреснут и прерывист, а каждое слово молило о том, чтоб хватило времени для произнесения следующего.
— Прости меня, господин мой, но я должна сосредоточиться, - сказала Феофания. – Мне бы крайне не хотелось, чтобы дело пошло не так.
— Разумеется, я умолкаю.
Забирать боль опасно, сложно и очень утомительно, но взамен, в качестве, чего уж там, замечательной компенсации, она видела, как серое лицо старика возвращается к жизни. В его коже уже прослеживалась некая розовизна, разгоравшаяся по мере того, как всё больше и больше боли вытекало из него, сквозь Феофанию, в новый невидимый шарик, парящий над её правым плечом.
Равновесие. Всё дело в равновесии. Это была одна из первых основ, выученных ею: у центра доски-качели нет ни верха, ни низа, но движение и вверх, и вниз протекает сквозь центр, пока он сам остаётся неподвижен. Нужно быть центром таких качелей, чтобы боль протекала сквозь тебя, а не в тебя. Очень сложно. Но она умеет это делать! Она гордилась собой по этому поводу; даже баба Яроштормица хмыкнула, когда Феофания однажды показала ей, как отточила навык. А удостоиться хмыка от бабы Яроштормицы – это как удостоиться череды аплодисментов от кого-либо другого.
Но барон улыбался:
— Спасибо, Феофания Болящая. А теперь я бы желал сесть в моё кресло.
Необычно. Фане пришлось подумать над этим.
— Ты уверен, господин? Ты всё ещё очень слаб.
— Да, все мне это говорят, - сказал барон, отмахиваясь. – Я не возьму в толк, отчего они думают, будто я сам этого не знаю. Помоги мне, Феофания Болящая, ибо я должен говорить к тебе.
Это было не очень сложно. Девушка, смогшая вытащить дядю Мелочь из кровати, не испытывала трудностей с бароном, с которым она управлялась как с хрупким фарфором, который он напоминал.
— Я не думаю, что мы с тобой, Феофания Болящая, когда-либо заходили далее простейших и насущнейших бесед во все времена, когда бы ты ни навещала меня, верно? – сказал он, когда она привела его в желаемое положение с тростью в руках, чтоб он мог на неё опираться. Барон не был таким человеком, который любит развалиться в кресле, если может сидеть на краешке.
— Да, господин, думаю, ты прав, - осторожно сказала Фаня.
— Мне приснилось, будто этой ночью у меня были гости, - сказал барон, ухмыляясь ей по-хулигански. – Что ты об этом думаешь, раз уж такое дело, Феофания Болящая?
— В настоящий момент я понятия не имею, господин, - сказала Фаня, раздумывая.
Ну не фиглы же! Только бы не фиглы!
— Это была твоя бабушка, Фаня Болящая. Она была хорошей женщиной, чрезвычайно статной. О да. Я был в известной степени расстроен, когда она вышла замуж за твоего дедушку, но я полагаю, что это было к лучшему. Я скучаю по ней, знаешь.
— Скучаешь, правда?
Старик улыбнулся.
— После кончины моей дорогой жены она была единственной, кто осмеливался спорить со мной. Человек, наделённый властью и ответственностью, тем не менее, нуждается в ком-то, кто говорил бы ему, когда он ведёт себя как придурок. Бабушка Болящая справлялась с этим заданием с похвальным энтузиазмом, должен отдать ей должное. Так ей и следовало поступать, потому что зачастую я и вёл себя как придурок, заслуживавший, метафорически выражаясь, пинка под задницу. Моя надежда, Феофания Болящая, в том, что когда я буду в могиле, ты станешь оказывать ту же услугу моему сыну Роланду, который, как тебе известно, временами склонен преисполняться собственной значимостью. Ему понадобится кто-то, кто, метафорически выражаясь, пнул бы его под задницу - или выражаясь буквально, если он вдруг станет совершенно невыносимейшею надменною соплёю.
Феофания попыталась скрыть улыбку, затем на миг занялась регулировкой вращения шара, который по-дружески парил у её плеча.
— Благодарю тебя за оказанное мне доверие, господин. Я буду стараться изо всех сил.
Барон вежливо кашлянул и сказал:
— Воистину, в какой-то момент я лелеял надежды, что ты и мальчик сможете вступить в соглашение более… личного характера?
— Мы хорошие друзья, - осторожно сказала Фаня. – Мы были хорошими друзьями, и я верю, что мы продолжим быть… хорошими друзьями.
Ей в спешном порядке пришлось остановить опасно задрожавшую боль.
Барон кивнул.
— Отличненько, Феофания Болящая, но, пожалуйста, не позволяй узам дружбы помешать тебе отвесить ему пинка, когда понадобится.
— Это доставит мне некоторое удовольствие, господин, - сказала Фаня.
— Хорошо, юная леди, - сказал барон. – И благодарю, что не выбранила меня за употребление слова ‘задница’ и не попросила пояснить значение слова ‘метафорически’.
— О нет, господин, ведь я знаю, что значит ‘метафорически’, а ‘задница’ - слово повседневного употребления – тут нечего стыдиться.
Барон кивнул.
— Ему характерна взрослая резкость. ‘Зад’ же, между нами говоря, для старых дев и маленьких детей.
Мгновение Фаня вращала слова на кончике языка, прежде, чем сказать:
— Да, господин. Думаю, что в этом вся суть.
— Очень хорошо. Между прочим, Феофания Болящая, я не могу скрыть моего любопытства относительно того факта, что в последнее время ты не делаешь реверанс в моём присутствии. Почему так?
— Теперь я ведьма, господин. Не делаем мы такие вещи.
— Однако я твой барон, молодая леди.
— Да. А я твоя ведьма.
— Однако у меня здесь стража, которая бегом прибежит, если я позову. И я уверен, тебе также известно, что здешний люд порой не жалует ведьм.
— Да, господин. Мне известно это, господин. И я твоя ведьма.
Фаня посмотрела в глаза барону. Они были бледно-голубыми, но сейчас в них вспыхнула озорная хитринка.
Худшее, что сейчас вообще можно сделать, сказала она себе, это показать какую бы то ни было слабость. Он как бабушка Яроштормица: проверяет людей.
Будто читая её мысли в этот самый момент, барон рассмеялся.
— Бываешь ли ты сама собой, Феофания Болящая?
— Уж и не знаю, господин. Как раз в последнее время у меня такое ощущение, будто я принадлежу всем.
— Ха, - сказал Барон. – Ты работаешь на износ и на совесть, как мне доложили.
— Я ведьма.
— Да. Ты уже это говорила – внятно, последовательно, в значительной мере повторяясь.
Он опёрся на трость тощими руками и устремил на неё взгляд поверх них.
— Так это правда? – спросил он. – Что около семи лет назад ты взяла сковородку на длинной ручке и отправилась в некое тридевятое царство тридевятое государство, где спасла моего сына от королевы эльфов – в высшей степени неприятной особы, как мне доложили?
Фаня задумалась, сказать или нет.
— Ты желаешь, чтобы было так?
Барон усмехнулся и показал на неё пальцем.
— Желаю ли я? Ну конечно! Хороший вопрос, Феофания Болящая, сиречь ведьма. Позволь мне подумать… скажем так… я желаю знать правду.
— Ну, про сковороду правда, должна признать, и, чего уж там, Роланда занесло куда-то совсем не туда, так что мне, как говорится, пришлось взять всё в свои руки. Отчасти.
— От какой такой части? – старик улыбался.
— Не сказать, чтоб от безрассудно большой части, - поспешила Фаня.
— Отчего же мне никто ничего тогда не сказал? Умоляю.
— Потому что ты – барон, - просто ответила Фаня, - а парни с мечами спасают девушек. Так гласят сказки. Так развиваются сюжеты сказок. Никому не хотелось думать, что всё пошло наоборот.
— Но ты же не была против? – он не отводил от неё глаз и, казалось, совсем не мигал.
Не было смысла врать.
— Была, - сказала она. – Отчасти.
— От разумно большой части?
— Да, можно и так сказать. Но потом я пошла учиться на ведьму, и это, казалось, уже не имело значения. Такая вот правда, господин. Прости меня, господин, но кто рассказал тебе это?
— Твой отец, - сказал барон. – И я благодарен ему за это. Он пришёл проведать меня вчера, выразить свои соболезнования, видя, как я, насколько тебе известно, умираю. Это, кстати, ещё одна правда. А ты не смей его отчитывать, юная леди, ведьма или кто ты там ещё. Обещаешь?
Фаня знала, что долгосрочная необходимость врать угнетала её отца. Она-то об этом никогда особо не беспокоилась, а вот он – да.
— Да, господин, обещаю.
Барон помолчал, рассматривая её.
— Знаешь, Феофания Болящая, согласно систематического повторения ведьма, ныне у меня такое время, когда глаза поволоклись туманом, однако же рассудок мой каким-то образом зрит далее, нежели ты думаешь. Но, возможно, мне ещё не слишком поздно внести исправления. Под моей кроватью находится сундук, окованный латунью. Возьми и открой его. Вперёд! Сделай это сейчас.
Фаня вытащила сундук, который весил, будто был набит свинцом.
— Внутри ты найдёшь кожаные кошели, - сказал старик у неё за спиной. – Возьми один из них. Он содержит пятнадцать талеров. – Барон прокашлялся. – Благодарю за спасение моего сына.
— Послушай, я не могу принять… - начала было Фаня, но Барон стукнул тростью по полу.
— Заткнись, пожалуйста, и слушай, Феофания Болящая. Когда ты сражалась с королевой эльфов, ты не была ведьмой и, следовательно, традиция, вменяющая ведьмам не принимать деньги, к данной ситуации не применима, - сказал он резко, сверкнув глазами как сапфирами. – Относительно услуг, оказанных тобой лично мне, полагаю, что тебе заплатили едой и чистым подержанным бельём, бывшей в употреблении обувью и дровами. Надеюсь, моя экономка проявила щедрость? Я наказал ей не скупиться.
— Что? О да, да, господин.
И это была в известной степени правда. Ведьмы жили в мире бывшей в употреблении одежды, старого постельного белья (годного на повязки), дышащих на ладан ботинок и, конечно же, обносков, износков, недоносков, носков и переносков. В таком мире возможность собирать трофеи в замке, где работаешь, расценивается как ключ к монетному двору. Что до денег… она всё вертела кожаный кошель в руках. Очень тяжёлый.
— Что со всем этим будешь делать, Феофания Болящая?
— Что? – рассеяно повторила она, всё глядя на кошель. – А, ну, обменяю, раздам нуждающимся… всякое такое.
— Феофания Болящая, ты внезапно стала выражаться неопределённо. Полагаю, тебя поглотила мысль о том, что пятнадцать талеров – не так уж и много за спасение жизни сына барона?
— Нет!
— Расцениваю ли я это как ‘да’?
— Ты расценишь это как ‘нет’, господин! Я твоя ведьма! – она аж задыхалась, так сердито на него смотрела. – И я как раз пытаюсь уравновесить довольно-таки проблемный шар с болью, господин.
— Ах, внучка бабушки Болящей. Смиренно молю тебя о прощении, как изредка должен был молить и её. Однако же, окажи же мне услугу и честь, приняв этот кошель, Феофания Болящая, и определив содержимое его в такое употребление, какое определишь в память обо мне. Я уверен, что здесь больше денег, чем ты когда-либо видела ранее.
— Мне вообще не часто приходится видеть деньги, - возразила она, ошеломлённая этим пассажем.
Барон снова постучал тростью по полу, как бы рукоплеща.
— Я весьма сомневаюсь, что ты когда-либо видела такие деньги, - радостно сказал он. – Понимаешь, хотя в кошеле пятнадцать талеров, однако это не те талеры, к которым ты привыкла – ну, или не были бы теми талерами, к которым ты привыкла, если бы ты вообще была бы привычной к каким бы то ни было талерам. Это старые талеры, выпущенные до того, как начался кавардак с курсом валюты. Современный талер чеканится в основном из жёлтой меди, по моему мнению, и содержит в себе столько же золота, сколько морская вода. Однако, эти деньги – настоящие гроши, если ты извинишь мне мой маленький каламбур.
Фаня извинила его маленький каламбур, потому что не поняла его. Он улыбнулся её озадаченности.
— Короче говоря, Феофания Болящая, если ты отнесёшь эти монеты нужному меняле, он должен выплатить тебе, ой, я бы оценил эту сумму где-то в районе пяти тысяч Анк-Морпоркских талеров. Не знаю, сколько это составило бы в эквиваленте старых ботинок, но весьма вероятно, что купленный на них ботинок был бы размером с этот замок.
И Фаня подумала: я не могу это принять. Кроме всего прочего, кошель вдруг стал необычайно тяжёл. Вместо этого она сказала:
— Слишком много за ведьму.
— Однако не слишком много за сына, - сказал барон. – Не слишком много за наследника, не слишком много за преемственность поколений. Не слишком много за освобождение мира ото лжи.
— Но эти деньги не купят мне вторую пару рук, - сказала Фаня, - не изменят ни секунды из прошлого.
— Тем не менее, я должен настаивать на том, чтобы ты их приняла – если не ради себя, то ради меня. Это снимет бремя с моей души и, поверь мне, сослужит мне в этот раз лестью, не находишь? Я ведь скоро умру, разве нет?
— Да, господин. Полагаю, очень скоро, господин.
Теперь Фаня начала понимать кое-что про барона и не удивилась, когда он рассмеялся.
— Знаешь, большинство людей сказали бы ‘О нет, старина, тебе ещё жить и жить, ты вот-вот встанешь и выйдешь отсюда, в тебе ещё море жизни’!
— Да, господин. Я ведьма, господин.
— И в данном контексте это означает…?
— Что я изо всех сил стараюсь делать так, чтоб мне не приходилось лгать, господин.
Старик поёрзал в кресле и внезапно принял торжественный вид.
— Когда придёт время… - начал было он и замялся.
— Я буду с тобой, господин, если пожелаешь, - сказала Фаня.
На лице барона отобразилось облегчение.
— Ты когда-нибудь видела Смерть?
Она этого ожидала и была готова:
— Обычно только чувствуешь, как он проходит мимо, господин, но я видела его дважды, во… в том, что можно было бы назвать плотью, если бы она у него была. Это скелет с косой, как в книжках – думаю, на самом деле это так как раз потому, что так он выглядит в книжках. Он вежлив, но непреклонен, господин.
— Да уж думаю! – старик помолчал и продолжил: - А он… намекал на то, что будет в следующей жизни?
— Да, господин. Очевидно, там нету горчицы, и у меня сложилось впечатление, что и рассола там не бывает.
— Правда? Беда. Полагаю, наличие баклажанной икры находится вне всякого сомнения?
— Я не углублялась в предмет овощных гарниров, господин. У него была большая коса.
В дверь громко постучали, и г-жа Хвоя громко позвала:
— С вами всё в порядке, господин?
— В полнейшем, дорогая Хвоя, - громко ответил барон, затем, понизив голос: - Полагаю, наша Хвоя не очень тебя любит, дорогая моя.
— Она думает, что я работаю в антисанитарных условиях, - пояснила Фаня.
— Никогда особенно не разбирался во всей этой ерунде.
— Довольно просто. Мне треба сувать руки в огонь при каждой возможности.
— Что? Ты суёшь свои руки в огонь?
Она пожалела, что упомянула об этом, но знала, что теперь старик не получит удовлетворения, пока она ему не покажет. Она вздохнула и прошла к камину, вытащив большую железную кочергу из стойки.
Она призналась себе, что любит иногда показать этот фокус на публику, а барон будет благодарным зрителем. Но следует ли ей это делать? Что ж, фокус с огнём – не такой сложный, да и равновесие боли в порядке, да и не похоже, что барону долго осталось.
Она вытянула ведро с водой из маленького колодца в дальнем углу комнаты. В колодце водились лягушки и, следовательно, водились они и в ведре, но она была добра и кинула их обратно в их колодец. Варить лягушек - удовольствие маленькое. Ведро с водой не является строго необходимым компонентом, но свою роль оно ещё сыграет. Феофания театрально откашлялась.
— Тебе видать, господин? У меня одна кочерга и одно ведро холодной воды. Холодная железная кочерга, холодное ведро воды. А теперь… я держу в левой руке кочергу и сую правую руку в самое сердце пламени, вот так.
Барон разинул рот от удивления, глядя, как пламя полыхает вокруг её руки, и внезапно кончик кочерги в её другой руке раскалился докрасна.
Убедившись, что барон надлежащим образом впечатлён, Феофания замерила кочергой глубину ведра с водой, откуда изверглось облако пара. Потом встала перед бароном, выставив на обозрение обе руки – совершенно невредимые.
— Но я видел, как раздулось пламя! – глаза барона широко распахнулись. – Вот молодец! Молодчина! Какой-то фокус, да?
— Скорее, навык, господин. Я кладу руку в пламя и перенаправляю жар в кочергу. Просто перемещаю жар. Пламя, которое ты видел, было вызвано горением кусочков мёртвой кожи, грязи и всех тех противных невидимых маленьких кусающихся существ, которые бывают на руках не следящих за гигиеной людей… – Она остановилась. – С тобой всё в порядке, господин? – Барон вперил в неё свой взор. – Господин? Господин!
Старик заговорил так, будто читал из невидимой книги:
— Зайчиха бежит в огонь. Огонь, он её принимает, и та не сгорает. Огонь, он любит её, и той хоть бы что. Зайчиха бежит в огонь. Огонь, он любит её, она вольна… Память вернулась ко мне сполна! Как я мог забыть это! Как посмел я забыть? Я рёк себе, что буду помнить это всегда, но время идёт и мир наполняется вещами, которые приходится тоже запоминать, тоже делать, мир забирает и время твоё, и твою память. И ты забываешь вещи, которые были важны - настоящие вещи.
Феофания была потрясена, увидев слёзы, ручьящиеся по его лицу.
— Я всё это помню, - прошептал он, перемежая речь всхлипываниями. – Я помню жар! Я помню зайчиху!
В каковой момент и распахнулась настежь дверь, и г-жа Хвоя шагнула в комнату. Произошедшее далее заняло только миг, но для Феофании растянулось на вечность. Сиделка кинула взгляд на неё, держащую кочергу, затем на старика в слезах, затем на облако пара, затем опять на Феофанию, уже выпустившую кочергу из рук, и затем снова на старика, и потом опять на Феофанию, когда кочерга приземлилась в очаг с таким звяком, эхо от которого облетело мир по кругу. Затем г-жа Хвоя сделала глубокий вдох, как кит, готовящийся нырнуть на дно океана, и возвопила:
— Что ты тут с ним делаешь? Убирайся отседова, наглая потаскуха!
Дар речи вернулся к Феофании быстро, а затем перерос в дар крика.
— Я не наглая и вовсе ещё не потасканная!
— Да я стражу позову, ты, яга темнющая, полуночная! – заверещала сиделка, направляясь к двери.
— Ещё только одиннадцать тридцать! – закричала ей вслед Феофания и поспешила назад к барону, совершенно не представляя, что делать дальше. Боль изменила своё положение в пространстве. Она это чувствовала. Ум её не был ясен. Всё выходило из равновесия. Она попыталась сосредоточиться, потом, пытаясь улыбаться, повернулась к барону.
— Прости, что расстроила тебя, господин, - начала она, затем осознала, что он улыбается сквозь слёзы и всё лицо его как будто наполнено солнечным светом.
— Расстроила меня? Упаси Боже, я не расстроен.
Он попытался выпрямиться в кресле и указал на пламя дрожащим пальцем.
— На самом деле, я настроен! Я ощущаю, что жив! Я молод, дорогая Феофания Болящая! Я помню этот безупречный день! Разве ты меня не видишь? Там, в долине? Безупречный, бодрящий сентябрьский день. Маленький мальчик в шерстяной куртке со скатышами, вызывающей непереносимый зуд, насколько я помню, да – зуд и желание почесаться, и пахшей ссаками! А мой отец напевал нашу народную ‘Жаворонков трели так певучи’, а я пытался с ним спеться, чего, конечно, сделать мне не удавалось, поскольку голоса во мне было ровно столько же, сколько в кролике, и мы глядели, как жгут жнивьё. Повсюду был дым, и по мере того, как пламя охватывало всё большие и большие участки поля, мыши, крысы, кролики и даже лисы бежали к нам от огня. Фазаны и куропатки снимались с земли как снаряды в последнюю минуту, что для них типично, как вдруг всё стихло, и я увидел эту зайчиху. Ах, большая она была – ты знала, что сельский люд привык думать о зайцах в женском роде? (9) – ну вот, и она там стояла, смотря на меня, вокруг нас оседали ошмётки горящей травы, позади неё полыхало пламя, и она смотрела прямо на меня, и клянусь, когда она поняла, что поймала мой взгляд, то взметнулась в воздух и прыгнула в огонь. Ну, разумеется, я плакал, как не знаю что, потому что она была такой хорошей. А отец мой взял меня на руки и сказал, что поведает мне маленький секрет, и научил меня заячьей песне, чтобы я узнал об этом правду и перестал плакать. И потом, позднее, мы гуляли над пеплом и там не было мёртвой зайчихи.
Старик неловко повернул к ней свою голову и засиял, по-настоящему засиял. Он лучился.
Откуда это исходит? подумала Фаня. Свет слишком жёлтый, чтоб исходить от пламени костра, но занавески-то задёрнуты. Тут всегда слишком сумрачно, но сейчас свет бодрящего сентябрьского денька…
— Я помню, как нарисовал об этом картину разноцветными мелками, когда мы вернулись домой, и мой отец так гордился ею, что обошёл с ней весь замок, чтобы все могли полюбоваться, - старик не останавливался, словно вдохновенный мальчуган. – Детские каракули, разумеется, но он говорил о рисунке как шедевре гения. У родителей так бывает. Я нашёл рисунок в его документах после его смерти, и, кстати говоря, если тебе интересно, ты найдёшь его в кожаной папке в сундуке с деньгами. В конце концов, это семейная реликвия. Я больше никому никогда об этом не рассказывал, - сказал барон. – Люди, дни, воспоминания приходят и уходят, но эта память была тут всегда. Никакими деньгами, которые я могу тебе дать, Феофания Болящая по профессии ведьма, не в состоянии я отплатить тебе за то, что ты вернула мне это чудесное видение. Которое я буду помнить до того самого дня, когда я…
Языки пламени встали ровно и воздух похолодел. Феофания никогда не была уверена наверняка, что хоть раз видела Смерть – что видела по-настоящему; может, каким-то странным образом всё это происходило у неё в голове.
Хотя если он и был где, так это тут.
РАЗВЕ ЭТО НЕ ПРИЛИЧЕСТВОВАЛО МОМЕНТУ? спросил Смерть.
Феофания не отступила. Смысла не было.
— Ты это подстроил? – спросила она.
КАК БЫ Я НЕ ЖЕЛАЛ ПРИПИСАТЬ СЕБЕ ТАКУЮ ЧЕСТЬ, ТУТ ЗАДЕЙСТВОВАНЫ ДРУГИЕ СИЛЫ. ДОБРОЕ УТРО, БОЛЯЩАЯ.
Смерть ушёл, и за ним последовал барон – маленький мальчуган в своей новой шерстяной куртке с катышами, от которой чесалось тельце и попахивало мочой (10), следующий за своим отцом через дымящееся поле.
Тогда Фаня поместила ладонь на лицо мертвеца и с уважением закрыла его глаза, в которых тускнели огни горящего жнива.

________________________________________________

Примечания:

(9) Какого бы пола не был заяц, для настоящего крестьянина все зайцы – зайчихи.

(10) В старые времена изготовители одежды использовали мочу как протраву для красок при изготовлении шерстяных изделий таким образом, что цвета закреплялись и ткань не линяла; в результате от них может отдавать годами. Даже госпожа Тик не придумала бы лучшего объяснения, сохранив при этом спокойствие, хотя она, вероятно, употребила бы термин ‘высвобожденные телесные соки’.







Темнее полночи оденусь, полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight