Глава 7. Трели в ночи

Когда Феофания и Прустиха добрались до источника крика, вся улица была усыпана впечатляющим слоем битого стекла и озабоченными людьми в латах и такого сорта шлемах, из которых при необходимости можно щи хлебать. Один из них возводил баррикады. Другие ночные стражи были явно недовольны тем, что остаются по неправильную сторону баррикад, особенно потому что в этот момент невероятно здоровый страж вылетел из трактира - одного из тех, что занимают почти всю сторону этой улицы. Вывеска гласила, что это Королевская Голова, но, судя по внешнему виду, голова у короля сейчас болела.
Ночной страж прихватил с собой то, что осталось от стекла, и когда приземлился на мостовую, его шлем, в котором поместилось бы достаточно супа для большой семьи и их друзей, покатился по улице, производя звук ослабленной струны от домры.
Фаня услышала, как другой страж заорал:
— Они уделали Сержанта!
Когда ещё больше стражей стали сбегаться с обоих концов улицы, Прустиха похлопала Фаню по плечу и сладкоголосо молвила:
— Расскажешь мне ещё разок об их положительных сторонах?
Я здесь, чтобы найти мальчика и сообщить ему, что его отец мёртв, напомнила себе Фаня. А не для того, чтобы вытаскивать фиглов из очередной заварухи!
— Сердца у них там, где надо, - ответила она.
— Не сомневаюсь, - Прустиха упивалась собой, - но задницы у них в куче битого стекла. Ой, а вот и подкрепление.
— Не думаю, что они сильно помогут, - сказала Фаня, и, к своему удивлению, оказалась неправа.
Стражи вдруг стали разворачиваться веером, оставляя свободным проход ко входу в трактир; Фане пришлось присмотреться, чтобы различить миниатюрную фигурку, решительно вышагивающую по образовавшемуся проходу. Оно походило на фигла, но носило… Она осеклась и уставилась… Да, оно носило шлем ночного стража, по размеру немногим больше крышечки от солонки, что просто немыслимо. Фигл в законе? Как такое может быть?
Тем не менее, оно достигло дверного проёма трактира и заорало:
— Все вы мрази под арестом! Теперя, вестимо, вот як всё буде: вы сделаете енто либо по-плохому, либо… - Он подумал. – Не, пожалуй, всё. – И завершил предложение. – Другого способа мене не вестимо.
С этими словами он метнулся в проём.
Фиглы дерутся всегда. Драка для них – досуг, упражнение и развлечение в одном флаконе.
Феофании доводилось читать известную книгу по мифологии за авторством профессора Зяблика, где тот излагает миф, согласно которому многие народы древности полагали, что когда герои умирают, то попадают в некое подобие пиршественного зала, где тратят целую вечность, дерясь, пируя и нажираясь. Феофания тогда подумала, что такой образ жизни кому угодно наскучит дня через три, однако фиглам он пришёлся бы по душе, хотя легендарные герои вышвырнули бы их оттуда раньше, чем истекла бы половина вечности, сперва хорошенько их перетряхнув, чтобы вернуть себе все ножевые изделия. НакМакФиглы - воистину свирепые и устрашающие воинами, с тем только маленьким минусом – с их точки зрения – что стоит драке начаться, как над ними берёт верх детское упоение, и они начинают атаковать друг друга, близрастущие деревья и, если не подворачивается другой мишени, самих себя.
Стражи, приведя своего сержанта в чувства и найдя его шлем, сели ждать, пока затихнет шум, и, казалось, прошла всего минута-другая, прежде, чем крохотулечный страж вышел из потрёпанного здания, волоча за ногу Большого Яна – великана по меркам фиглов, теперь, как казалось, спящего. Он был сброшен наземь, полицейский вошёл снова и вернулся с вырубившимся Робом через одно плечо и Вакулой Валенком через другое.
Фаня таращилась на это представление с открытым ртом. Невозможно. Фиглы всегда побеждают! Ничто не сокрушит фигла! Их не остановить! Но вот же они: остановленные, причём существом столь малым, что походит на одну вторую подставки с солонкой и перечницей.
Когда у него закончились фиглы, человечек сбегал обратно и вернулся очень быстро, неся женщину с индюшачьей шеей, пытавшуюся ударить его зонтом – тщетная попытка, так как он нёс её над головой, осторожно удерживая в равновесии. За ней следовала дрожащая молодая служанка, вцепившаяся в саквояжище. Человечек аккуратно положил женщину рядом с грудой фиглов, и пока она кричала стражам арестовать его, вошёл обратно и вышел, удерживая в равновесии три тяжёлых чемодана и две круглые шляпные коробки.
Фаня узнала женщину без малейшего удовольствия. То была герцогиня, мать Летиции, женщина по-своему жуткая. Понимает ли Роланд взаправду, во что ввязывается? Сама Летиция-то нормальная - тут уж, как говорится, дело вкуса, но у её матери, очевидно, по венам течёт столько голубой крови, что они по идее должны разорваться, и прямо сейчас казалось, что это вот-вот произойдёт. И как кстати, что фиглы должны были разнести именно тот трактир, в котором остановилась старая мерзкая кошёлка. Ну какой ещё ведьме так везёт? И что подумает герцогиня о Роланде и его рисующей акварелью будущей жене, оставленных в здании без её сопровождения?
Ответом на вопрос было новое появление человечка, выволакивающего их обоих из трактира за очень дорогую одежду. На Роланде был немного великоватый ему смокинг, а убранство Летиции представляло собой просто массу хрупких оборок поверх оборок – одежда, которая в сознании Феофании совершенно не увязывается с одеждой человека хоть сколько-нибудь толкового. Ха.
Всё ещё прибывали новые стражи – видимо, потому, что имели дело с фиглами раньше, и у них хватало рассудка идти, а не бежать к месту преступления. Но был там и один высокий – с сажень ростом, с рыжими волосами и в латах, начищенных так, что слепило глаза – который брал свидетельские показания у владельца; показания звучали как затянувшийся вопль на тему того, что стража не должна допускать такой жуткий кошмар наяву.
Фаня перевела взгляд и обнаружила, что смотрит прямо в глаза Роланду.
— Ты? Здесь? – только и сумел он выдавить.
Позади разрыдалась Летиция. Ха, как это похоже на неё!
— Слушай, мне треба сообщить тебе нечто очень…
— Пол провалился, - сказал Роланд прежде, чем она могла закончить, будто всё ещё находясь во сне. – Настоящий пол по-настоящему провалился.
— Послушай, я должна… - начала она снова, но на этот раз прямо перед Феофанией внезапно выросла мать Летиции.
— Да я ж тебя знаю! Ты его ведьмачка, так? Не отпирайся! Как смеешь ты преследовать нас здесь?!
— Как они сделали так, чтоб пол провалился? – требовал Роланд с белющим лицом. – Как ты сделала так, чтобы пол провалился? Отвечай мне!
И тогда явился запах. Будто внезапно ударили молотком. Кроме собственного недоумения и ужаса Фаня почуяла кое-что ещё: вонь, зловоние, порча в её разуме, чудовищная и непрощающая, помесь ужасных идей и прогнивших мыслей, от которых ей захотелось вынуть и вымыть свой мозг.
Это он: человек в чёрном без глаз! А запах! Сортир, набитый больными хорьками, не мог бы пахнуть хуже! Я думала, в прошлый раз плохо пахло, но то были цветочки! Она в отчаянии обернулась, надеясь вопреки всему не увидеть то, что ожидала увидеть.
Всхлипывания Летиции становились всё громче, отвратительно сочетаясь со стонами и матюками начавших прочухиваться фиглов.
Будущая тёща схватила Роланда за смокинг.
— Уходи от неё сию же минуту; она всего лишь навсего прошман…
— Роланд, твой отец мёртв!!
Заткнулись все, и Феофания разом окунулась в море взглядов.
Господи, подумала она. Не так всё должно было произойти.
— Прошу прощения, - сумела она произнести в обвиняющей тишине. – Я ничего не могла поделать.
Она увидела, как краски возвращаются в его лицо.
— Но ведь ты же за ним ухаживала, - Роланд будто пытался разгадать загадку. – Почему перестала поддерживать его жизнь?
— Всё, что я могла – так это забирать боль. Мне так жаль, но это всё, что я могла сделать. Прости.
— Но ты же ведьма! Я думал, ты в этом разбираешься, ты же ведьма! Почему он умер?
Что эта сучья девка с ним сделала? Не доверяй ей! Она ведьма! Не дозволяй ведьме оставаться в живых!
Феофания не слышала этих слов; они будто вползали в её разум слизнями, оставляя по себе склизкий след, позже она задумалась, в сколько ещё чужих разумов они вползли, однако теперь она почувствовала хватку Прустихи на своей руке. Она увидела искажённое гневом лицо Роланда и вспомнила вопящую фигуру на дороге, не отбрасывающую тени под солнцем, извергающую оскорбления как рвоту и оставившую её с ноющим ощущением, что она никогда не отмоется.
У народа вокруг взгляд изменился на обеспокоенный, изведённый, как у кроликов, учуявших лисицу.
Тогда она увидела его. Чуть видимый, на краю толпы. Там они и были, точнее, там их и не было. Две дыры в воздухе уставились на неё, прежде чем исчезнуть. Незнание того, куда они делись, делало их ещё неприятней.
Она повернулась к Прустихе:
— Что это?
Женщина открыла рот ответить, но тут голос высокого стража произнёс:
— Приношу свои извинения, дамы и господа, вернее, вообще-то только один господин. Я – капитан Морковь, и поскольку сегодня вечером я дежурный офицер, сомнительное удовольствие разбираться с этим инцидентом выпало на мою долю, и таким образом… – Он открыл блокнот, вытащил ручку и одарил присутствующих уверенной улыбкой. – Кто первый поможет мне распутать эту маленькую головоломку? Начнём с того, что мне очень хочется знать, что куча НакМакФиглов делает в моём городе, кроме того, что приходит в себя?
Сверкание его лат резало глаза. От него также сильно пахло мылом, и Фаню это вполне устраивало.
Она было начала поднимать руку, но Прустиха ухватилась за неё и крепко держала. Из-за этого Фаня ещё решительней стряхнула Прустиху и сказала голосом, что был твёрже пресловутого хвата:
— Это буду я, капитан.
— А ты у нас…?
Свалишь отсюда как можно скорее, закончила про себя предложение Фаня, но вслух громко сказала:
— Феофания Болящая, сэр.
— Собралась на девичник перед свадьбой?
— Нет, - ответила Фаня.
— Да! – быстро сказала Прустиха.
Капитан нагнул голову набок.
— Так только одна из вас идёт? Не похоже, что там будет весело, - сказал он, занеся ручку на страницей.
Это уже было слишком для герцогини, которая показала пальцем на Фаню; палец гневно дрожал:
— Дело ясно как нос на твоём лице, офицер! Эта… эта… эта ведьма знала, что мы путешествуем по городу, чтобы купить украшения и подарки, и, ясное дело, я повторю, ясное, вступила в заговор со своими бесенятами, чтобы нас ограбить!
— Не было такого! – завопила Фаня.
Капитан поднял руку, как если б герцогиня была полосой уличного движения.
— Мисс Болящая, вы и правда явились инициатором прибытия фиглов в город?
— Ну да, но не то, чтобы я собиралась. Это было под влиянием момента. Я не собиралась…
Капитан снова поднял ладонь:
— Пожалуйста, хватит. - Он потёр нос. Затем вздохнул: - Мисс Болящая, я арестовываю вас по подозрению в… ну, я просто чувствую, что тут что-то подозрительно. Кроме того, я вполне осведомлён, что невозможно запереть фигла, который не хочет, чтоб его запирали. Если они – твои друзья, то я верю, – он многозначительно оглянулся, - что они не будут делать ничего, что втянуло бы тебя в ещё большие неприятности и, если повезёт, нам всем удастся нормально поспать. Моя коллега, капитан Ангва, сопроводит вас в Дозорную казарму. Миссис Пруст, не соблаговолите ли вы пройти с ними и объяснить вашей юной знакомой, что к чему в этом мире?
Капитан Ангва сделала шаг вперёд – она была особой женского рода, красивой, блондинкой – и… странной.
Капитан Морковь повернулся к её светлости.
— Мадам, мои офицеры будут счастливы сопроводить вас в любую другую гостиницу на ваш выбор. Вижу, служанка ваша держит довольно крепкий на вид мешок? Не содержатся ли в нём ювелирные украшения, о коих вы упоминали? В таковом случае, можем ли мы быть уверены, что они не украдены?
Её светлости это не понравилось, но капитан с готовностью не замечал этого самым профессиональным образом, которым стражи порядка не видят того, что не хотят видеть. Складывалось определённое ощущение, что он всё равно не обратит внимания.
Именно Роланд открыл мешок и вытащил на свет покупку. Обёрточная ткань была бережно стянута, и под светом фонарей вещь засверкала так ярко, что, казалось, не только отражала свет, но и порождала его где-то внутри сияющих оболочек драгоценных каменьев. Это была диадема. Несколько стражей ахнули. Роланд был довольный-предовольный. Летиция выглядела нежелательно милой. Прустиха вздохнула. А Фаня… вернулась на секунду в прошлое. В течение этой секунды она вновь была маленькой девочкой, читающей замусоленную книжку со сказками, которую до неё прочитали все её сёстры.
Но она увидела то, чего не увидели её сёстры; она прозрела сквозь книжку. Книжка лгала. Нет, ладно, не то, что лгала, но говорила тебе правду, которую знать не хотелось: что только светловолосым и голубоглазым девушкам может достаться принц и сверкающая корона. Это такой закон природы. Ещё хуже – это закон цвета твоих волос. Рыжие и брюнетки иногда могут получить больше, чем роль обычной массовки в сказочной стране, но если всё, чем ты располагаешь – это мышиная тень от коричневых волос – ты помечена на роль служанки. Или ведьмы. Да! Тебе необязательно ограничиваться рамками истории – ты можешь менять её, не только для себя, но и для других. Можешь изменить историю мановением руки.
В любом случае, она вздохнула, потому что изукрашенный драгоценными каменьями головной убор был прекрасен. Но разумная, ведмаческая половина её сказала: ну и как часто ты носила бы эту диадему? Раз в год по праздникам? Вещь настолько дорогая обречена провести всё отведённое ей время в банковском погребе!
— Значит, не украдено, - счастливо сказал капитан Морковь. – Ну что ж, это ведь хорошо. Мисс Болящая, надеюсь, вы скажете своим маленьким сокамерникам тихо следовать за вами, да?
Она посмотрела вниз на НакМакФиглов, которые хранили молчание, будто пребывая в шоке. Ещё бы – когда около тридцати смертоносных бойцов оказываются избиты до покорности одним единственным крохотным человечком, им требуется время, дабы придумать такое оправдание, которое позволило бы им сохранить лицо.
Роб посмотрел на неё вверх с редчайшим выражением стыда.
— Прости мене, Фео. Прости, - сказал он. – Мы употребили так богато выпимки. А тебе вестимо, чем боле выпимши, тем, вестимо, треба ещё боле выпимки, доколе не рухнешь, вон тогда только и вдомёк, что хватит. К слову, что за чур сей мятный ликёр? Приятственного зелёного цвету, вестимо – да я, должно быть, выпил с ведро сего пойла! Полагамши, нет требы молвить, что мы дюже извиняемся. Но вестимо, мы всё-таки нашли тебе енту никчёмную жердь.
Феофания подняла взгляд на то, что осталось от Королевской Головы. Подрагивая в свете фонарей, та походила на какой-то остов. Даже за тот краткий мог, что она смотрела, большая балка заскрипела и сконфуженно рухнула на груду сломанной мебели.
— Я сказала вам найти его; но не говорила, что вы должны вынести двери. – Она скрестила руки на груди, и человечки прижались ещё ближе друг к другу; следующая стадия женского гнева – топанье ногами, что обычно доводит их до слёз и принуждает удаляться в деревья. Однако теперь они аккуратно сгруппировались позади неё, Прустихи и капитана Ангвы.
Капитанша кивнула Прустихе:
— Уверена, мы все согласимся, что наручники не понадобятся – да, дамы?
— Ты ж меня знаешь, капитан, - ответила Прустиха.
Глаза капитанши Ангвы сузились:
— Да, но я ничего не знаю о твоей подружке. Я бы предпочла, чтобы ты понесла её помело, миссис Пруст.
Феофания увидела, что смысла спорить нет, и передала помело, не жалуясь. Они зашагали прочь в молчании, не считая приглушённого бормотания НакМакФиглов.
Вскоре капитанша сказала:
— Не подходящее время носить остроконечные чёрные шляпы, миссис Пруст. Произошло ещё одно происшествие на равнинах за городом. В какой-то глухой и немой дыре, куда ни за какие коврижки не попрёшься. Избили старуху за хранение книги с заклинаниями.
— Лжа!
Обе повернулись взглянуть на Феофанию, и фиглы въехали ей в лодыжки.
Капитан Ангва покачала головой:
— Прости, мисс, но это правда. Оказалось, представляешь, это книжка с поэзией Клатча. Всё этот волнистый почерк с завитушками! Надо думать, выглядела как книжка с заклинаниями в глазах этих, с предрассудками. Она умерла.
— Лично я виню во всём ‘Хроники’, - заявила старуха Пруст. – Когда печатают такое в газетах, у людей не те мысли лезут.
Ангва пожала плечами:
— Судя по тому, что я слышала, сделавшие это люди не очень-то читают.
— Вы обязаны это остановить! – сказала Феофания.
— Как, мисс? Мы – городская стража. За стенами города у нас нет настоящих полномочий. Там в лесах есть места, о которых мы, наверное, и не слыхивали. Не знаю, откуда всё это берётся. Как будто безумные идеи просто прилетают с поветрием. – Капитанша потёрла руки. – Разумеется, в городе у нас ведьм нет, - сказала она, - хотя хватает ночных девичников, а, миссис Пруст?
И капитанша подмигнула. По-настоящему подмигнула, Феофания не сомневалась, так же как не сомневалась, что капитану Моркови на самом деле очень не нравится герцогиня.
— Думаю, настоящие ведьмы скоро это остановили бы, - сказала Феофания. – В горах точно остановили бы, миссис Пруст.
— Но в городе настоящих ведьм нету. Ты слышала, что сказала капитан, - старуха Пруст сердито посмотрела на Феофанию и прошипела: - Мы тут не спорим с нормальными людьми. Это их нервирует.
Они остановились у большого здания с синими фонарями по обе стороны от дверей.
— Добро пожаловать в Дозорные казармы, дамы, - сказала капитан Ангва. – Так, мисс Болящая, я должна буду запереть вас в камере, но она будет чистой – мышей там нет, едва ли они там есть – и миссис Пруст составит вам компанию, да и потом, скажем так, я бываю немного забывчивой и могу оставить ключ в замке, понимаете? Пожалуйста, не покидайте здание, потому что за вами будут охотиться. – Она посмотрела прямо на Феофанию и добавила: - А объектом охоты стать никому не пожелаешь. Это ужасно, когда за тобой охотятся.
Она провела их через здание и вниз до коридора неожиданно уютных на вид камер, жестом указывая им войти в одну из них. Дверь камеры лязгнула за спиной, и они слышали звук её сапогов, пока она шла обратно по каменному коридору. Прустиха подошла к двери, протянула руку сквозь решётку. Раздалось звяканье металла, и её рука вернулась обратно с ключами. Она вставила их в скважину по эту сторону и повернула.
— Вот, - сказала она. – Теперь мы вдвойне в безопасности.
— Ай, блехаться-потрохаться! – подал голос Роб в Гроб. – Ты что, не глянешь до нас? Упрятали в каталажку!
— Сызнова! – сказал Вакула Дурень. – Не ведаю, сможу ли егда-нибудь глянуть себе самому в лицо!
Прустиха уселась на шконку и уставилась на Феофанию.
— Так-так, девочка моя, что же это мы такое лицезрели? Не было глаз – это я заметила. Нет окон в душу. Может, и души нет?
Феофания почувствовала себя разнесчастной.
— Я не знаю! Я встретила его на дороге в окрестностях. Фиглы прошли прямо сквозь него! Он выглядит как призрак. И воняет будь здоров. Ты это почувствовала? А толпа поворачивалась на нас! Что мы им сделали?
— Не уверена, что он – это именно он, - сказала Прустиха. – Это может даже быть оно. Может, какой-то демон, я так думаю… но я в них не очень разбираюсь. Мелкая розница – вот моя сильная сторона. Не то, чтобы подчас в мелкой рознице не хватало своих демонов.
— Но даже Роланд на меня обернулся. А мы всегда были… друзьями.
— Ах. Ха. Ха, - проговорила Прустиха.
— Не ахахахай мне тут, - резко сказала Феофания. – Как ты смеешь ахахахать мне тут. Я, по крайней мере, не хожу и не делаю из ведьм посмешище!
Прустиха залепила ей пощёчину. Как будто резиновым карандашом ударили.
— Хамло ты, девчуха, юная ты прошмандень. А я вот забочусь, чтоб ведьмы оставались в безопасности.
В тени потолка, Вакула Дурень подтолкнул Роба до Гроба локотком и сказал:
— Не може мы дозволяти кому ни есть хлобыстать нашу малую большую ягу по щекам, а, Роб?
Роб в Гроб приложил палец к губам:
— Ах ты ж ёж ты ж, мобыть маленько трудно разобратси в бабьем споре, вестимо. Держись подале от их, коли хошь совету от женатого. Кажный муж, что влезамши в бабий спор, обнаружит, что обе вскорости кинуться и отдубасят его саомго. И я не молвлю про скрещивание рук на груди, надувание губ али топот ног. Я про битьё медным прутом.
Ведьмы уставились друг на друга. Феофания внезапно почувствовала, что сбита с толку, будто прошла от А до Я, миновав всю остальную азбуку.
— Это только что произошло, девочка моя? – спросила Прустиха.
— Да, произошло, - резко сказала Феофания.
— Всё ещё жжётся, - сказала Прустиха. – А зачем мы это сделали?
— Сказать по правде, я возненавидела тебя, - сказала Феофания. – Только на миг. Это устрашило меня. Я просто хотела избавиться от тебя. Ты была просто…
— Совсем не права?
— Вот именно!
— Ох-ох-ох. Разлад. На ведьму оборачиваются. Ведьму постоянно обвиняют. Откуда это пошло? Возможно, мы только что выяснили. – Её уродливое лицо смотрело на Феофанию, затем: - Когда ты стала ведьмой, девочка моя?
— Думаю, это случилось, когда мне было восемь. – Она рассказала старухе Пруст историю о старухе Щелкун – ведьме в орешнике.
Женщина внимательно слушала, устроившись на соломе.
— Мы знаем, что это иногда случается, - прокомментировала она. – Раз в несколько сотен лет или около того кому-то внезапно приходит в голову мысль, что ведьмы плохие. Никто не знает, почему так происходит. Просто происходит. Ты в последнее время делала что-нибудь такое, что могло бы привлечь внимание? Особо важная магия или вроде того?
Феофания прокрутила в голове недавнее прошлое.
— Так, был роитель. Но он ещё ничего. До него была королева эльфов, но то было сто лет назад. Тот ещё ужас, но вообще говоря, думаю, что ударить её по голове сковородой было лучшим, что я могла на тот момент сделать. Ну и, наверное, мне лучше рассказать, что пару лет назад я поцеловала Зимодува…
Прустиха слушала с открытым ртом, а теперь сказала:
— Так это была ты?
— Да.
— Уверена?
— Да. Я. Я там была.
— Ну и как?
— Морозно, затем влажно. Не хотелось, чтобы именно мне пришлось это делать. Я об этом жалею, понятно?
— Пару лет назад? Интересно. Беда, кажется, началась примерно тогда. Ничего особенно серьёзного; просто люди будто перестали нас уважать. Витало что-то такое, можно сказать, в воздухе. Да хоть взять того ребёнка с камнем этим утром. Так вот - ещё год назад он бы не осмелился даже попытаться. Люди всегда кивали мне, когда я проходила мимо. А теперь хмурятся. Или делают еле заметный знак на тот случай, если я приношу неудачу. И другие мне тоже самое рассказывали. А как обстоят дела там, откуда ты?
— Даже не знаю. Люди немного нервничают в моём присутствии, но в целом, надо сказать, я вхожа к большинству из них. Но всё как-то не так. Я и подумала, что так и надо. Я ж поцеловала Зимодува, и все про это узнали. Честно, они так и судачат об этом. Я к чему, это ж всего разок было.
— Ну, тут-то люди поплотнее живут. А у ведьм память долгая. Я не об отдельных ведьмах, а о том, что все ведьмы, вместе взятые, помнят по-настоящему плохие времена. Когда за ношение остроконечной шляпы кидали камнем, если не кое-что похуже. А если пойти дальше, чем простая шляпа… Это словно болезнь. Она как будто подкрадывается. Она переносится с поветрием, передаётся от одного к другому. Туда втечёт по вене яд, куда добро пожаловать. И ведь всегда находится оправдание тому, чтобы кинуть камнем в старуху, которая странно выглядит. Всегда легче обвинять кого-то другого. Как только кого-то назвали ведьмой, ты удивишься, в сколь многом её можно обвинить.
— Её кота забили насмерть, - произнесла Феофания, почти самой себе.
— А теперь человек без души преследует тебя. И вонь его побуждает даже ведьм ненавидеть ведьм. У тебя случайно нет желания сжечь меня на костре, Феофания Болящая?
— Нет, конечно нет.
— Или распластать меня на земле, придавив кучей камней?
— О чём вообще речь?
— Бывали не только камни, - продолжала Прустиха. – Поговаривают и о сожжении ведьм, но я не думаю, что многих настоящих ведьм когда-либо по-настоящему сжигали, если только их не обманули неким образом; думаю, в основном это были бедные старухи. Как правило, ведьмы очень сырые, даже мокрые, так что это бесполезная трата пиломатериалов. Зато очень легко толкнуть старушку на землю, снять с петель одну из дверей сарая и положить на неё по типу бутерброда, а поверх груду камней, пока она больше не сможет дышать. Тогда все беды как рукой снимает. Если не считать того, что вообще-то не снимает. Потому что всё ещё есть другие дела и другие старушки. А когда старушек больше не остаётся, всегда есть старики. Чужаки. Всегда есть кто-то не свой. А в один прекрасный день окажется, что всегда есть ты. Вот тут безумие вдруг останавливается. Когда некому уже безумствовать. Знаешь, Феофания Болящая, что я почувствовала, когда ты поцеловала Зимодува? Все, у кого хоть толика магических способностей, что-то почувствовали. – Её глаза сузились. Глядели на Фаню. – Что ты пробудила, Феофания Болящая? Что за нежить открыла глаза, которых у него нет, и пожелала выяснить, кто ты такая? Что ты нам принесла, Феофания Болящая? Что ты наделала?
— Думаешь… - Феофания сомневалась, сказать ли, - оно пришло за мной?
Закрыла глаза, чтоб больше не видеть осуждающее лицо, и вспомнила день, когда поцеловала Зимодува. То был ужас, и жуткое опасение, и странное чувство, что ты тёплая, будучи окружённой снегом и льдом. Что до поцелуя, он был нежен, как шёлковый платок, упавший на ковры. Пока она не перекачала весь жар солнца в губы Зимодува и не растопила его в воду. Мороз в огонь. Огонь в мороз. Она всегда ладила с огнём. Огонь всегда был её другом. Едва ли Зимодув умер; с тех пор бывали и другие поветрия, но уже не настолько опасные, таких опасных больше не было. Но она же не просто пососалась. Она сделала нужное дело в нужный час. Так было надо. Почему ей пришлось это сделать? Потому что всему виной была её ошибка; потому что она ослушалась госпожу Предатель и присоединилась к танцу, который был не просто танцем, но сменой времён года, поворотом годичного цикла.
Она с ужасом спросила себя: когда всё это закончится? Сделаешь одну глупость, затем что-то, чтобы исправить её, а пока исправляешь, что-то ещё пойдёт не так. Это когда-нибудь заканчивается? Прустиха наблюдала за ней будто зачарованная.
— Я всего-то потанцевала, - сказала Феофания.
Старуха Пруст положила ей руку на плечо.
— Дорогуша, думаю, тебе придётся потанцевать снова. Могу ли я понадеяться, что в настоящий момент ты сделаешь кое-что очень разумное, Феофания Болящая?
— Да.
— Послушай моего совета. Обычно я такие вещи не разбалтываю, но сейчас я чувствую себя очень бодро, будучи приободрённой поимкой того парнишы, который всё время разбивал мои окна. Так что я в настроении для хорошего настроения. Есть одна дама, которая была бы, в чём я уверена, весьма охоча до разговора с тобой. Живёт она в городе, но ты её в жизни не сыщешь, как бы ни старалась. А вот она найдёт тебя в один поворот секундной стрелки, и совет мой заключается в том, что когда она это сделает, слушай всё, что она тебе может сказать.
— Так как мне её найти?
— Тебе сейчас должно быть жалко и себя, и того, что плохо слушаешь. Она тебя найдёт. Поймёшь, когда найдёт. Да, даю слово. – Прустиха залезла в карман и извлекла оттуда маленькую жестянку, крышку которой поддела чёрным ногтём и с щелчком открыла. Внезапно заперчило. – Понюшку табаку? – предложила она, протягивая Феофании. – Грязная привычка, конечно, но прочищает пути и помогает думать.
Взяла пригоршню коричневого порошка, насыпала на тыльную сторону другой руки и занюхнула со звуком гудка наоборот. Закашлялась, моргнула раз-другой:
— Конечно, коричневые козявки не всем по нутру, но по мне, так они дополняют образ противной ведьмы. В любом случае, по-моему, нам скоро принесут ужин.
— Нас ещё и кормить будут? – спросила Феофания.
— Это да, тут достойная компашка, хотя вино в прошлый раз было немножко подпорченное, по моему мнению.
— Но мы же в тюрьме.
— Нет, дорогуша, мы в полицейских камерах. И хоть никто этого не озвучивает, но заперты мы здесь для нашей же защиты. Видишь ли, все остальные заперты снаружи, и хотя горожане иногда ведут себя по-идиотски, полицейским ничего не остаётся, кроме как вести себя по-умному. Они знают, что людям нужны ведьмы; им нужны внештатные недолжностные лица, понимающие разницу между добром и злом, и когда добро зло, и когда зло добро. Миру нужны люди, работающие за гранью. Люди, которые разберутся с небольшими ухабинками и неудобствами. Инцидентиками. В конце-то концов, да почти все ж мы люди. Почти всё время. И почти каждое полнолуние капитан Ангва приходит ко мне, чтоб я подделала ей рецепт для лекарства от её чумки.
Вновь была извлечена жестянка с нюхательным табаком.
Немного погодя, Феофания заметила:
— Чумка – это заболевание, которому подвержены собаки.
— И оборотни, - дополнила Прустиха.
— Ох. То-то я подумала - в ней есть что-то странное.
— Она отлично контролирует своё состояние, имей в виду. Она делит жильё с капитаном Морковью и никого не кусает – хотя, если задуматься, возможно, она кусает капитана Морковь, но слова – серебро, а молчание – золото, уверена, ты согласишься. Иногда то, что законно, при этом неправильно, и порой нужна ведьма, чтоб растолковать, в чём разница. А иногда и медяки, если у тебя правильные медяки. Умным это известно. Глупым – нет. А проблема в том, что глупые бывают ох какими умными. И кстати, Феофания, твои громкоголосые дружки сбежали.
— Да, я знаю.
— Не стыдно ли, не смотря на то, что они честно пообещали Страже остаться? – Прустихе, очевидно, нравилось поддерживать свой противный образ.
Феофания прочистила горло:
— Что ж, - сказала она, - полагаю, Роб в Гроб объяснит тебе, что иногда обещания нужно держать, а иногда нарушать, и нужен фигл, чтобы растолковать, в чём разница.
Прустиха широко осклабилась:
— Ты почти могла бы сойти за городскую, Феофания Болящая.
Если требуется охранять что-то, что не нужно охранять, потому что никому в здравом рассудке не захочется это красть, то капрал Щеголин Голь из городской стражи – это, за неимением лучшего способа описать его, и в отсутствие веских биологических доказательств обратного, тот, кто тебе нужен. Вот и нынче он стоял во тьме и топтался на трещащих руинах Королевской Головы, выкуривая омерзительную сигарету, изготовленную путём свёртывания вонючих бычков от всех уже выкуренных сигарет в новую бумажку для сигарет и высасывания этой мерзоты до появления первых намёков на дым.
Он так и не заметил руки, снявшей с него шлем, едва ли даже почувствовал удар в голову, который вызвал бы восхищение судмедэксперта, и уж тем более не почувствовал мозолистых ручек, водрузивших шлем обратно, когда они опустили его спящее тело на землю.
— Лады, - захрипел Роб в Гроб шёпотом, озираясь на обугленные головёшки вокруг. – Теперя у нас, вестимо, не богато времени, так что…
— Так, так, так. Так и ведал, что вы, малые мрази, воротитесь сюда, аще я подожду вас достатышно, - сказал голос во тьме. – Пёс возвращается к блевотине своей, а дурак – к глупости своей, так и преступник – на место своего преступления.
Ночной страж, известный как Малый Безумный Артур, чиркнул спичкой, которая, по меркам фигла, была хорошим таким фонарём.
Раздался звяк, когда что-то, по размеру годящееся фиглу в качестве щита, а для человека-полицейского служащее значком, упало перед ним.
— Сие - дабы показать вам, малым дуракам, что я не при исполнении, ясно? Не можу быти полицейским без значка, рази не так? Просто хочу уразуметь, отчего вы, малые лоботрясы, гутарите як положено – ну как я, ибо, вестимое дело, я-то не фигл.
Фиглы посмотрели на Роба, который пожал плечами и сказал:
— Что ты, по-твоему, тогда за чур?
Малый Безумный Артур пропустил пальцами сквозь волосы, и оттуда ничего не выпало.
— Ну, мамка моя да папка молвили мене, что я гном, как оне…
Он остановился, потому что фиглы заухали и в радости зашлёпали себя по ляжкам, каковое мероприятие имеет тенденцию затягиваться надолго.
Малый Безумный Артур понаблюдал за этим, прежде, чем заорал:
— Не нахожу потешным!
— Ты себе-то послухай? – сказал Роб, отирая слёзы. – Ты гутаришь по-фигловски, доподлинно! Рази твои мамка да папка не молвили тебе? Мы, фиглы, рождаемся, ведая, як треба справно гутарить! Блехаться! Як же ж и псина ведае, як лаяти! Ты не може молвить мене, что ты гном! А потом ещё, кубыть, молвишь, что ты эльф!
Малый Безумный Артур посмотрел на свои ботинки.
— Мой отче сделал мене сии ботинки, - сказал он. – И я не нашёл силы молвить ему, что сии ботинки мене не сподобны. Вся семья, вестимо, делала и починяла обувь сотни лет, а мне вовсе не давалося сапожничество, и тогда еднажды все старейшины племени собралися, призвали мене и молвили, что я найдёныш, навроде подкидыша. Оне переезжали на новое стойбище и нашли мене, крохошныго малого дитятку, открымшемуся ихнему взгляду и слуху на обочине, прямо возле ястреба-перепелятника, коего я удушил до смерти опосля он утащил мене из колыбели; оне сочли, что он нёс мене домой накормити своих птенцов. Вось старые гномы и склали разом свои клобуки и молвили, что хочь оне шибко довольны дозволить бы мене остаться, бо я способен кусать лисиц до смерти и всё такое, кубыть, пора мене выйти в большой свет и выяснить, кто мой народ.
— Нутык, парень, ты отыскамши его, - сказал Роб, хлопая его по спине. – Справно ты сделал, что послухав партию старых сапожников. То оне молвили тебе мудрые слова, без сумления.
Он помялся и продолжил:
— Одначе, трохи сложно получаесси, что ты – не в обиду буде сказано – полицейский.
Он слегка отпрыгнул назад, просто на всякий случай.
— Что да, то да, - с удовлетворением сказал Малый Безумный Артур. – Вы жо – шайка вороватых пьянчужных негодяев, насмехаесся над законом безо всякого к нему почтения!
Фиглы счастливо закивали, хотя Роб в Гроб заметил:
— Не супротив ли ты прибавлять к сему ‘необузданных’? Не хочется, чтоб нас туто недооценили.
— А что насчёт угона улиток, Роб? – счастливо спросил Вакула Дурень.
— Нутык, - подумал Роб в Гроб. – На самом-то деле дельском, улитышный угон на сей момент ещё только на ранних стадиях разработки.
— Ужель нема в вас ничего хорошего? – отчаянно спросил Малый Безумный Артур.
Роб в Гроб был явно озадачен:
— Мы навроде разумели, что сие и есть наши хорошие стороны, но коли ты сякой придирчивый – мы никогда не крадём у тех, у кого нема грошей, сердца у нас из злата, хотя – чего уж там, в основном из чужого, и мы изобрели горностая глубокой прожарки. А сие идёт в счёт.
— Да как же сие идёт в счёт? – сказал Артур.
— Зато другому бедолаге не пришлось его изобретать. Ты б назвал енто вкусовым взрывом; набираешь полон рот, прочуешь хорошенько – вон тогда и взрыв.
Артур заухмылялся против своей воли:
— У вас, робяты, вовсе нема стыда?
Роб склабился ему под стать.
— Не можу сказать, - ответил он, - одначе ежели и ма, то, верно, оный принадлежит кому-то другому.
— А что ж до бедной малой дивки, запертой снаружи и изнутри в Дозорных казармах? – спросил Артур.
— Ой, та она протянет до утра, - сказал Роб настолько свысока, насколько мог при сложившихся обстоятельствах. – Она суть яга дюжей находчивости.
— Думаешь? Вы, малые мразоты, разнесли весь трактир в пух да прах! Кто може сие поправить?
На этот раз Роб удостоил его более продолжительного и задумчивого взгляда, прежде, чем ответить:
— Что ж, пан полицейский, кажись, ты и фигл, и дозорный. Ну, да так уж устроян мир. А вот вопрос для вас обеих в том: ты зараз и вор, и стукач?
В Дозорных казармах шла смена караула. Кто-то пришёл и застенчиво вручил Прустихе большое такое блюдо с холодными мясными и маринованными закусками, бутылку вина и два бокала. Нервно глянув на Феофанию, страж что-то прошептал Прустихе, и одним движением та вынула из кармана маленькую пачку и сунула ему в руку. Затем вернулась и снова уселась на солому
— Вижу, у него хватило достоинства открыть бутылку и дать вину продышаться, - сказала она, а увидев Феофанин взгляд, пояснила: - У младшего констебля Хопкинса небольшая проблема, о которой он предпочёл бы, чтоб его мать никогда не узнала, а я изготовляю довольно полезную мазь. Разумеется, не беру с него платы. Рука руку моет, хотя в случае Хопкинса я бы предпочла, чтобы он сначала её отскрёб.
Феофания никогда раньше не пила вино; дома иной раз можно выпить пивка или сидорку, в которых как раз достаточно спирта, чтоб убить противных мелких кусачих существ, но недостаточно, чтобы более чем каплю задуреть.
— Надо сказать, - сказала она, - я никогда не думала, что тюрьма вот такая!
— Тюрьма? Я ж сказала тебе, дорогуша, это не тюрьма! Хочешь знать, что такое тюрьма, посети Танташу! Вот уж тёмное место! Здесь стражи не харкают в твою баланду – по крайней мере, когда ты смотришь, в мою точно никогда не харкали, будь уверена. Танталия же – жёсткое место; людям нравится считать, что любой, кого туда упрятали, подумает в следующий раз больше, чем дважды, прежде чем сделать что-то, за что его снова туда упрячут. Сейчас-то там немного прибрались, и не всякий, кто туда попадает, выходит оттуда в сосновом ящике, но стены по-прежнему молчаливо вопят, стенают и взывают к тем, у кого в порядке со слухом. Я, например, слышу. – Она щелчком открыла табакерку. – А хуже, чем вопли, звук певчих канареек в блоке Д, куда запирают тех, кого не смеют повесить. Их упрятывают каждого в одиночную комнатёнку и в компанию дают канарейку. – На этих словах Прустиха взяла пригоршню табака, в такой спешке и таком объёме, что Феофания удивилась, как тот у неё из ушей не полез.
Крышка табакерки захлопнулась.
— Эти люди, заметь, не просто обычные убийцы – о нет, они убивали людей для развлечения, или в жертву богам, или для чего-то ещё, или потому что денёк так себе выдался. Они делали вещи похуже, чем убийство – просто заканчивалось всё обычно убийством. Смотрю, ты к своей говядине не притронулась?... А, ну если ты точно уверена, - Прустиха примолкла, пустив под нож здоровенный кусок сильно засоленной постной говядиной, потом поехала дальше: - Тем не менее, забавно то, что эти жестокие люди ухаживают за своими канарейками и плачут, когда те умирают. Надзиратели говорят, что это лишь притворство; говорят, от их плача мурашки по спине бегают, но я не уверена, что это притворство. Когда я была молода, то работала на побегушках у надзирателей и смотрела на эти здоровенные тяжёлые двери и слушала птичек, и думала, какая же разница между хорошим человеком и человеком настолько плохим, что ни один палач в городе – даже мой папа, который мог вытащить заключённого из камеры и в семь с половиной секунд превратить его в окоченевший труп – не смеет накинуть петлю ему на шею на случай, что тот сбежит из преисподней и вернётся отомстить. – Прустиху передёрнуло, будто она стряхивала воспоминания. – Такова жизнь в большом городе, девочка моя; это тебе не сыром масле кататься, как в дерёвне.
Феофании не очень-то понравилось, что её опять назвали девочкой, но не это было худшее.
— Сыром в масле? – переспросила она. – Не похоже было на сыр в масле, когда я перерезала верёвку висельника.
И ей пришлось рассказать Прустихе о дяде Мелочи и Янтарке. О букете крапивы.
— И твой отец сказал тебе о побоях? – спросила Прустиха. – Рано или поздно, всё сводится к вопросу о душе.
Кушанье было вкусным, и вино удивительно крепким. А солома – намного чище, чем можно было ожидать. День был долог, он наложился на другие долгие дни.
— Давай немного поспим, пожалуйста? Отец говорит, утро вечера мудренее.
Повисла пауза.
— По размышлении, - изрекла Прустиха, - я думаю, что твой отец окажется неправ.
Феофания позволила облакам усталости унести её. Ей снились канарейки, поющие во тьме. Быть может, ей это просто причудилось, но ей казалось, что она на миг проснулась и увидела тень старухи, смотрящей на неё. Это совершенно точно была не Прустиха, которая на тот момент жутко храпела рядом. Очертания держались только миг, затем исчезли. Феофания вспомнила: мир полон предзнаменований, и ты выбираешь те из них, какие тебе по нраву.





Полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight