Глава 9. Герцогиня, повариха

Феофания любит летать. Она скорее против того, чтобы находиться в воздухе. По крайней мере, выше своей головы при ходьбе. Однако, чаще всего Феофания находится выше своей головы, ибо смехотворно, да и не пристало представительнице ведьмачества как ремесла в целом, когда люд лицезрит её летящей столь низко, что ботинки задевают верхушки муравейников. Люди смеются и иногда показывают пальцами.
Но теперь, направляя помело сквозь порушенные дома и мрачно булькающие водоёмы, она до боли тосковала по открытому небу. Какое же облегчение она испытала, выскользнув наконец из-за штабелей битых зеркал, чтобы увидеть чистый дневной свет, хоть и вынырнула прямо возле знака, гласящего: ЕСЛИ ВЫ ДОСТАТОЧНО БЛИЗКО, ЧТОБЫ ПРОЧЕСТЬ ЭТОТ ЗНАК, ТО ВАС В САМОМ ДЕЛЕ НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ.
Это было последней каплей. Она накренила помело до отказу, пропахав рытвину в грязи, и стремительным домкратом взмыла в небеса, отчаянно вцепившись в затрещавший ремень, чтоб не соскользнуть.
И услышала голосок:
— В данный момент мы, вестимое дело, маем возможность наблюдать турбулентность. Аще глянете вправо да влево, то узрите, что аварийные выходы отсутствуют…
Говорящий был прерван другим голосом:
— Вообще-то, Роб, у помела аварийных выходов, вестимо дело, со всех сторон, куда ни кинь взор.
— Да же, - сказал Роб в Гроб, - однакось во всём должен быть стиль. Аще просто ждати, покуда приземлимся да сойдём, будем глядеть дураками.
Феофания держалась, стараясь не слушать и не пинать поджатыми ногами фиглов, у которых напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения, потому что им, как обычно, казалось, что они опаснее любой другой угрозы. Наконец, ей удалось выровнять полёт метлы, и она рискнула глянуть вниз. Похоже, шла драка снаружи того, чем бы оно теперь ни было, чему горожане выбирали новое имя вместо ‘Королевской Головы’, а вот Прустихи и след простыл. Городская ведьма – женщина находчивая, правда же? Прустиха сама о себе позаботится.
Прустиха как раз этим и занималась – заботилась о себе, удирая со всех ног. Только учуяв опасность, она ни секунды не медля направилась в ближайший переулок, пока вокруг густел туман, похожий на дым с копотью. Город всегда полон тумана, дыма и копоти – как раз плюнуть для приноровившейся ведьмы. Это дыхание города, причём его дурное дыхание, она умела играть на нём, словно на сотканном из тумана рояле. Сейчас она оперлась на стену и перевела своё собственное дыхание.
Она чувствовала, как что-то нарастает подобно грозовому раскату в городе, который в иное время бывал беспрецедентно толерантен. Любая женщина, даже просто похожая на ведьму, превратилась в мишень. Ей оставалось надеяться, что старые уродливые женщины будут повсеместно в такой же безопасности, как она. В следующий миг мужчины вырвались из тумана - один держал длинную палку, другому палка была не нужна, потому что он был здоровый и сам себе палка. Когда мужчина с палкой побежал к ней, старуха Пруст топнула ногой по мостовой – камни у него под ногами вздыбились так, что он отправился в воздушное путешествие и безопасно приземлился с треском на свой подбородок, а палка укатилась прочь.
Прустиха скрестила руки и зыркнула на здоровяка. Тот не был так глуп, как его друг, но кулаки его сжимались и разжимались, и она знала, что это лишь вопрос времени. Она снова топнула ногой по камням, прежде, чем он наберётся храбрости.
Здоровяк пытался вычислить, что может случиться дальше, но никак не ожидал, что конная статуя (23) лорда Альфреда Коррозии – знаменитого отважными и доблестными поражениями во всех военных кампаниях, в которых он когда-либо принимал участие – галопом вырвется из тумана на бронзовых копытах и лягнёт его промеж ног с такой силой, что он улетит назад и ударится головой о фонарный столб, после чего съедет на землю.
Прустиха узнала в нём покупателя, который иногда приобретал у Дэрека чесоточный порошок и взрывающиеся сигары; не годится убивать покупателей. Она подняла его, стонущего, за волосья и прошептала на ухо:
— Тебя здесь не было. И меня. Ничего не случалось, и ты этого не видел.
Она подумала и, ничего личного – просто бизнес – добавила:
— И когда ты в следующий раз будешь проходить мимо универмага шуток ‘Престиж’, то будешь пленён его разнообразием чрезвычайно юморных розыгрышей для всей семьи и новой коллекцией озорных шуток Тузика ‘Жемчужины тротуара’ для знатоков, которые серьёзно относятся к своему смеху. С нетерпением ждём возможности удовлетворить твои покупательские запросы. Постскриптум: наша новая линейка взрыв-сигар ‘Удар молнии’ доводит до одного смеха за сигару, также не пропустите наш изумительно весёлый резиновый шоколад. Удели минуту и пробегись взглядом по предметам джентльменского набора первой необходимости, чтобы не пропустить всё, что есть лучшего в ассортименте помад для усов, кружек с подставкой для усов, смертельно острых бритв, линейки первоклассных сортов нюхательного табака, щипчиков для волос в носу с подкладкой из чёрного дерева и пользующихся постоянным спросом железистых штанов в одноцветной обёрточной упаковке с ограниченным предложением по одной паре на покупателя.
Довольная, Прустиха отпустила голову обратно и со вздохом признала, что находясь в бессознательном состоянии, люди не способны совершать покупки, поэтому переключила своё внимание на стонущего бывшего владельца палки.
Ну да, виноват человек без глаз, подумала она, пожалуй, это их оправдывает, но Прустиха не славилась всепрощающей натурой.
— Туда втечёт по вене яд, куда добро пожаловать, - проговорила она.
Щёлкнула пальцами, затем взобралась на бронзовую лошадь, заняла холодное, но удобное место на заднем колене лорда Коррозии. Лязгая и ворча, бронзовый конь удалился в скопление густого тумана, тянувшегося за Прустихой аж до самого её магазина. Тем временем в оставленном ею проулке меж домами казалось, что идёт снег, пока при ближайшем рассмотрении не обнаруживалось, что падающая с неба на лежащие без сознания тела субстанция перед этим находилась в желудочно-кишечных трактах голубей, которые теперь по команде Прустихи слетались в одну большую стаю из всех кварталов города. Она услышала их и улыбнулась с мрачненькой удовлетворённостью:
— У нас на районе мы не ждём у моря погоды!
Феофания почувствовала себя лучше, когда дым и зловоние города снова остались позади. Как они живут с таким запахом? подумала она с любопытством. Это хуже, чем фигловский смох (24).
Но теперь под ней неслись поля, и хотя дым от горящего жнивья доставал и досюда, он был во сто крат благоуханней мира в пределах городских стен.
И Эскарина Коваль там жила… то есть, иногда там жила! Эскарина Коваль! Всамделишная! Феофанин разум нёсся под стать помелу. Эскарина Коваль! Каждая ведьма что-нибудь да слышала про неё, но не найдётся и двух ведьм, мнения которых на её счёт сходятся.
Госпожа Тик говорила, что Эскарина – девочка, которой по ошибке достался посох волшебника!
Первая ведьма, которую обучила бабушка Яроштормица! Которая и устроила её в Незримый Университет, передав тамошним волшебникам часть своего - то есть, бабушкиного - сознания. Большущую такую часть, если послушать отдельные рассказы, включающие в себя сказания о магических битвах.
Госпожа Баланс заверила Фаню, что она – своего рода сказка.
Госпожа Предатель сменила тему разговора.
Тётя Ох заговорщически постучала по крылу ноздри и прошептала: ‘Меньше знаешь – крепче спишь’.
Аннаграмма же важно заверяла всех молодых ведьм, что Эскарина существовала, но умерла.
Но была одна история, которая просто не шла из головы, жимолостью переплелась вокруг правды и лжи. Она гласила, что в молодости Эскарина повстречала в Университете молодого человека по имени Симоний, которого, казалось, боги прокляли почти всеми возможными недугами, какие только бывают у людей. Но, так как у богов есть чувство юмора, хоть и странное, они наделили его способностью понимать, скажем так, всё. Он едва мог ходить без посторонней помощи, но был таким выдающимся человеком, что умудрялся хранить в своей голове целый университет. Волшебники с бородами до пола сбивались в табун, чтобы послушать, как он говорит о пространстве, времени и магии так, будто они – часть единого целого. Молодая Эскарина кормила его, мыла, помогала передвигаться и училась от него – скажем так – всему подряд. И пошли слухи, что она научилась секретам, по сравнению с которыми могущественнейшая магия была не более, чем уловками фокусника. И история оказалась правдива!
Феофания беседовала с этой историей, ела с ней кексы, и оказалось, что действительно есть женщина, умеющая путешествовать сквозь время и делать так, что оно принимало от неё приказы. Вот это да!
Было и кое-что странное в Эскарине – ощущение того, что она не вся была здесь, но каким-то образом одновременно повсюду; в этот момент Феофания узрела Мел на горизонте, неясный и загадочный, словно выкинутый на берег моря кит. Лететь всё ещё было далеко, но сердце подскочило.
Это её земля, она знает каждый её дюйм, и какая-то часть её всегда пребывает здесь. Здесь она может выстоять лицом к лицу с чем угодно. Как может Искусник, какой-то древний фантом, победить её на её собственной земле? Здесь её родные, которых больше, чем она может сосчитать, и друзья, которых больше… ну, теперь, когда она стала ведьмой, не так уж много, но так уж устроен мир.
Феофания прочуяла, как нечто карабкается по её платью. Ладно, ничего, хотя в иных обстоятельствах могло бы быть и чего; конечно, ведьме в голову не придёт надеть не платье, но когда готовишься к полёту на помеле, определённо захочется купить по-настоящему крепкие брюки, а если есть такая возможность, то и с набивкой. Зад из-за этого выглядит больше, но зато ему теплее, а в пятнадцати саженях над землёй мода уступает удобству. Она глянула вниз. Там оказался фигл в шлеме стража, по-видимому выкованного из колпачка солонки, такой же маленькой кирасе и, удивительное дело, штанах и ботинках. Обуви на фигле обычно не увидишь.
— Ты ведь Малый Безумный Артур. Я видела тебя у Королевской Головы! Ты страж!
— Да же. – Малый Безумный Артур ухмыльнулся как сущий фигл. – Жисть в Страже добрая да деньги знатные. Гроша хватает куда надольше, егда на него можно на неделю накупить харч хороший!
— Так ты забрался сюда следить, чтобы наши хлопцы соблюдали порядок? Планируешь остаться?
— О нет, не думаю. Град мене, вестимое дело, сподобился. Люб мне кофий, як сварен не из ентих малых желудей, и я хаживаю до театру, до оперы и до балету.
Метлу немного потрясло. Феофания слышала о балете и даже видела картинки в книжке, но это слово как-то ну никак не вписывалось ни в одно предложение со словом ‘фигл’.
— Балет? – всё же переспросила она.
— Да же, великое дело! На прошлой неделе я смотрел ‘Лебедем лудимое озеро’, свежая концепция постановки традиционного мотива от одной из восходящих звёзд нашей сцены; а на следующий день, вестимо дело, зрителю було явлено концептуально новое воплощение ‘Лорепролеи’ в Оперном доме; также вестимо, в Королевском музее искусства цельную неделю шла выставка фарфора с бесплатной рюмашкой хереса в придачу. Да же, се град культурный, верно слово.
— Уверен ли ты, что ты – фигл? – очарованным голосом спросила Феофания.
— Так молвят, мисс. Нема закона, як бы гласил, что я не могу интересоваться до культуры, али не так? Я молвил хлопцам, что егда ворочусь обратно, то возьму их с собой, дабы оне сами узрели балет.
Помело, казалось, какое-то время летело само по себе, пока Феофания пялилась в никуда, вернее, в умозрительную картину фиглов в театре. Она и сама-то никогда там не была, но видела картинки и подумала, что фиглы среди балерин настолько немыслимы, что лучше пусть у неё просто позахватывает дух от этой умозрительной картины, а потом она об этом забудет. Она во время вспомнила, что ей предстоит приземлиться, пошла на плавное снижение и плавно посадила метлу возле кургана.
К её потрясению, снаружи стояли стражи. Человеческие.
Она глазам своим не верила. Стража барона никогда не поднималась на меловые откосы. Никогда! Неслыханно!
Она почувствовала, как в ней закипает гнев – у одного из них в руках была лопата.
Она спрыгнула с помела так быстро, что то по инерции продолжило скользить по дёрну, разбрасывая фиглов в разные стороны, пока не натолкнулось на препятствие, стряхнув последние несколько экземпляров, кое-как умудрившихся до этого на нём удержаться.
— Попридержи свою лопату, Холмогор Зема! – закричала она на старшину стражи. – Стоит ей надрезать дёрн, и тебе будет выставлен счёт! Как ты смеешь? Почему ты здесь? И никто никого тут не порубит в капусту, вы поняли?
Последний приказ был адресован фиглам, взявшим людей в кольцо маленьких, но очень острых мечей. Фигловский клеймор – такой острый, что человек может и не понять, что его ноги отрублены, пока не попытается пройтись. Вид у стражей был такой, будто они вдруг осознали, что вроде бы они большие и сильные, да только быть большим и сильным в такой ситуации ну совсем недостаточно. Они слыхали рассказы, конечно – да уж, все на Мелу слыхивали рассказы о Феофании Болящей и её маленьких… помощниках. Но разве не были то лишь рассказы? До сих пор – были. А теперь грозились вскарабкаться по их штанам.
В потрясённой тишине, задыхаясь, Фаня огляделась. Сейчас все взгляды были устремлены на неё, что как-никак лучше всеобщего сражения.
— Так-то лучше, - сказала она тоном школьной учительницы, которая в лучшем случае готова признать поведение непослушного класса удовлетворительным.
В довесок фыркнула, что в переводе означало: поведение у вас в лучшем случае удовлетворительное, так и зарубите себе на носу. Фыркнула ещё раз.
— Что ж, так-то лучше. Скажет ли мне кто-нибудь, что здесь происходит?
Старшина в самом деле поднял руку:
— Можно перекинуться с тобой словечком наедине, Феофания?
Фаня была впечатлена тем, что он вообще может говорить, при том, что его разум сейчас пытается рационализировать поступающую на зрительные анализаторы информацию.
— Так и быть, иди за мной. – Она резко развернулась, так что и стража, и фиглы подпрыгнули. – И никто – я сказала, никто – не станет откапывать ничьё жильё, никто не станет отрубать ничьи ноги в наше отсутствие, всем понятно? Я спросила – всем понятно?
Забормотал хор из ‘Да’ и ‘Да же’, в котором, однако, не принял участия кое-кто, на кого она сейчас как раз смотрела. Роб в Гроб дрожал от ярости, прижался к земле, готовый к прыжку.
— Ты меня слышал, Роб в Гроб?
Он свирепо глянул на неё пылающим взглядом:
— На ентот счёт никакого обещания я тебе не дам, Фео, хучь ты и яга! Где моя Гвиневра? Где остальные? У ентих мразот мечи! Что они собирались ими делать? Я добьюся ответа!
— Послушай, Роб, - начала Фаня – и остановилась.
По лицу Роба текли слёзы, и он в отчаянии хватал себя за бороду, вступив в схватку с ужасами, которые рисовало ему его собственное воображение. Фаня поняла, что они на вершок от войны.
— Роб в Гроб! Я – яга сиих холмов и заклинаю тебя не убивать этих людей, пока я не скажу тебе! Понял?
Раздался грохот – один из стражей рухнул оземь, потеряв сознание. Теперь девчонка разговаривает с этими существами! Причём, речь идёт об их же убийстве! К такому они не привыкли. Самым захватывающим приключением в их жизни и работе были презабавные казусы, когда свиньи забредали в огород.
Вождь фиглов колебался, пока его мозг шевелился в голове, переваривая Феофанин приказ. Это, конечно, не приказ убить кого-то прямо сейчас, но, по крайней мере, такой приказ допускает возможность того, что вскоре он убить кого-то сможет, чтобы освободить голову от ужасных картин. Это как держать голодного пса на поводке из паутины, что по крайней мере выигрывает ей время.
— Видишь, курган ещё не тронули, - сказала Фаня, - так что каковыми бы ни были намерения, их до сих пор не начали претворять в жизнь. – Она повернулась к побелевшему старшине: - Холмогор, если хочешь, чтобы твои люди выжили, чтобы руки и ноги у них остались целы, ты прямо сейчас скажешь им очень аккуратно сложить своё оружие. Ваши жизни зависят от милости фигла, который в данный момент сводит себя с ума от ужаса. Ну же!
К облегчению Фани, он отдал такой приказ, и стражи – рады-радёшеньки, что старшина приказывает им сделать то, что каждый фибр их тел побуждал их сделать – выронили своё оружие из дрожащих рук. Один даже поднял руки в универсальном жесте капитуляции. Феофания оттащила старшину немного в сторону от сердито глядящих фиглов и прошептала:
— Ну и что ты творишь, кретинская твоя физиономия?
— Приказ барона, Фаня.
— Барона? Но барон же…
— Живой, Фань. Уже три часа как вернулся. Говорят, приехал ночью. Народ обсуждает. – Он потупился на ботинки. – Нас отправили сюда… найти… найти девчушку, которую ты отдала сказочным созданиям. Прости, Фань.
— Отдала? Отдала?!
— Не мои слова, Фаня, - отступился старшина, - но всякое поговаривают. Как говорится, нет дыма без огня, верно?
Всякое поговаривают, подумала Фаня. Ну да, жила-была старая злобная ведьма…
— И ты думаешь, это всякое относится ко мне? Я в огне или только дымлю?
Старшина тревожно поворочался и сел:
— Слушай, я просто старшина, ладно? Молодой барон отдал мне приказ, ладно? А его слово – закон, так?
— Может, и закон – там, внизу. А здесь – я. Глянь туда. Да, туда! Что видишь?
Мужчина посмотрел, куда она указывала, и лицо его побледнело. Старые чугунные колёса и печка со своей короткой трубой были явственно видны, даже несмотря на стадо овец, счастливо пасущихся вокруг них как ни в чём не бывало. Он вскочил на ноги, будто сидел на муравейнике.
— Да, - с некоторым удовлетворением сказала Фаня, - могила бабушки Болящей. Помнишь её? Народ говорит, она была мудрой женщиной, по крайней мере, у народа хватило достоинства придумывать про неё байки получше, чем обо мне! Предлагаешь перелопатить тут дёрн? Удивляюсь, что моя бабушка до сих пор не вылезла из-под этого самого дёрна и не укусила тебя за зад! Теперь отведи своих людей чуть вниз по холму, и я всё улажу, понятно? Нервы нам тут не нужны.
Старшина кивнул. Да у него и выбора-то не было.
Когда стражи удалились, волоча своего потерявшего сознание коллегу и пытаясь не выглядеть как стражи, которые вместо того, чтобы удаляться, вот-вот кинутся удирать, Фаня встала на колени возле Роба и понизила голос.
— Слушай, Роб, я знаю о потайных туннелях.
— Яка мразь рассказала тебе о потаённых туннелях?
— Я – яга холмов, Роб, - мягко сказала Фаня. – Разве не должна я знать о туннелях? Вы – фиглы, а фигл не ляжет спать в доме, где есть только один вход, верно?
Фигл теперь немного успокоился:
— Да же, туто ты права.
— Тогда могу ли предложить тебе, дабы ты пошёл и привёл Янтарочку? Никто не тронет курган.
Немного поколебавшись, Роб прыгнул во входное отверстие и исчез. У него ушло некоторое время на то, чтобы вернуться – время, которое Фаня, по счастию, сумела использовать для того, чтобы вернуть старшину и помочь ей собрать брошенное оружие – и когда Роб вновь очутился на поверхности, его сопровождало куда больше фиглов и крыница. И очень неохотно идущая за ними Янтарка, которая прищурилась на солнце и сказала: ‘Блехаться-потрохаться!’
Феофания сама понимала, что улыбается фальшиво, когда сказала:
— Я пришла отвести тебя домой, Янтарка.
Ну я хоть не настолько глупа, чтобы прибавить ‘Разве это не здорово?’, подумала она про себя.
Янтарка уставилась на неё.
— Ты не заберёшь мене до того месту, - провозгласила она, - Засунь его себе куда мартышка очки не цепляла!
И я тебя не осуждаю, подумала Фаня, но сейчас настала мне пора пройти экзамен на взрослую и сказать кое-какие глупые взрослые вещи…
— Но у тебя есть мама и папа, Янтарка. Уверена, им тебя не хватает.
Сморгнула от презрительного взгляда, коим одарила её Янтарка.
— Ну-ну, а коли старый ублюдок подумает, что это мне чего не хватает, он добавит ещё!
— Может, пойдём вместе и поможем ему исправиться? – отважилась Феофания, презирая себя, но картина толстых пальцев, изжаленных тем ужасным букетом крапивы, не шла у неё из головы.
На этот раз Янтарка прямо-таки расхохоталась:
— Прости, Фео, но Гви молвила мене, что ты умна.
Как там сказала однажды баба Яроштормица? 'Начало зла там, где начинаешь относиться к людям как к вещам’. Прямо сейчас это и случится, стоит решить, что есть такая вещь как отец, и такая вещь как мать, и такая вещь как дочь, и такая вещь как домик в деревне, и скажешь себе, что если сложить их вместе, то получится такая вещь как счастливая семья.
Вслух же она сказала:
— Янтарка, я хочу, чтобы ты пошла со мной к барону, чтобы он знал, что ты в безопасности. А после этого можешь делать что хочешь. Это обещание.
Феофания почувствовала, как кто-то стучится в её ботинок, и опустила взгляд на обеспокоенное лицо крыницы.
— Можно ль перекинуться с тобой словцом? – спросила Гвиневра.
За её спиной Янтарка села на корточки, чтобы иметь возможность держаться за вторую руку крыницы.
Затем Гвиневра произнесла речь, чтобы не назвать это песней. Но разве какую ноту можно спеть одним голосом так, чтоб она всё ещё звучала, пока следующая уже ложится поверх неё? Что за звук повисает в эфире, независим от певца, словно вторит себе в ответ?  На этом песня закончилась, оставляя лишь пустоту и утрату.
— Сие суть песень крыницы, - сказала Гвиневра. – Янтарка слыхала, як я пела её дитяткам. Сие часть спокоителей, и она разумила её, Фео! Я ей никак не помогала, одначе она разумила! Мне вестимо, что Жаба молвил тебе сиё. Одначе разумишь ли ты, что я ныне тебе молвлю? Она распознаёт смысл и выучивает его. Она столь близка к тому, чтобы стать крыницей, сколь людына вобсче може быти. Она – сокровище, яким не треба разбрасыватысь!
Слова прозвучали с необычной для крыницы силой, которая обычно говорила мягко. Фаня восприняла это к сведению как своего рода угрозу, хоть и дипломатично изложенную.
Пришлось обговорить даже путешествие с мелового откоса вниз, в деревню. Феофания, держа Янтарку за руку, прошла мимо ждущих стражей и не остановилась, к вящему их смущению. В конце концов, если тебя послали кого-то привести, то глупо будет выглядеть, если они пойдут и приведут себя, так сказать, сами. Но с другой стороны, если бы Феофания с Янтаркой шли позади стражей, это выглядело бы так, словно их гонят; это, в конце концов, овцеводческий край, и тут все прекрасно знают, что овца идёт впереди, а пастух позади. В конце концов, они сошлись на довольно нелепом способе, когда все двигаются вперёд, то и дело меняясь и перестраиваясь, будто танцуя кадриль. Фане пришлось потратить изрядное количество времени, чтобы угомонить хихиканье Янтарки.
Было забавно. Но хорошего понемножку.
— Слушай, мне сказали привести только девку, - отчаянно сказал старшина, когда они шли через ворота замка. – Тебе не обязательно идти.
Он сказал это так, что между строк читалось: ну пожалуйста, не врывайся туда и не позорь меня перед моим новым начальником. Не прошло.
Замок, что называется, гудел – челядь была исключительно занята: перемежающиеся друг с другом люди бегали с перемежающимися друг с другом целями во всех направлениях, кроме, разве что, вертикального. Готовились похороны, а затем должна была быть свадьба, и две важные церемонии, разделённые столь малым временным интервалом, подвергали ресурсы маленького замка серьёзной проверке на исчерпаемость, особенно потому, что гости, которые прибудут сюда издалека на одну из них, наверняка останутся и на вторую, тем самым экономя время и своё, и людей, но тем же самым создавая для всех дополнительную работу. Однако Фаня была рада нынешнему отсутствию Хвои, которая была во всех отношениях чересчур неприятна и никогда не марала рук. Потом, никуда ведь не девалась проблема с размещением гостей в зале. Большинство гостей – аристократы, и принципиально важно рассадить их так, чтобы никому не пришлось сидеть рядом с кем-то, кто приходится родственником кому-то, кто когда-то в прошлом убил одного из его предков. Учитывая, что в прошлом найдётся место чему угодно и что предки всех и каждого в основном пытались друг друга убить за землю, деньги или исключительное право чем-то заниматься, да хоть ту же монополию на торговлю, необходим был очень верный тригонометрический расчёт, дабы избежать очередной резни ещё до того, как высокородные господа искушают супу.
Никто из челяди не обращал особенного внимания на Фаню, Янтарку или стражей, хотя в какой-то момент Фане показалось, будто кто-то потихоньку осеняет себя знамениями, творимыми обычно против зла – которое, если судить по траекториям их взглядов, почему-то в каждый момент времени географически совпадало с её собственным расположением в пространстве! – и её преследовало навязчивое ощущение, что и те, кто не обращал на неё своего внимания, прямо-таки не обращали его, как будто смотреть на Феофанию стало опасно для здоровья. Когда Феофания и Янтарка были препровождены в рабочий кабинет барона, казалось, что и тот не особо собирался их замечать. Он стоял, нагнувшись над листом бумаги, покрывавшим весь рабочий стол, и держал в руке охапку разноцветных карандашей.  Старшина кашлянул, но даже если б задохнулся до смерти, то не поколебал бы бароновой сосредоточенности. Наконец, Феофания довольно-таки громко прокричала:
— Роланд!
Тот обернулся, покраснев от замешательства и гнева на гарнир.
— Я предпочёл бы ‘мой повелитель’, Болящая, - резко сказал он.
— А я бы предпочла ‘Фаня’, Роланд, - спокойно сказала Феофания, зная, что её спокойствие всегда его раздражает.
Он отложил карандаши со стуком.
— Прошлое есть прошлое, Болящая, а мы с тобой разные, так, на минуточку. Не помешало бы нам об этом помнить, как думаешь?
— Прошлое было ещё вчера, - ответила Фаня, - и не помешало бы тебе, так, на минуточку, помнить, что было время, когда я звала тебя Роландом, а ты звал меня Фаней, как думаешь?
Она подняла руку к шее и стянула подвеску с серебряной лошадью, которую он ей дал. Теперь казалось, что это было сто лет назад, но ведь была же эта подвеска для неё важна. Она даже, помнится, защищала её от бабушки Яроштормицы! А теперь держала как средство обвинения.
— О прошлом надо помнить. Если не помнишь, откуда пришёл, то не знаешь, где сейчас, а если не знаешь, где сейчас, то не знаешь, куда идёшь.
Старшина смотрел то на барона, то на ведьму, и в какой-то момент, руководствуясь инстинктом самосохранения, который вырабатывается у любого солдата к тому времени, как он становится старшиной, решил убраться подобру-поздорову, пока не начали стулья ломать.
— С вашего соизволения, я пока схожу и прослежу за тем… э… за чем необходимо проследить, - сказал он, открыв и закрыв дверь так быстро, что она плотно захлопнулась за ним как раз на последнем слоге.
Роланд посмотрел на дверь, затем на неё.
— А я знаю, где я, Болящая. Я стою в туфлях своего отца, а он мёртв. Я управляю этим имением вот уже годы, но всё, чтобы я ни делал, я делал от его имени. А почему он умер, Болящая? Он не был так уж стар. Я-то думал, ты знаешь магию!
Фаня опустила взгляд на Янтарку, которая слушала с интересом.
— Не лучше ль обсудить это позднее? – спросила она. – Ты же хотел, чтоб твои люди привели тебе эту девочку, и вот она здесь, здрава умом и телом. Я же не отдавала её, по твоему выражению, сказочным существам: она была в гостях у НакМакФиглов, чья помощь бывала предоставлена в твоё распоряжение более одного раза. И вернулась она туда по своей собственной воле. – Она всмотрелась в лицо Роланда и удивилась: - Ба, да ты их не помнишь.
Она видела, что он не помнит, но разум его боролся за то, что он определённо должен был что-то помнить. Он ведь бывал в плену у королевы эльфов, напомнила себе Фаня. Забывчивость бывает благословением, но хотелось бы мне знать, какие ужасы нарисовались в его голове, когда Мелочи сказали ему, что она забрала их девочку к фиглам. К сказочным существам. Как бы я могла себе представить, что он чувствовал?
Она смягчила голос.
— Наверное, помнишь что-то расплывчатое о сказочных существах? Думаю, ничего плохого, но и ничего достаточно чёткого вспомнить не можешь, как будто в книжке о них прочитал или в детстве рассказали сказку. Я права?
Он зыркнул на неё, но пролитое слово, которое он удавил на своих губах, убедило её, что она права.
— Это называют последним даром, - сказала она. – Часть успокоительных средств. Это когда всем лучше, чтоб ты забыл что-то слишком ужасное или слишком прекрасное. Я говорю тебе это, мой повелитель, потому что Роланд всё ещё где-то здесь. К завтрашнему дню ты даже забудешь, что я тебе сказала. Не знаю, как это работает, но действует почти на всех.
— Ты забрала ребёнка от родителей! Они пришли ко мне этим утром, как только я прибыл! Ко мне все приходили! Убила ли моего отца? Украла ли его деньги? Пыталась ли удавить старика Мелочь? Избила ли его крапивой? Наполнила ли дом его бесами? Не могу поверить, что задаю тебе эти вопросы, но оказалось, что госпожа Мелочь так думает! Лично я не знаю, что думать, особенно учитывая, что какая-то сказочная женщина, возможно, путает мои мысли! Понятно ли?
Пока Фаня пыталась связать два слова в подобие стройного ответа, он шлёпнулся в старинное кресло за рабочим столом и вздохнул.
— Мне доложили, что ты стояла над моим отцом с кочергой в руке и требовала от него денег, - печально сказал он.
— Это неправда!
— А если бы была правда – ты бы сказала?
— Нет! Потому что не была бы! Я б такого не сделала! Ну, может, я над ним и стояла…
— Ну вот!
— Ты мене не нувоткай, Роланд, не нувоткай! Слушай, я знаю, что люд тебе молвит, но это неправда.
— Ты ж только что призналась, что стояла над ним?
— Да это просто он хотел, чтоб я показала, как держу руки в чистоте! – Она тут же пожалела, что сказала об этом. Это была правда, но кому какое дело? Звучит-то как неправда. – Слухай, я понимаю, что это…
— И кошель с деньгами не крала?
— Нет!
— И ничего не знаешь о кошеле?
— Знаю – твой отец попросил меня достать один из кованых сундуков. Он хотел…
Роланд перебил:
— Где эти деньги сейчас?
Спросил ровным голосом, без эмоций.
— Понятия не имею, - сказала Фаня. А как его рот снова открылся, закричала: - Нет! Ты выслушаешь, понял? Сядь и слушай! Я навещала твоего отца в течение большей части последних двух лет. Старик мне нравился и я бы никогда не навредила бы ему. Он умер, когда пришло его время умереть. Когда время приходит, никто ничего не может поделать.
— Для чего тогда магия?
Фаня покачала головой.
— Магия, как ты её называешь, забирает боль, и не вздумай, будто чтобы пользоваться ей, ничем не надо платить! Я видала, как люди мрут, и честное слово – твой отче умер хорошо, думая о счастливых днях.
Слёзы ручьились по лицу Роланда, и она почуяла – он злится, что она его таким видит – злится глупо, как будто из-за слёз он в меньшей степени мужчина и в меньшей степени барон.
Услышала его бормотание:
— Можешь забрать моё горе?
— Прости, - тихо ответила она. – Все меня просят. А я бы не забрала, даже если б умела. Оно твоё. Только время и слёзы могут забрать горе; за тем до них и треба.
Она встала и взяла за руку Янтарку; девочка пристально смотрела на барона.
— Я заберу Янтарку домой с собой, - объявила Фаня, - а ты выглядишь так, будто тебе нужно хорошенько поспать.
Ответа на это не последовало. Он сидел, уставившись на документы, будто заворожённый. Всё эта несчастная сиделка, подумала она. Можно было предвидеть, что от неё будут проблемы. Туда течёт по вене яд, куда добро пожаловать, а в случае г-жи Хвои яд будут жаловать ликующей толпой и, возможно, небольшим приветственным духовым оркестром в придачу. Да, сиделка пригласила бы Искусника внутрь себя. Она – как раз такой человек, который впустит его, наделит властью - властью завистливой, властью возгордившейся. Но я знаю, что не сделала ничего неправильного, сказала она себе. Или сделала? Мне видать свою жизнь только изнутри, и думаю, что изнутри никто ничего неправильного не делает. Ах, да пропади оно всё пропадом! Все лезут со своими бедами к ведьме! Но я не могу винить Искусника во всём, что говорили и говорят люди. Мне лишь хотелось бы, чтобы был кто-то – кроме Гвиневры – с кем можно поговорить и кто не обращал бы внимания на остроконечную шляпу. Ну и что теперь? Да, что теперь, Болящая? Что присоветуешь, Болящая, которая так хорошо умеет принимать решения за других людей? Ну, присоветую во первых числах поспать. Прошлой ночью-то не слишком хорошо спалось – из-за богатырского храпа Прустихи, а с тех пор ужасть как много чего случилось. Такоже, не припомню я, и когда ты в последний раз трапезничала, и дозволь такоже обратить твоё пристальное внимание на тот любопытный факт, что ты разговариваешь сама с собой. Она посмотрела на сползшего в своём кресле Роланда, чей взгляд блуждал где-то далеко-далеко.
— Говорю, беру Янтарку домой с собой.
Роланд пожал плечами.
— Что ж, едва ли я могу тебя остановить, не так ли? – сказал он с сарказмом. – Ты же у нас ведьма.
* * *
Феофанина мать безропотно постелила Янтарке постель, а Фаня провалилась в сон на своей в другом конце большой спальни.
Она проснулась в огне. Пламя заняло всю комнату, полыхая оранжевыми и красными языками, но при этом так аккуратно, будто в маминой духовке. Дыма не было, хотя в комнате было тепловато, но ничего как бы и не горело. Как будто огонь просто завалился в гости, а не по делу. Его языки хрустели.
Пленённая зрелищем, Феофания засунула в огонь палец и извлекла оттуда на пальце огонёчек, безвредный словно птенчик. Он, похоже, начал остывать, но она подула на него, и он с хлопком кислородного притока вернулся к жизни. Феофания осторожно вылезла из горящей кровати, и если это и был сон, то в нём были очень аутентично оформлены стреляющий звон освобождаемых от нагрузки пружин и ухающий свист заполняющихся воздухом полостей, которые старинная кровать не преминула по своему обыкновению издать. Янтарка лежала себе мирно на другой кровати под одеялом из огня; и пока Фаня на неё смотрела, девочка перевернулась вместе с пламенем. Раз ты ведьма – значит, не бегаешь туда-сюда с воплями просто потому, что у тебя горит кровать. В конце-то концов, огонь явно не прост – он не жжётся. Следовательно, это всё у меня в голове, подумала она. Огонь, который не жжёт. Заяц бежит в огонь… Кто-то что-то пытается мне сказать.
Не нарушая беззвучия, языки пламени вышли за порог. За окном мазнуло практически неуловимое движение, и она вздохнула. Фиглы никогда не сдаются. Как ей исполнилось девять, она знала, что они всегда наблюдают за ней по ночам. И до сих пор продолжали это делать, вот почему она мылась в корыте за занавеской. По всей вероятности, у неё не было ничего такого, на что НакМакФиглам было бы интересно посмотреть, но так ей было спокойнее.
Заяц бежит в огонь… Определённо звучит как послание, которое надо расшифровать, но от кого оно? Может, от той загадочной ведьмы, что на неё тогда смотрела? Всякие зловещие предзнаменования – это, конечно, хорошо, но иногда не мешало бы, чтобы послание просто записали на бумажке и сунули в руку! Ничего хорошего, однако, никогда не выходит, если просто игнорировать эти мимолётные мысли и совпадения: внезапные воспоминания, капризики. Очень часто это оборотная сторона твоего разума, изо всех сил пытающаяся донести до тебя послание – то, которое ты не замечал, потому что был слишком занят. Но снаружи яркий день и головоломки подождут. Другое – нет. Начнёт-ка она с замка.
— Папаня ж ведь меня избил? – не то спросила, не то констатировала Янтарка, когда они направлялись к серым башням. – Моё дитя померло?
— Да.
— Надо же, - так же бесстрастно констатировала Янтарка.
— Да, - сказала Феофания. – Мне жаль.
— Я навроде помню, да не точно, - сказала Янтарка. – Всё как бы… смазано.
— Это успокоительные средства действуют. Гвиневра тебе помогла.
— Да, понимаю, - сказала девочка.
— Правда? – спросила Фаня.
— Да, - сказала Янтарка. – Но отец мой – у него будут неприятности?
Были бы – если б я рассказала, как тебя нашла, подумала Фаня. Жёны бы уж за этим проследили. Деревенский люд здраво относится к телесным наказаниям мальчишек, которые чуть ли не по определению считаются бесноватыми воплощениями озорства и коих должно усмирять, но так сильно избить девочку? Не пристало.
— Расскажи мне о твоёном парубке, - вместо этого ответила она. – Он же портной?
Янтарка просияла - о, Янтарка весь мир могла осветить своей улыбкой:
— Енто да! Евоный дед обучил его многому прежде, чем помре. Он могёт пошить чуть не всё из одёжы, ах, могёт мой Лель. Тут кажной молвил, что его надоть отдать в ученичество – тогда и он сам станет мастером чрез несколько лет. – Затем пожала плечами. – Но мастера охочи до оплаты за передачу знанья, а мама евоная никогда не сыщет таких денег, чтобы купить ему договор. Ах, а у моего Леля такие чудные чуткие пальцы, и он помогает маме с шитьём корсетов и изготовлением красивых свадебных платьев. Это подразумевает работу с атласом и тому подобным материалом, - гордо сказала девочка. – А маму Леля всё время хвалят за изящность строчки!
Янтарка светилась второсортной гордостью. Фаня взглянула на пылающее лицо, на котором всё ещё явственно проглядывали синяки, несмотря на обработку успокоительными средствами крыницы.
Так парень её – портняжка, подумала она. Для больших мясистых мужиков вроде Мелочи, портняжка вообще едва ли мужчина, с его-то мягкими руками и домашней работой. А коли он строчит одёжу и для дам, ну так это ещё больший позор, который только может принести дочь в несчастную семейку.
— Что ты думаешь теперь делать, Янтарка? – спросила она.
— Мне хотелось бы увидеть маму, - сходу ответила девочка.
— А ежели отца встретишь?
Янтарка глянула на неё:
— Тогда пойму… Прошу, не делай с ним ничего плохого, навроде как обернуть его в свинью али ещё что?
День, проведённый в теле свиньи, помог бы ему исправиться, подумала Фаня. Но было что-то от крыницы в том, как Янтарка сказала ‘пойму’. Свет, сияющий в мире тьмы.
Фаня никогда не видела ворота замка закрытыми - только по ночам. За наступлением дня замок превращается в помесь сельского клуба, площадку, где плотник и кузнец ставят мастерскую, детское игрище на случай дождя и, на этот же случай, временное хранилище сена и пшеницы, когда самих амбаров не хватает. Даже в самой большой деревенской избе места немного; когда хочется тишины и покоя, или пойти в такое место, где можно подумать или поговорить с кем – бредёшь к замку. Всегда помогает.
По крайней мере, к нынешнему моменту потрясение от возвращения нового барона спало, но замок по-прежнему гудел от кипучей деятельности, когда Фаня туда вошла, но гул этот был приглушённым и люди не очень много разговаривали. Причиной тому, видимо, была герцогиня, будущая тёща Роланда, вышагивавшая по залу и время от времени тыкавшая в людей палкой. Фаня первый раз даже глазам не поверила, но вот оно опять повторилось – блестящая чёрная трость с серебряным набалдашником, которым она ткнула горничную, несущую корзину со стиркой. Только теперь Фаня заметила и будущую невесту, плетущуюся в хвосте собственной матери, как если бы ей было слишком стыдно подойти ближе к кому-то, кто пыняет людей тростью.
Фаня уж было собралась возмутиться, а потом, когда мельком огляделась, ей стало любопытно. Она отошла назад на несколько шагов и позволила себе исчезнуть. Это был навык, причём, навык, в котором она была хороша. Не то, чтобы настоящая невидимость, а просто состояние, в котором люди тебя не замечают. Никем не видимая, она переместилась достаточно близко, чтобы слышать, что говорят обе - ну или по крайней мере что мать говорит, а дочь слушает.
Герцогиня жаловалась:
— Распустились совсем. Тут требуется тщательнейшая инспекция! В таком месте непозволительно оставаться расхлябанными! Во всём требуется основательность! Бог знает, о чём думала эта семейка!
Расстановка акцентов в её речи была оформлена звучными тычками трости в спину другой горничной, которая вроде бы и поспешала, но совершенно очевидно поспешала недостаточно, сгинаясь под тяжестью корзины, доверху забитой стиркой.
— Должно быть неумолимыми в соблюдении своих обязанностей, дабы следить, чтобы и эти были неумолимы в соблюдении своих. – Герцогиня продолжила путь, процеживая взглядом зал на предмет следующей цели. – Расхлябанности придёт конец. Видишь? Видишь? Они учатся. Никогда не должно ослаблять бдительности в преследовании неряшливости как в поступках, так и в манерах. Не терпи неподобающей фамильярности! Сюда относятся, конечно, и улыбки. Ты можешь подумать – что плохого в счастливой улыбке? Но невинная улыбка легко превращается в знающую ухмылку и, может статься, предполагает, что носители оной делят между собой шутку на твой счёт. Ты слушаешь, что я тебе говорю?
Фаня была потрясена. Без посторонней помощи герцогиня заставила её делать то, на что она никогда не считала себя способной, а именно – жалеть невесту, которая в настоящий момент стояла перед матерью как шкодливый ребёнок.
Страстью её и, возможно, единственным занятием в жизни было рисование акварелью, и хотя Фаня пыталась, идя против худших своих побуждений, проявлять щедрость духа по отношению к девушке, нельзя было отрицать, что девушка сама выглядит как акварелью писаная – и не просто писаная, а писаная кем-то, у кого самоёй этой акварели оставалось не слишком много, зато предостаточно воды, чтоб разбавлять эту акварель, что в результате придало ей вид не только бесцветный, но и влажноватый. Можно ещё добавить, что самой её так мало, что во время урагана она вполне может оторваться от земли или порваться. Хоть и невидимая, Фаня почувствовала легчайшие угрызения совести и тут же прекратила изобретать дальнейшие фантазии. Кроме того, начался приступ сострадания, так его разэдак!
— А нынче, Летиция, прочти стихотворение, коему научила я тебя, - сказала герцогиня.
Невеста, не только горящая, но прямо тающая со стыда, оглядывалась как мышка, сидящая на островке посреди бескрайнего пола – не знающая, в какую сторону податься.
— Если… – раздражительно просуфлировала мать, и пыкнула её тростецом.
— Если… – выдавила девушка. – Если…
Если гладишь ты крапиву – больно жалится она,
Если ж схватишь ты ретиву – словно шёлк она мягка.
Точно так с людской природой: добр будь – начнут роптать,
Если ж схватишь за крапиву – станут волю исполнять.
До Фани дошло, когда влажноватый голосок стих, что во всех остальных отношениях в зале установилась абсолютная тишина – и все пялились. Ей оставалось только надеяться, что кто-нибудь забудется достаточно, чтобы захлопать в ладоши, хоть это и ознаменовало бы конец света. Вместо этого невеста лишь взглянула на открытые рты и, всхлипывая на ходу, спаслась бегством, так быстро, насколько ей позволяли её дорогие, но слишком непрактичные туфли; Фаня слышала их безумное цоканье вверх по лестнице, сопровождённое в скорости хлопаньем двери.
Фаня медленно отошла - словно тень для тех, кто не смотрел на неё нарочно. Она покачала головой. Зачем он это сделал? Ну вот зачем Роланд это сделал? Роланд мог жениться на ком угодно! Не на самой Феофании, конечно, но ради чего он выбрал эту, скажем так, чтоб не быть нелюбезными, тощую девушку?
Отец её был герцогом, мать герцогиней – два утёса, а она сама – утёнок. Можно было бы и проявить снисхождение, но всё-таки передвигается она на двух своих именно так. Ну правда же. Если внимательно посмотреть, видно, как ступни высовываются.
И если уж на то пошло, ужасная мать и её приторная дочь выше Роланда по титулу! Они имеют законное право шпынять его!
Вот старый барон, на минуточку, был другим. Да - ему нравилось, если детишки слегка кланялись или приседали в реверансе, когда он шёл мимо них по переулку, но он всех знал по именам и когда у них дни рождения и всегда был вежлив. Фаня помнит, как однажды он остановил её и сказал: ‘Не была бы ты столь любезна попросить своего отца прийти проведать меня, пожалуйста?’ Весьма галантная словесная формулировка для столь могущественного мужа.
Отец и мать, бывало, спорили о нём, когда думали, что надёжно уложили её спать. В паузах между симфонией кроватных пружин она частенько слышала, как они чуть ли не бранятся, хоть прямо до этого и не доходило.
Отец-то её обычно говорил: ‘Очень хорошо, что он, как ты говоришь, великодушен и всё такое, но вот только не говори мне, что его предки не заработали деньги, жестоко притесняя бедняков!’ А мать-то её резко возражала: ‘А я не видела, чтобы вот он чего-то там притеснял! Да и вообще, то было давным-давно. Нужно же, чтоб кто-то нас защищал. Само собой!’ А отец находился с чем-то вроде ‘Защищал нас от кого? От другого человека с мечом? Думаю, мы б с этим и сами управились!’ На этом беседа обычно иссякала, поскольку её родители всё-таки любили друг друга, уютно и ненавязчиво, и никто на самом деле не хотел, чтоб что-то менялось.
Обводя взглядом зал, она приходила к мысли, что не надо жестоко притеснять бедняков, если научить их делать это за тебя.
Эта мысль спровоцировала головокружение, но осталась в голове. Стражи – все как один местные парубки или женаты на местных дивчинах, и что бы случилось, соберись они всей деревней, приди и скажи новому барону: ‘Слухай, твоёное благородие, мы произволяем тебе тут оставаться, даже могёшь спать в большой спальне, и, разумеется, мы продолжим тебя кормить и порой смахивать тут тряпкой пыль, но, окромя вышеперечисленного, земля таперича наша, ты понял?’ Сработало бы это?
Наверное, нет. Но она помнит, как попросила отца почистить старый каменный амбар. Это стало бы началом. У неё были планы насчёт старого амбара.
— Эй, ты, там! Да! Ты, там, в тени! Ты что там, дурака валяешь?
На сей раз она обратила внимание на происходящее. Весь этот мыслительный процесс привёл к тому, что она перестала уделять должное внимание своей скромной технике невидимости. Она вышла из тени, обозначив тем самым, что остроконечная чёрная шляпа – не просто часть тени. Герцогиня воззрилась на неё.
Настала пора Фане прорубить лёд, хоть он и был так толст, что требовался ледоруб. Она вежливо ответила:
— Я не знаю, как валять дурака, мадам, но постараюсь изо всех сил.
— Что? Что? Как ты меня назвала?
Челядь в зале быстро училась, поэтому дала дёру так быстро, как могла, потому что тон герцогини предвещал грозу, а никто не любит попадать в грозу.
Фаню охватила внезапная ярость. Она не заслужила, чтоб на неё так орали. Она сказала:
— Прости, мадам, я никак тебя не назвала, а мне это достоверно известно.
Это никак не помогло; глаза герцогини сузились:
— А, я знаю тебя. Ведьма – ведьминская девчонка, следовавшая за нами в город кто знает с каким тёмным поручением. Там, откуда я родом, мы ведьм знаем! Нарушительницы спокойствия, сеятельницы смут, производители недовольства, без моральных устоев, в делах же – шарлатаны!
Герцогиня подтянулась и одарила Фаню таким взглядом, будто только что одержала решающую победу. Постучала тростью по полу.
Фаня ничего не сказала, но это тяжело ей далось. Она кожей ощущала взгляды слуг, следящих из-за занавесей, колонн и дверей. Женщина ухмылялась и так и требовала, чтоб с её физиономии эту ухмылку стёрли, потому что Фаня должна была теперь всем ведьмам – должна была сейчас показать, что с ведьмой так обращаться нельзя. С другой стороны, сказала про себя Фаня, достанется-то потом слугам. Требовался изысканный подбор слов. Но он не случился, потому что старая крысятина прихихикотнула:
— Что, дитя? Не попытаешься ли превратить меня в какую-нибудь бессловесную тварь?
Фаня старалась сдержаться. Правда. Но порой всё заходит слишком далеко. Она набрала в грудь побольше воздуха.
— Не думаю, что мне стоит стараться, мадам, поскольку я вижу, как ты сама превосходно справляешься с этой работой.
Внезапно наступившей тишине придал перчинки едва слышимый звук стража, который за колонной зажал себе рот ладонью, чтоб не прыснуть со смеху, и другой всплеск ладони – с другой стороны занавески – когда горничной почти удалось сделать то же самое. Но в памяти Феофании застрял именно дверной скрип наверху. Была ли то Летиция? Подслушивала? Что ж, это не имело значения, потому что герцогиня злорадствовала – Фаня теперь была у неё в руках.
Не нужно ей было доходить до глупых оскорблений, кто бы там не слушал. А теперь дама получит извращённое удовольствие от того, что создаст неприятности для Фани, всех, кто рядом с ней и, видимо, всех, кого она когда-либо знала.
Фаня почувствовала, как по спине стекает холодный пот. Раньше такого не бывало – даже с Зимодувом; даже с Аннаграммой в плохом настроении в плохой день; даже с королевой эльфов, которая уж умела злобствовать. Герцогиня их всех переплюнула: она была садисткой, провоцировавшей жертву на акт возмездия, впоследствии служащий оправданием ещё большему садизму с её стороны, с нанесением попутного вреда нечаянным очевидцам, которых садист пригласит с тем, чтобы возложить на них вину за их замешательство по отношению к жертве.
Герцогиня окинула взглядом туманный зал.
— Есть тут стража?
И стала ожидать с радостной злобой.
— Я знаю, тут где-то есть стража!
Раздались колеблющиеся шаги, и Волховец, проходящий боевую подготовку страж-рекрут, возник из тени и тревожной походкой приблизился к Фане и Герцогине. Ну конечно, это должен был быть Волховец, подумала Фаня, остальные стражи слишком опытны, чтобы брать на себя риск, потакая гневу герцогини. Он ещё и тревожно улыбался – плохая мысль, когда имеешь дело с людьми вроде герцогини. У него хотя бы хватило ума отдать ей честь, когда он к ней подошёл, и по меркам людей, которым никогда толком не говорили, как отдавать честь, и которым в любом случае приходилось отдавать её очень редко, он отдал свою честь довольно неплохо.
Герцогиня моргнула.
— Почему ты склабишься, парень?
Волховец серьёзно обдумал вопрос и ответил:
— Солнце светит, мадам, и я счастлив быть стражем.
— Ты не смеешь склабиться мне, парень. Улыбки ведут к фамильярности, которой я не потерплю ни за что. Где барон?
Волховец переступил с одной ноги на другую.
— Он в склепе, мадам, отдаёт дань почтения своему отцу.
— Ты не смеешь называть меня мадам! Мадам – это обращение к бакалейщицам! Не можешь ты называть меня и ‘моя леди’, потому что так обращаются к жёнам рыцарей и прочих отбросов! Я – герцогиня, и, следовательно, обращаться ко мне надлежит ‘твоя светлость’. Понятно ли тебе?
— Да, м… твоя светлость! – Волховец отдал очередную честь в целях самозащиты.
Как минимум на мгновение, но герцогиня выглядела удовлетворённой, однако это мгновение относилось к разновидности коротких.
— Очень хорошо. А теперь ты возьмёшь это создание, - она махнула рукой на Феофанию, - и заточишь её в вашей темнице. Понял меня?
Ошарашенный Волховец посмотрел на Феофанию, словно испрашивая руководства к действию. Та подмигнула ему, чтоб подбодрить. Он опять повернулся к герцогине.
— Заточить её в темницу?
Герцогиня полыхнула на него:
— Именно это я и сказала!
Волховец нахмурился:
— Уверенна ли ты? Это ить значит, что придётся выгнать оттудова коз.
— Парень, меня не касается, что ты сделаешь с козами! Приказываю тебе немедленно водворить эту ведьму в тюремную камеру! А теперь – выполняй, или я прослежу, чтобы ты потерял свою работу.
Фаня и так уже была впечатлена Волховцом, но теперь он прямо-таки заслужил медаль:
— Не можно – из-за кобелиного уса. Старшина мне всё об этом рассказал. Кобеля ус тебе в корпус. Это значит, что нельзя просто так кого-то заключать под стражу, ежель оне не нарушили закону. Кобеля ус в корпус. Всё записано. Кобеля ус, корпус, - услужливо повторил он.
Это неповиновение вытолкнуло герцогиню за пределы ярости в область некоего восхищённого ужаса. Этот прыщеватый молодчик в неподходящей по размеру броне открыто неповиновался ей из-за каких-то дурацких слов. Такого с ней раньше не было. Это как обнаружить, что лягушки умеют говорить. Да, захватывающее было бы зрелище и всё такое, но ведь рано или поздно говорящую лягушку надо раздавить.
— Ты незамедлительно сдашь свою амуницию и покинешь этот замок, понял? Уволен. Ты только что потерял работу, парень, и я позабочусь, чтобы тебя больше никогда не наняли в стражу.
Волховец покачал головой:
— Так не могёт случиться, твоя леди светлость. Всё из-за ‘кобеля ус в корпус’. Старшина мене сказал: “Волховец, ты, говорит, главное, держись принципа ‘кобеля ус в корпус’. Это, говорит, твой друг. Могёшь, говорит, положиться на ‘кобеля ус в корпус’”.
Герцогиня зыркнула на Феофанию, а поскольку Феофанино молчание, кажется, потенциально раздражало её больше, чем любая Феофанина реплика, та улыбнулась и промолчала, в надежде, что герцогиня взорвётся. Вместо этого она, как и ожидалось, принялась за Волховца.
— Как смеешь ты отвечать мне таким тоном, мерзавец!
Она подняла блестящую трость с набалдашником.
Но та внезапно застыла в воздухе.
— Ты не ударишь его, мадама, – спокойно сказала Феофания. – Я позабочусь о том, чтобы твоя рука сломалась прежде, чем ты нанесёшь удар. Мы не бьём людей в этом замке.
Герцогиня зарычала и рванула за трость, но, похоже, ни трость, ни рука не хотели сдвинуться с места.
— Спустя миг палка ослобонится, – сказала Феофания. – Ежель попытаешься кого-то снова ударить – сломаю надвое. Прошу, пойми, это не предупреждение – это предсказание.
Герцогиня зыркнула на неё, но уловила, видать, что-то такое в лице Фани, что вызвало беспокойство даже у её непроходимой глупости. Она выпустила трость – та упала на пол.
— Я тебе ещё это припомню, ведьмачка!
— Просто ведьма, мадам. Просто ведьма, - сказала Феофания, когда женщина напыщенной походкой унеслась из зала.
— У нас будут неприятности? – тихо спросил Волховец.
Феофания тихонько пожала плечами:
— Позабочусь, чтоб у тебя их не было.
И подумала: как и у старшины. Уж я позабочусь. Она окинула взором зал и увидела, как пялившаяся челядь спешно отворачивается, будто напугана. Тут и настоящей магии-то не было, подумала она. Я просто гнула свою линию. Гни свою линию – потому что это твоя линия.
— Я вот всё думал, - сказал Волховец, - собираешься ль ты оборотить её в таракана и затем наступить. Слыхал, ведьмы могут такое, - с надеждой добавил он.
— Ну, не скажу, чтобы это было невозможно, - ответила Феофания, - но ты не увидишь, чтобы такую магию творила именно ведьма. Окромя того, есть проблемы практического характера.
Волховец знающе кивнул:
— Ну да. Во первых числах, разная масса тел, а то бишь либо таракан получится ну оченно уж огромадным, ажно с человека, и тогда, я так смекаю, могёт напросто развалиться под собственным весом, либо образуются десятки, не то сотни таракашек в форме человека. Загвоздкой же, как мне кажется, здеся станется то, что ихний мозг будет работать скудно – однако, ежели б у тебя были правильные заклинания, полагаю, ты могла б сколдовать все части человека, что не подошли в таракана, в некое большое ведро, чтоб они могли им пользоваться так, чтоб становиться опять больше, коли им придоест бегать малявенькими. Однако же проблема может быть в том, что приключится, коли мимо буде пробегать голодная псина, когда крышка снята. Скверное дело приключится. Прости, я чегой не то сказал?
— Да как раз нет, - сказала Феофания. – Слушай, а ты не думаешь, что маленько чересчур умён для того, чтобы быть стражем, Волховец?
Тот пожал плечами.
— Ребята считают меня бесполезным, - радостно сказал он. – По ним, наверняка что-то неладно с парубком, который способен выговорить слово ‘изумительный’.
— Но Волховец… Я знаю, что ты очень умён и достаточно эрудирован, чтобы знать значение слова ‘эрудирован’. Зачем иногда прикидываешься дурачком – ну знаешь, как с ‘мединиллой’ и ‘кобелиным усом в корпус’?
Волховец ухмыльнулся:
— На свою беду я родился умным, Фео, и усвоил, что иногда не так уж и хорошо быть настолько умным. То, о чём ты говоришь, избавляет от хлопот.
Прямо сейчас Феофании подумалось, что умным решением было бы долее не находиться в этом зале. Наверняка жуткая женщина не сможет причинить слишком уж много вреда… Но Роланд с недавних пор такой странный – ведёт себя так, будто они никогда не дружили, говорит так, будто верит каждой жалобе на неё… Он таким раньше никогда не был. Ах, да… он оплакивает отца, но он просто сам не свой.
А эта жутчайшая старизна только что понеслась к нему, чтоб его ещё и поторопить в тот момент, когда он прощается с отцом в хладе склепа, пытаясь отыскать способ сказать слова, для которых никогда так и не нашлось времени, пытаясь возместить слишком долгое молчание, пытаясь вернуть вчерашний день и накрепко привязать его к настоящему.
Все так поступают. Феофания возвращалась не от одного смертельного одра, и на некоторых из них царила почти что радость, когда достойная старая душа мирно слагала с себя груз прожитых лет. На некоторых из них разворачивалась трагедия, когда Смерти приходилось наклоняться, чтоб собрать причитающийся ему урожай; на некоторых всё было обычно – печально, но ожидаемо и предсказуемо, просто огонёк, отмерцавший своё в полном звёзд небе. И она испытывала любопытство каждый раз, когда делала чай, успокаивала людей, слушала слёзные истории о старых добрых днях от людей, у которых всегда остаются слова, которые, по их мнению, они должны были сказать. И она решила, что этих слов в прошлом просто не было, поэтому их и сказать было нельзя, но зато здесь и сейчас они вспоминались.
— Что думаешь о слове ‘дилемма’?
Феофания, чья голова всё ещё была набита словами, которые люди так и не сказали, уставилась на Волховца.
— Что говоришь? – нахмурилась она.
— Слово ‘дилемма’, - услужливо повторил Волховец. – Когда ты говоришь это слово, не выглядит ли оно в твоём сознании как змея, перевившая своим тонким телом струны мандолины, погружённой в желе?
Так-так, подумала Феофания, в такой-то день любой, кроме ведьмы, счёл бы эту реплику простым дуракавалянием, а значит – ей так считать не следует.
В замке не было ни одного стража, одетого хуже, чем Волховец – с новичками так всегда. Ему были выданы кольчужные штаны, все дырявые (25) и наталкивающие, в опровержение всех наших знаний о моли, на мысль о том, что оная способна проедать сталь. Выдан ему был и такой шлем, который, вне зависимости от размера головы, съезжает вниз и придаёт голове лопоухости; не стоит забывать и о том, что ему также перешёл нагрудник от кирасы с таким количеством дыр, что через него сподручно цедить бульон. Но взгляд его всегда начеку, до такой степени, что людям от него становится неуютно. Волховец прямо-таки смотрит на вещи. По-настоящему смотрит – так напряжённо, что те, должно быть, потом чувствуют, что на них по-настоящему посмотрели. Она понятия не имела, что происходит у него в голове, но этот процесс явно напоминал шумное столпотворение.
— Ну, должна сказать, никогда не думала об слове ‘дилемма’, - медленно проговорила она, - однако ж оно взаправду металличное, скользкое и желейное.
— Люблю слова, - сказал Волховец. – ‘Забывчивость’: разве она не звучит как то, что собою представляет? Али не звучит как шёлковый платок, падающий в изящественном полёте? А как же ‘шелепестение’? Рази не звучит оно как на ухо шёптанные заговоры и тёмные тайны?.. Прости, что-то не так?
— Да, думаю, может статься, что-то и не так, - сказала Феофания, глядя на обеспокоенное лицо Волховца. Шелепестение было её любимым словом; она никогда не встречала никого другого, кто хотя бы знал его. – Почему ты ходишь в стражах, Волховец?
— Ну-так овец я не сильно люблю, да не шибко силён, так что не могу быть пахарем, и руки растут из одного места, когда у того же портного они должны расти из плеч, да ещё слишком стращаюсь потонуть, чтоб убечь до морю. Мать научила меня грамоте и письму, очень супротив чаяний моего отца, а поскольку это значило, что для доброй работы я не гожусь, мене выпроводили в ученики священнику в Церкви Ома. Мне оченно даже оно понравилось; я выучил много интересных слов, однако мене вышвырнули за то, что я задавал слишком много вопросов навроде ‘Это на самом деле правда, или как?’, - он пожал плечами. – В обсчем-то, мне вполне себе нравится быть стражником, - он вытащил книгу из-под нагрудника, под которым разместилась бы небольшая библиотека, и продолжил: - Ежель держаться с глаз долой, то времени читать предостаточно, и метафизика также интересна.
Феофания моргнула:
— Похоже, ты меня не так понял, Волховец.
— Правда? – спросил парень. – Ну например, когда я в ночном карауле и кто-то подходит к воротам, я должон спросить ‘Кто идёт – друг или враг?’ Правильным ответом на что, конечно, является ‘Да’.
Феофании пришлось секунду поломать голову, чтобы разобраться в сказанном, и ей в некоторой степени приоткрылось, почему Волховцу могло быть трудно удержаться на работе.
Он продолжал:
— Дилемма начинается, ежели человек у ворот ответит ‘друг’, потому что он ведь может и врать; но ребята, которым ночью случается нужда выйти, разработали свой собственный шибболет, которым надо отвечать на мой вопрос, и он таков: ‘Вытаскивай нос из этой книги, Волховец, и сию секунду впусти нас внутрь!’
— А шибболет – это что?
Парень был восхитителен. Не часто встретишь кого-то, кто несёт чепуху так, что она приобретает чудесный смысл.
— Навроде пароля, - объяснил Волховец. – Строго говоря, это такое слово, кое твой враг не сможет выговорить. Например, в случае герцогини в качестве шибболета хорошо сгодится слово ‘прошу’.
Феофания чуть не прыснула.
— Из-за твоих мозгов ты однажды попадёшь в беду, Волховец.
— Что ж – если от этого будет какой-то прок.
С дальней кухни раздался крик, и одна из особенностей людей, отличающая их от животных, в том, что они могут бежать к сигналу бедствия, а не только от него. Феофания добежала туда лишь секундами ранее Волховца, но даже они не были первыми. Две кухонные девки успокаивали повариху Шаланду, рыдавшую в кресле, пока одна из них обматывала её руку кухонным полотенцем. С пола валил пар, а чёрный котёл валялся на боку.
— Говорю вам, они были там! – умудрялась говорить повариха промеж всхлипываний. – Такие все извивающиеся. Всегда буду помнить это. Пинаются, кричат ‘Мама!’ Пока жива, всегда буду помнить их личики!
Снова принялась рыдать большими глубокими всхлипами, грозящими задушить её. Феофания жестом подозвала ближайшую к ней кухонную девку, которая отреагировала так, будто её ударили, и так съёжилась, что аж попятилась.
— Слушайте, - сказала Фаня, - кто-нибудь может мне сказать, что – Что ты делаешь с этим ведром?!
Это было адресовано другой кухарке, которая тащила ведро из подвала и от перекрывшего суматоху оклика его выронила. Осколки льда разлетелись по полу. Фаня глубоко вздохнула.
— Дамы, нельзя класть лёд на ошпаренный ожог, каким бы разумным действием это не могло вам казаться. Остудите чай – но не до холоду – и окуните туда ейну руку по меньшей мере на четверть часу. Все поняли? Добре. Итак, что произошло?
— Там было полно лягушек! – закричала повариха. – Сначала оне были сырниками, я поставила их готоваться на пару, а когда открыла крышку, оне уже оборотились в лягушат, зовущих свою мамку человечьим языком! А я им говорила, я им всем говорила! Свадьба и похороны с одного дома – к несчастью – и точно. Ведьмовство это – вот это что!
Тут женщина ахнула и зажала рот свободной рукой.
Феофания и бровью не повела. Посмотрела на котёл, на пол. Нигде никаких следов лягушек, зато на дне котла два увесистых сырника, обёрнутых в марлю для парки. Когда она их, всё ещё очень горячих, оттуда достала и положила на стол, то не могла не заметить, как одна из кухарок от них попятилась.
— Отменные, справные сырники со сливою, - одобрительно сказала она. – Здесь не о чем беспокоиться.
— Я зачастую имел возможность наблюдать, - сказал Волховец, - что в некоторых обстоятельствах кипящая вода бурлит очень странным манером, когда капелюшечки воды словно прыгают вверх и вниз прям над самоей поверхностью, что, полагаю, суть одна из причин, по которой Шаланда подумала, что увидала лягушек.
Он нагнулся ближе к Фане и прошептал:
— А другая причина, вероятственнее всего, заключается вот в ентой бутыли отменнейшего сладкого хересу, кою я вижу вон там на полке, похоже, почти пустую, вкупе с одинокой рюмкой, коею не трудно приметить в посудомоечном корыте вон там.
Фаня была впечатлена – рюмки-то она и не заметила.
Все на неё смотрели. Кто должен был что-то говорить, а поскольку никто этого не делал, уж лучше было начать это делать ей.
— Я уверена, что смерть нашего барона всех нас расстроила, - начала было она, но на этом свою речь и закончила, потому что повариха выпрямилась в кресле как карандаш и указала на неё дрожащим перстом:
— Всех, кроме тебя, тварь! – начала она свою обвинительную речь. – Видала-ть я тебя, ох видала! Все рыдали, плакали да причитали, окромя тебе! Ох окромя! Ты просто расхаживала тут, раздавая приказы тем, кто старше и знатнее тебя! Прямо как твоя бабка! Все знают! Ты запала на молодого барона, а когда он дал тебе от ворот поворот, убила старого барона, просто ему на зло! Тебя застукали! Ох застукали, и теперь бедняжка сам не свой от горя, да его невеста в слезах и из хоромы носу не кажет! А теперь ты, небось, про себе смеёсся! Люд говорит, что свадьбу треба отложить! Уж тебе это любо слышать, али нет? Это як перо в твоей чёрной шляпе, это уж точно! Помню тебя, когда ты ищо была малявкой, а потом свалила в горы, где народ оченно странный и дикий, про то все знают, ну и что оттуда воротилось? Да, что воротилось? Что это такое воротилось – всезнающее, ведущее себя надменно, обращающееся с нами як с грязью, загубившее жисть молодого человека? И то ещё не худшее! Достаточно поговорить с жинкой Мелочинца! Не надоть мне тут заговаривать зубы про лягушек! Когда я вижу лягушек, я знаю, что это лягушки, а их я и видела! Лягушек! Оне, должно…
Феофания вышла из своего тела. Она это теперь хорошо умела, о да. Порой она отрабатывала этот фокус на животных, которых, как правило, очень трудно одурачить: они начинают нервничать от одного только присутствия разума и в итоге убегают. А люди? Людей одурачить легко. При условии, что тело остаётся там, где из него вышел, моргающее глазами, дышащее, удерживающее равновесие на двух своих и делающее всё остальное по мелочи, что так хорошо удаётся телу, когда ты не в нём – тогда и другие будут думать, что ты в нём.
Сейчас она двинулась в сторону пьяной поварихи, пока та бормотала, кричала и повторялась, плюясь обидными идиотизмами, желчью и ненавистью, равно как и ошмёточками слюнки, почиющими у неё на подбородках.
И теперь Феофания почувствовала вонь. Едва различимая, она всё же присутствовала. Ей захотелось проверить: если я сейчас обернусь, то увижу ли я две дырки в лице? Нет, определённо – всё пока не настолько плохо. Наверное, он просто думает о ней. Ей что, бежать? Нет. Она тогда скорее будет бежать к, нежели от. Ведь он может быть где угодно! По крайней мере, она может попытаться остановить непорядок.
Феофания старается не ходить сквозь людей; такое в принципе возможно, но хоть она теоретически и была сейчас нематериальна как мысль, пройти через человека – всё равно как пройти через топь – липко, мерзко и темно.
Она уже миновала кухарок, которые были будто под гипнозом; время всегда растягивается, когда она вне тела.
Да, бутыль с хересом была почти опорожнена, была и другая почти пустая бутыль, едва заметная за мешком с картошкой. Ею-то от Шаланды и отдавало. Она всегда была не дура принять на душу рюмаху хересцу, а потом, может статься, и ещё одну; это распространённое среди поваров заболевание связано с их работой, как и бултыхающийся тройной подбородок. Но вся эта дрянь? Откуда вообще всё это взялось? Она всегда хотела всё это высказать, или это просто он вложил это в её уста?
Я ничего такого не сделала, снова подумала она. Не помешает крепко об этом помнить. Но и глупость я допустила, и об этом тоже не след забывать.
Баба, всё ещё держащая девок под гипнозом своим разглагольствованием, выглядела очень уродливо в мире замедленного движения: харя её была болезненно красной, каждый раз, как она открывала пасть, её дыхание воняло, а в нечищеных зубах застряла еда. Феофания немного отклонилась вбок. Возможно ли проникнуть невидимой рукой в её тупое тело и проверить, возможно ли остановить биение её сердца?
Такого ей ещё в голову не приходило, и хотя это факт, что невозможно за что-то ухватиться, находясь вне тела, но мало ли – может, можно нарушить какой-нибудь ток или загубить какую-нибудь малюсенькую искру? Даже такое большое, жирное, недоброе существо, какое представляет собой кухарка, можно свалить с ног самыми пустяковыми недомоганиями, и тогда эта красная тупая харя затрясётся, это вонючее дыхание прервётся, этот поганый рот заткнётся…
Первое-Что-В-Голову-Придёт, Второе-Что-В-Голову-Придёт, Третье-Что-В-Голову-Придёт и крайне редкое Четвёртое-Что-В-Голову-Придёт выстроились в её голове, словно на параде планет, чтобы хором прокричать звезде по имени Солнце: Это не мы! Следи за тем, что думаешь!
Феофания со свистом ухнула в своё тело, почти потеряв равновесие, и была подхвачена Волховцом, который стоял прямо за ней.
Живо! Вспомни, что каких-то семь месяцев назад Шаланда потеряла мужа, сказала она себе, вспомни, что она же угощала тебя в детстве печеньками и что из-за ссоры со снохой её больше не пускают к внукам. Вспомни это – и увидишь бедную старуху, которая перебрала лишнего и наслушалась сплетен – да хоть бы от этой поганой г-жи Хвои. Вспомни это – потому что если дашь сдачи, то станешь той, кем он хочет, чтобы ты была! Не давай ему места в своей голове опять!
За её спиной Волховец заворчал и сказал:
— Знаю, что не пристало такое говорить даме, Фео, но ты потеешь как свинья!
Феофания, пытаясь собраться с расшатавшимися мыслями, пробормотала:
— Мать моя всегда говорила, что лошади потеют, мужчины покрываются испариной, от женщин же всего-напросто пышет жаром…
— Ой ли? – радостно переспросил Волховец. – Что ж, Фео, тогда от тебя пышет свиньёй!
От этого кухарки расхихикались, хоть уже и потрясённые тирадой поварихи, но какой-никакой, а смех всё-таки лучше таких тирад, и в голову Феофании пришло, что, может, Волховец просто до этого догадался.
Но Шаланда умудрилась подняться на ноги и затыкала угрожающим перстом в Феофанию – хотя её так штормило, что иногда, в зависимости от того, в какую сторону её клонило, она также угрожала Волховцу, одной из кухарок и стеллажу с сырами.
— Тебе мене не одурачить, злобная фифа, - сказала она. – Все знают, что ты убила старика барона! Сиделка тебя застукала! Да как ты смеешь показываться здесь? Рано или поздно ты нас тут всех ухайдохаешь, да только вот со мной ентот номер не пройдёт, накося выкуси! Надеюсь, земля разверзнется и поглотит тебе! – дорычала кухарка.
И тут она попятилась. Что-то громко стукнуло, заскрипело, оборвался, едва начавшись, крик кухарки, падающей в подвал.

________________________________________________

Примечания:

(23) В народе ходит множество историй о конных статуях, особенно о тех, на которых восседают всадники. Говорят, что у скульпторов есть особый шифр, задаваемый числом и расположением лошадиных копыт, по которому можно частично воссоздать ход исторических событий: так, если одно из лошадиных копыт находится в воздухе, значит, всадника ранили в битве; два копыта в воздухе означают, что всадника убили в битве; три копыта в воздухе указывают на тот факт, что всадник заблудился по дороге на битву; наконец, все четыре копыта в воздухе означают, что скульптор весьма и весьма смышлён. Пять копыт в воздухе значат, что, вероятно, есть как минимум ещё одна лошадь, стоящая за лошадью, на которую ты смотришь; а всадник, лежащий на постаменте с лошадью, валяющейся на нём со всеми четырьмя ногами в воздухе, означает либо его полную некомпетентность как наездника, либо то, что у лошади очень скверный норов.

(24) См. словарь, стр. 344.

(25) На самом деле, в кольчужных штанах и так полно дыр, но эти дыры не должны быть шириной с пядь.






Полночной тканью облекусь
Перевод романа Терри Пратчетта I Shall Wear Midnight