Единица

В осеннем парке, воздух жил сыростью. Влажные листья, скользко стелились под ногами, с утра их вымочил, короткий, в один акт дождь. Гуляющих было немного, несмотря на то, что уже потихоньку, возвращалось солнце. Пышные, нависающие гигантской серой скалою облака, уже могли просачивать его сквозь свои края, тонкой золотой каймою.
Вот у лавки, прошла женщина с коляской, вот двое влюблённых в одинаковых шарфах, следом медлительный старик, а за ними толстый старый мужчина в пальто и с зонтиком, и мужчина помоложе, почему-то половинно седой, взгляд которого часто останавливался, и подолгу замирал по сторонам.
Чёрная пика зонтика пронзила бронзовый, многоугольный, жилистый лист. Пришлось поднять зонт, чтобы его отцепить.
- Хм. Утки улетают. - безразлично заметил мужчина с зонтиком.
Собеседник с седой головой, всмотрелся в небо, уткнулся взглядом в чёрный клин, на серо-золотом полотне.
- Зимовать. - утвердил он.
- Да, наверняка.
- Не знаешь куда?
- Куда-то на юг, не важно.
- Ага. - закончил, приступ диалога седоголовый.
Толстый мужчина опустил взгляд под ноги и скорчил недовольную гримасу.
Его собеседник, наоборот, как будто был доволен и всматривался по сторонам. И вправду, чему не радоваться, они общались, то есть говорили, то есть вдвоём, то есть не одному. Да это уже было — совершенством! Они сделали ещё несколько шагов и промелькнули в толстой полосе света, идущей через сырые, жёлтые листья дерева. Можно было заключить, что мужчины похожи. Примерно одинаковые носы, похожие губы, одинаковые чёрные волосы, у того, что по моложе с грубой, перчичного цвета примесью, у второго, тоже не идеально чёрные, но все же потемнее. Между складок носа, у старшего, тенилась грязь, из выпуклой родинки тянулось два волоска, грубый подбородок совсем расплылся под наплывами жира.
Гуляющими были отец и сын, и иногда они совершали подобные, дружеские прогулки, лишь бы сын ни сидел один, без дела, в четырёх стенах. Отец помимо родителя, был дня него, ещё и единственным, оттого и лучшим другом.
Они прошли мимо целующейся пары, отец - Жулин-старший запрокинул голову, как бы показывая своё превосходство над влюбленными, а сын наоборот спрятал свой, блеклый взгляд художника и уткнулся в камни тротуара. Они дошли до пруда и деревянного мостика над ним, подозрительно стучащего на каждом шагу.
Сегодня, как и в большинстве случаев, беседа не шла, как-то не выстраивались слова в вереницы, не находилась тема, но и молчание не особо угнетало. Они слишком давно, знали друг друга, чтобы не привыкнуть к ежедневной тишине.
Подбородок Жулина-старшего, почему-то грубо напрягся, зонтик перестал скакать и пополз волокомом.
- Прохладно сегодня, пошли домой. - не церемонясь выцедил он.
- А?.. Ну ладно, пошли. Той же дорогой?
Отец пожал плечами и пошёл той же самой дорогой, через мост и через парк.
По дороге они снова попытались, создать беседу, но как-то не шло. Особенно сильно, никто не сожалел. Купили по горячему кофе, и испили на лавке, наблюдая за голубями. Перерыв был необходим, так как отец семейства, неожиданно выдохся. Восстановившись, он не стал ждать сына, а сразу пошёл, зная, что за ним уже идут. Зашумели машины, ещё пара закоулков, с быстрыми котами и гремящими железными люками, и они оказались у дома.
Жулин-младший кивнул соседкам, сидевшим на лавке в любую погоду и канул в подъезд, вслед за отцом. Под раскаты эха, они прошли, через всю лестничную площадку. Поочередно про шоркали сухой обувью по пыльному коврику перед дверью. Не спеша переглянулись.
Ключ чернеющий в жалком освящении, мелькнул средь толстых розовых пальцев Жулина-Старшего и нырком, с третьей замученной попытки попадает в узкую щель. Щелчок. Стальная дверь растворяется, перед двумя медленно входящими людьми.
Оба пальто медленно опускаются на пустую, рогатую, витиеватую вешалку, вместе с зонтиком и шляпой. Отец зачем-то, сильными, ударными хлопками отряхивает чистые колени брюк.
Тихо, выпуская из-под контроля, лёгкий осенний свет, отворяется дверь с кухни, в шали и старомодных очках - "для готовки", из дверного косяка выглядывает мать, г-жа Жулина. Её губы сжимает непонятная, цветистая улыбка, постоянно охватывающая её при взгляде на сына, потом она не спешно превращается в выражение глубокой жалости, сквозь блекло-голубые глаза, выражение столь нетерпимое отцом и столь не замечаемое сыном.
- Ну что? Как погуляли? - извечный вопрос.
Жулин-старший отвечает гримасой и кивком со всей высоты трёх своих подбородков. Сын не отвечает, не замечая вопроса и проходит на кухню, привычно получая на входе короткие объятия низкой матери и поцелуй в щеку.
На кухне уже дымятся фиолетовый тазик, румяных оладьев и две кружки чёрного чая. Отец и сын садятся параллельно друг другу. Отец ровно, сын сгорбившись. Отец ест с увлечением, сын нехотя. Глаза под его седеющей челкой, направленны вправо, а на самом деле куда то в недосягаемую даль. То и дело он замирает в недвижимом положении, порой на целые минуты, и иногда кажется, что его грудь перестаёт вздыматься и дышать. Будить его бессмысленно, сам оттает и сам зашевелится.
Жулин-старший громко хлюпая чаем, и не глядя натаскивает в рот оладьев, его губы лоснятся, как пухлые вишни. Слух прорезает, звонкое падение вилки на стол. Шипит вода, под грозным напором крана. Сын уже поел свои крохи, и благодарствено кивнув, уходит в свою комнату. Старший, греясь в лучах редкого солнца, никуда не спешит и болезненно вздохнув при выходе сына, встаёт и начинает задумчиво, медленно опускать руки под горячую струю воды. Затем вытираясь махровым полотенцем, отправляется к себе.
На середине пути, в тонком тёмном коридорчике, он остановился прямо у прорези тусклого, жёлтого света, идущего из дверной щелки пыльной полосой. Его глаз прилегает к свету, наблюдая за сгорбленным силуэтом собственного сына. Тот снова, тёмным пятном, в зашторенной комнате сидел за столом. Иссохшая белая рука, единственное что шевелилось, а точнее по мышиному копошилось, выписывала каллиграфические этюды на клетчатом тетрадном полотне.
Промелькнула мысль, а не отправить ли сына куда подальше, куда-нибудь в магазин, что бы ни сидел у себя в пыли, а в прочем уже поздно. Отец знал, что крикни он в этот момент, или упади в ванной, или разбей окно, его сын не шелохнется и не услышит, ничего, кроме своих мыслей.
Сейчас он весь, с головы до пят, был во власти того редкого, непревзойденного ощущения, во время которого человек растворяется в листе бумаги. Каждая мысль к месту, каждое слово самое точное слово, каждая мысль - великая мысль.
Отец шумно закрыл дверь и пошёл дальше. Ему в очередной раз, стало тоскливо наблюдать за сыном.
В своей спальне он медленно плюхнулся в кресло. На четырехногом столике перед ним, уже лежали ручка и кроссворд. Тут же подхваченные страницы отправились в путешествие, вплоть до математического отдела. Пробежавшись взглядом по заданию, он тут же в уме приступил к его выполнению. Нужно было решить цепь примеров, каждая цифра ответа, которых, равна порядковому нумеру, буквы в алфавите. В итоге должно было родиться слово. Жулин-старший прокашлялся, что означало сигнал старта и приступил к своему милому хобби.
Корень из восьмидесяти одного на корень из девяти - Три. Три - это "В". Буква "В" приземлилась в пустую клетку. Он слегка бормотал при решении. Одна пятая в минус второй степени - равен пяти. Это, кажется "Е". С математикой у него никогда проблем не водилось. Отточенный многочисленными и многолетними вычислениями мозг, подсознательной чередой, сам выдавал правильные ответы. Труднее было вспоминать алфавит.
В. Е.... Ч. Н. О... С. Т. Ь. "Вечность" - вот слово спрятанное в поле цифр. Лужин-старшин, крякнул и на секунду возгордился своим гением. Он всегда был талантливым математиком, баснословно талантливым, как его отец, и как его брат, и совсем ни как его сын. Тот ко всеобщей неудаче, не перенял у него как этого таланта, так и ни одного другого. От мыслей о сыне, ему перехотелось решать задачи. Он распластался в кресле, болезненно с надрывом вздохнул, как будто готовясь умирать. Медленно, протекая по жилкам, мозг его начинал вспоминать одну за одной, тонкие детали из жизни собственного ребёнка. Горло наполнились какой-то горечью. Будто и не было, других полезных занятий. Из-за кулис квартиры, откуда то со двора послышался детских звонкий смех.
Копаясь в раннем детстве своего сына, Жулин-старший никак не мог найти подвоха, того переломного момента, когда сын, стал не таким, не правильным. Вот он как все лежит в темной кроватке, а вот уже играет в странные игры, бегая и выкрикивая разноголосые диалоги или не отрываясь строчит по пять страниц, какой-то чепухи. Как знать, может быть, он уже родился таким и не было от этого, никакого лекарства. Как знать, как знать.
В начальных классах Жулин-старший пришёл за ним в школу, чтобы отвести домой. Отец тщетно, пять минут выискивал его в бегающей, светлой паутине детей и примерял, каждого из бегущих под шаблон своего ребёнка, пока нечаянно периферия его взгляда, не коснулась темного, сырого угла, где на отверженной и лишней шифирине, раскатав губы сидел его сын.
- Почему не играешь с детьми?
В ответ лишь меланхоличное подергивание плеч.
Он много намучался с ним в школе, мало того, что он работал и вечно был занят, все, кому не лень, указывали на недостатки его сына. Увы, единственного.
- Ваш сын то, совсем не глупый мальчик, и даже не ленивый, он может учиться, просто не хочет. - и так до бесконечности бесконечно, всё одиннадцать лет.
Но унизительнее всего, было возить сына к психиатру, по рекомендации какого-то там учителя. Каждую неделю. И бесконечно потом отвечать на вопросы родственников, заданные с недосягаемого высока. "Наши та дети, нормальными родились"! В такие моменты, что уж и говорить, Жулин-старший ненавидел своего сына.
Что же с ним всё-таки, было не так? Почему он даже внешне отличался от своих сверстников, что уж говорить о незыблемом, о душе? Кто бы мог ответить.
Но даже после школы, его "странности", не прошли, ему бы поступить в университет и жениться, и со временем подарить им внука, хотя бы наполовину нормально. Да куда уж там! - Люди! Не только девушки, так и бегут от него, как только этот откроет рот, а он первым и не открывает. Как может, седоволосый, тридцатилетний мужик, гулять со своим отцом! Но может быть, хотя бы его тетрадки, его невинное хобби, на самом деле постепенно выстилают ему лестницу к вершине, к величию, к бессмертию!? Нет. Отец смотрел в эти тетради - это бред, это ничто, это бормотание пьяных и лепетание младенцев. Даже он - Жулин-старший, которой гораздо умнее среднего читателя, ничего в них не понял и не разъяснил, значит в них ничего и нет!
Ком встал в горле перегородкой, немного вздулись жилы, пришлось открыть окно в ещё тёплые сумерки. Он стоял у подоконника, рядом колыхалась занавеска и вспоминалось, как часто он ссорился из-за сына с женой, сколько та пролила слез, и издала лишних воплей. Он был не справедлив, иногда во время прогулок, из его сына прорывался, весельчак или даже гений, иногда даже, они теряли счёт времени гуляя до поздней ночи, и отец удивлялся, что совсем не знает своего сына, - но увы, Жулин-старший, таких моментов предпочитал не вспоминать.
И только первые зачатки холодного ветра, и далёкие крики нормальных детей, успокаивали и убаюкивали его в этот момент. Спустя десять, а может пятьдесят минут, он закрыл окно, прервав шум машин и крики с лавочек и взялся за любимый кроссворд, долго расписывая любимую синюю ручку.
В это время, в соседней комнате, уже истощившись от продолжительного письма, подперев голову рукой, за столом сидел его сын. Он медленно и томно выискивал в черновиках, слова стоящие поперёк текста, такие как ворсинка на идеально ровной доске. Помимо этого, ещё тасовал редкие синонимы, которые по его мнению, не могли выразить картину, максимально точно. Глаза восхищенно бегали по тексту. С годами его стиль постоянно креп и уверенность в словах медленными шажками, забиралось в гору. Раньше описывая пейзаж, через нагромождения конструкций можно было увидеть разве только лучик света или тень облака, зато теперь, извилистые закорючки вели в горные долины и на альпийские луга, где всегда над головой круглое солнце и синее небо, и теплый, так и веющий вечером ветер, и запах луговых цветов. Ручка сжатая в кулаке упала на стол. Блаженная, чем-то даже приятная пустота, не могла пропасть больше ни одного слова на бумагу. Он развалился на спинке стула и уставился в низкий потолок. Вокруг него, возведенная в четырёх стенах, стояла тёмная, тесная, давящая со всех сторон комната, поражающая числом пыли и бумаги. Заваленный стол, шкаф, что-то валялось под стулом, неровные кипы раскинулись под кроватью и у окна. На двери висел накренившийся календарь, с развернутым во всю страницу, месяцем маем две тысячи седьмого года и прелестной картиной пшеницы, которая вообще то колосится летом. Комната, как будто впитывала в себя, всю Кафкианскую черно-белость, и ни на что хорошее, ни настраивала. В таких комнатах принято превращаться в жуков.
Он услышал шаги в коридоре. Хотелось надеяться, что это была ни мать, которая часто заходила к нему в комнату, чтобы протереть окно или пыль. Или попытаться выбросить все его черновики. Она конечно, не за уборкой заходила, а для того, чтобы отвлечь сына от безделья, и дать ему какое-нибудь — "важное" дело. Чтобы ни сидел — Один. Мать прошла мимо.
Ему, сказать по правде, никогда не было одиноко, когда он сидел в одиночку или когда он писал. Одиночество всегда приходило в других, противоположных названным состояниях. Сейчас например, чувствуя близость матери, он не кстати вспомнил, тот случай на остановке. Печальный случай.
Дождливым осенним днём, парой недель тому назад. На грязной, утопающей в лужах автобусной станции он стоял прикрывшись от холодных капель, чёрным траурным зонтиком. Оставалось ещё три-пять минут до прихода автобуса, поэтому он мог спокойно погрязнуть в своих мыслях, делая вид, что считает круги на лужах. Спустя десятки откликов со стороны, его думы прервала молодая девушка с длинным чёрным хвостом на голове. Смотрев в него, своими большими глазами, её губы шевелились в немой просьбе. Он прислушался отринув пустоту.
- Можно я под зонт встану?
От холодной мокрости, её волосы словно перья начали прилипать ко лбу. Она мельком рассматривала его седины.
Он кивнул.
И не смотря на то, что место было много. Он отодвинулся на самый край своего же зонта.
- Да вы не бойтесь. Становитесь поближе, к тому же теплее будет. Меня Ирина зовут, а вас?..
И не смотря на то, что он страдал недостатком общения, ему нестерпимо трудно было пошевелить языком, воспроизвести любое слово, хотя бы звук, хотя бы раз.
Ему сразу же вспомнились все те разговоры, о его не существовавшей семье и жене, которых он должен был непременно завести. Он все перебирал, варианты вопросов в голове, и даже забыл ответить ей своё имя, в то время, как совсем покрылся пунцовой краской.
Пришёл автобус, девушка одной из первых ринулась в него. А Жулин лишь развернулся и опустил зонт, чтобы капли немного остудили его лицо и прикрыли слёзы. По дороге он долго плакал. Он не умел разговаривать с людьми. Вспоминая это сейчас, ему снова стало нестерпимо грустно.
Теперь главным было не вспоминать школу. Место всегда вспоминаемое с дрожью, сломавшее ему детство и юность, и жизнь в какой-то степени. Место и время многолетней травли и недопонимания.
А в прочем не сложный механизм воспоминаний был уже запущен.
Выращенный одиноким и замкнутым, ему на первых парах, очень даже хотелось в школу. Он представлял это место, скоплением будущих игр и друзей, и вообще землёй обетованной. Он даже представлял, что это будут за игры и даже проверял их бегая в одинокой комнате с фантомами потенциальных друзей.
Его мечты, как волны, налетели на береговые валуны.
Никто не понял его игр, и даже не хотел понимать. На первых порах они приглашали его в свои, в догонялки и различные лупиловки. А ему не нравилось, он отказывался. Он искал совсем другого. Этими отказами, он подписал себе приговор.
Сначала, его ещё пытались расшевелить, в странной благодетели ударив его то в спину, то в бок и начиная убегать. Он не бежал за ними. Его начинали ненавидеть. И чувствуя его слабость, на него накинулись, словесно, морально, физически, все и побольше. Перебрали с полсотни кличек, ни на одну из которых он так и не отозвался. Портили его вещи лежащие без присмотра. И не стеснялись его осмеивать. Но время шло, он отстранился от всех уже дальше некуда. И лгать дома, тоже не хотелось, поэтому он все больше помалкивал. Отец постоянно поднатуживал его учить математику и впихивал в него любовь к шахматам. Но Жулин-младший хотел не этого, а совсем другого, только не мог вслух сказать, чего именно, справедливо боясь, что его не поймут.
А тем временем в классе, несколько личностей живо полюбило литературу, Жулин хотел присоединиться к ним, ибо много читал, ещё и до этой моды. Но ничего не вышло, как только все прознали о его интересе, этот интерес тут же пошёл на убыль, а нелюбовь к нему возросла.
В старших классах, казалось отголосок этого интереса возвращался, двое вечно хвалимых учеников, начали практиковаться в прозе, которой Жулин, жил уже несколько лет. Но его в отличии от двух других ни читали и не хвалили, может быть он был хуже остальных в этом деле, а может просто его не признавал класс, не признавали друзья и не признавали "коллеги".
Ему было одиноко, как же без этого, даже насмешки и издевательства, нетрудно было бы снести, если бы не тот повсеместный бойкот, который возникал сам по себе, при его присутствии. И дома, лучше не было, ничуть. Его не винили разве только в дожде, зато во время дождя, вымешали злобу на нём. И был у всего этого, лишь один спасительный круг, за который он ухватился немедля и уж до конца своей жизни. Он начал писать, не оглядываясь даже на других авторов, просто делал, так как ему нравилось. И уж там не могло быть бойкотов и травли, его первые работы, были, как торт Наполеон пропитаны насквозь, долгожданными диалогами. Он занимался этим, и находил в этом отдушину, и даже чувствовал эхо, уже совсем близкого счастья. Да вот только школа, неожиданно закончилась и он был выкинут в большой, не гостеприимный, глупоустроенный мир. От него все чего-то ждали, а он хотел только одного, и до сих пор боялся назвать, чего именно. Он не пытался печататься в газетах и журналах, боясь деньгами испортить чудо, которое создают закорючки на листе. Его выгнали из пары университетов, его попытка жить отдельно успехом не увенчалась, а в замен учёбы, от него требовали немедленно найти работу, чтобы быть, как все нормальные люди и не позориться. Он сдался. Пришёл домой, поселился у себя в комнате и в редкие моменты когда в его руках появлялись деньги, тратил их на тетради и ручки. Его пытались взбаламутить, пробудить, разбудить, да только ничего у них не вышло — он не спал. Скоро и дочки, материнских подруг, перестали к нему присылаться, его спокойно оставили с самим собой, тихонечко умирать и неспешно писать. И всё бы это, могло стать раем, только его постоянно, зачем-то тянуло к людям, живым и говорящим, которые его непременно поймут и полюбят, но вместо них, таких же белых лебедей, встречались только чёрные гадкие вороны. Да ещё и родители, не могли никак прекратить в нём разочаровываться. И только недавно они прервали свои извечные серьёзные разговоры и наставления, кажется - смирились. Пусть так. Он ждал этой святой тишины.
За стенкой прокашлялся отец. Жулин встрепенулся, и так как писать он всё ещё не мог, он не смог удержаться и заглянул в ящик своего стола, просто посмотреть на свои творения, хотя бы не открывая их - на обложки, он и так прекрасно понимал, что именно находится внутри. Посмотрев, взглянул направо. Перед ним стояла девушка с протянутой рукой и пышущими щеками. Он тенисто улыбнулся и радостно подумал, что никто кроме него, не сможет её увидеть. Ни её не других таких же, ходящих по его комнате, дому, по улицам возле него. Никто из них, не заговорил бы ни с его отцом, ни с матерью, ни с кем бы из живущих поблизости или в дали. Это был его дар, который он никому не откроет.
Он коснулся пальцами протянутой руки и прикрыл глаза, открыл уже находясь в комнате единственным числом. Выдохнул, пора бы спать, за окнами, кажется совсем темно.
Клацнул выключатель. За тонкими стенами, всё ещё слышалась жизнь, какая то суетливая, ненастоящая, неприятная, он сомкнул очи и почти сразу заснул. Пару окон, потухло в соседнем доме, где-то заорала, какая-то блудливая кошка, в высь звёзд взошла луна.
В ящике его стола, тихо, никому не мешая лежали несколько его произведений с немногословными названиями. "Прогресс". "Дворец". "Европа". "Возвращение". В них была его жизнь и все её, немногочисленные итоги.
На столе лежал исписанный и исчерканный лист, с почти нечитаемыми словами: "из его бледнеиших губ речь с нивыразимай лилас быстратой Он чуствал что умрет но успеит сказат то что хотел сказат" Несколько зачеркнутых предложений. "Аднажды асвобадившис от низыблимых чар сна Он наконец понял чт давно уже мертв". Рядом, тихо упиралась в корешок тетради чёрная треснутая ручка. Это была его тетрадь, в которой он писал своё лучшее творение. "Это полный бред!" - эхом пронеслись слова Жулина-старшего.

Действительно, уже ночь. Жулин-старший готовясь ко сну, зашагал на кухню, за привычным стаканом воды. Мягкие, шоркающие шаги в перевалку довели его до раковины. Он чуть взглянул в окно, на сине-черную, прохладную ночь и потушив свет отправился в кровать. В чёрном коридоре, снова цвела, длинная полоса света. Жулин-старший, медленно, прижав к себе стакан, заглянул в неё.
Сгорбившись в синеве окна, тихо поглаживая рукой, над сыном склонилась в три погибели - мать.
- Бедный мальчик, бедный, бедный... Никто тебя не понимает... - нашептывала она, с нестерпимой нежностью в слёзном голосе.
Отец нахмурившись, стараясь не скрипеть, прикрыл тонкую щель света и закрыл дверь. Затем прошагал до кровати, положил стакан, и наконец положил себя.
Уже через пять минут, на его храп, шепотом жаловались соседи, а терпеливая жена била его и заставляла повернуться на бок.
Но прежде, опустив пару слез, на грудь своего сына, она привстала и поцеловала белый, почему-то потный лоб и ушла прочь, забыв уже и про слёзы, которые по привычке, только что излила.
Холодная ночь, чёрным полотном спустилась на мир возле дома. Только редкие раскаты пьяного смеха или огоньки бычков, всё ещё доказывали существование человека во всеобъемлющей тьме.
В большой спальне на двуспальной кровати, по разным концам лежали муж и жена. Громкий стук часов, к которым они привыкли, отмерял звук их неторопливого пульса. Каждый из них прекрасно знал, что его ждёт завтра. Тоже, что и вчера — рутина и разочарование, которые были для них единым, неразделимым понятием. Сквозь чёрный коридор, в узкой, тесной спальне, на мокрой подушке лежал седоволосый мальчик, которому снились, солнечные, яркие сны. Он ни о чем не жалел, крики с улицы не доходили, до его ушей, как гусеница в кокон, он завернулся от всего мира в одеяло.
Следующим утром он не встал с постели и не засел, на несколько часов за свои тетради, как прежде. Он не пошёл гулять с отцом. Он не стал сдержанно браться за завтрак и не стал, задумчиво, неподвижно долгими минутами, рассматривать даль. Он вообще не проснулся. Он умер той же ночью. В свои неполные тридцать один. Седой, не моргающий, худой, с рыбьей близорукостью в неподвижных глазах. Его обнаружили, лишь к одиннадцати часам утра. Его родителям, как бы даже приятно, было не видеть его за завтраком. Причина, по которой он канул в небытие, в холодную пустоту, а может в мученический рай - оставалась неизвестной и остаётся таковой по ныне. Во вскрытии было отказано.
Мать почему-то лишенная сына, не разразилась ежедневными слезами. Отец прикрывший, ладонью его глаза, уже вечером решал крестословицы и потихоньку вспоминал своего сына, но теперь с тонкой тенью, печального налёта, которой не было прежде.
У них было много дел, нужно было подготовить похороны, очистить комнату и отдать куда то вещи сына, чтобы не пропадали. На это они потратили два следующих дня.
Рукописи не горят в огне. Его сгорели. Чтобы придать комнате захожий вид и перестать в неё заходить, пришлось подчистить стол, шкаф и разобрать две кипы, под кроватью и у окна. Всё это "сокровище" в немой благодетели было сожжено в алюминиевом ведре во дворе дома. Примерно четырнадцать лет трудов, развеялось по ветру в виде чёрных, скукоженных лоскутков. Первым в пламени истлело то самое - лучшее творение автора. Даже намёк на сожаление, не читался в глазах отца, когда он выполнял эту, поистине инквизиторскую работу. Догорающие листы, были залиты водой и выброшены в мусор. И только нижний ящик стола, имевший полезное свойство замыкаться, смог сохранить в себе, крупицу давно сгнившего, грустного, забытого всем миром человека.
Рукописи, пролежали в ящике того стола, целых пять лет, в неприкосновенной, обожествленной, пыльной комнате, и без труда, лишь слегка пожелтев, пережили двух престарелых жильцов того дома. Целою чередою совпадений и угодностей судьбы, они смогли попасть в нужные руки, как раз к первой круглой дате смерти их автора. Первые из них (а спаслось всего пять тетрадей) были оценены высоко, ещё две с нарушенной грамматикой, грязные и исписанно-изредактированные, канули в другой ящик, другого стола.
Но и они нашли нужного читателя. Имя автора, смогло сохраниться на полях одной из заметок. Теперь оно в веках. Почему же тетради кишели ошибками, как орфографическими, так и языковыми? Всё оказалось просто и сложно одновременно. Их автор — был выше грамматики и выше языка, на котором он творил.