Гранатовый браслет. I-IV

 Памяти Александра Ивановича Куприна.

               
                Гранатовый браслет.
               
                Ludwig van Beethoven.
                Silence.



                I

      В середине августа, перед рождением нового месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Чёрного моря. Меняющиеся серые облака Тамани и сильный дующий ветер Новороссийска, закаченные песчаные бури и жёлтые огни Анапы, кои ещё сохранили влияние на приезжающих и уезжающих, как бы грустно тем ни было. Боле того, отдыхавшие менеджеры, бизнес-сливки, кроткие врачи и педагоги, прочие опоздавшие на «бархатный» погодный букет сегодня явно были омрачены Ривьерой. Иные пиваки и бивачи вовсе сетовали на постоянный мрачный предсентябрьский дождь.  То ли дело, одинокая  Керчь смотрела с завистью на дождливые субтропики. Сегодня её постиг нехарактерный странный жар. Связка Керчь-Крымск-Тамань явно запомнится размытыми дорогами и кочками, зарисованными на заброшенных мусором и пьяными релаксирующими  пляжах. Проходивший туман наседал на летние иссыхавшие камни и выталкивал дальше к югу пытливое солнце. Расколотые просёлочные дороги от Архипосиповки к Южной магистрали заставляли объезжать нависавший циклон или вовсе менять транспорт. Обзывались матерным южным акцентом и бывшие понтийские греки, и русские, и евреи, и вновь заселившие Черноморское побережье таджики и узбеки. Остаток корейской моркови и наспех подогретого в почти затухающей духовке мяса выбрасывались из деревянных пляжных пристроек в выбоины и ямы, бережно вымытые до блеска безжалостным ливнем. Небесные слёзы не жалели бегущих на работу и убежавших от неё на Северное побережье. От ледяных капель белёсо-серой воды, пожалуй, можно было укрыться в припляжных домиках или гостиничных номерах. Дамочки в розовых платьях быстро ловили такси и уезжали прочь от пробивавших асфальт северных ураганов, разносивших липкие холодные испарины стучавшего как по зубам переливами дождя. Дешёвые уазики и дорогие митсубиси утопали в грязи, забиваемые до кучи в глубину глинистых протекторов очерками  северной боры. Спасатели били тревогу и оттаскивали последних любителей опен-эйр-вечеринок с мытого песка, явно боясь нарушить и так уже печальную статистику по пропавшим в шумной глади Чёрного моря навсегда.


     Жалко, грустно и противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот жалкий скарб пытавшихся заработать на отдыхе местных тур-мейкеров, гидов и иных сезонников. Под туманом он казался изношенным, грязным и нищенским. Уходящие в горячий Крым паромы, плачущие за стольницей в пятизвездочной тюрьме детишки, спешно выкидывающие флаэры о предстоящих гулянках и кутежах промоутеры, толпящиеся по перронам краснодарские казаки и московские интеллигенты в парках и шарфиках, тянувших мысль о жизненно необходимом бесцветном полипропиленовом плаще: все они ждали сентября. Сентябрь должен был принести на побережье успокоение, закрыв заботливо земляные раны, нанесённые скисшим  небесным потоком воды.
И к началу девятого месяца года погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась. Наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших пляжах и гористых Таманских степях, в колючем  желтом фонарном свете улиц Анапы заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья.
 

     Вера Николаевна Иникина, жена известного в тех местах топ-криэйтора, не могла покинуть прибрежный домик. В Москве, в их квартире, что сорок шагов от МКАДа продолжался ремонт и обстановка была крайне хаотичная.  Она, уставшая от перемен настроения южной погоды, радовалась простому щебетанию южных птиц и уходящей с моря боры.

         II


       По долгу искусного путника и путешественника занесло меня в плацкартный вагончик поезда, что неспешно потрескивал по рельсам; от самой Москвы до упора Юга нашей бесконечной страны; бесконечная же она не от того, что края встать - не видно, но оттого умовозреть каждую щепетильную ноту даже простого смещения малого градуса погоды и le dialecte нашего нрава не представляется возможным. Пока несут чай, я должен вам рассказать оказию; позволю признаться она меня раздосадовала; как истинного ценителя человеческой души заставила попотеть над мотивами; да и просто ввергла в туманную грусть, коей располагает человек проникшийся невозможностью и нелепой случайностью этого случая. Вошед в узкий коридор я сразу распорядился о белье. Трое суток я не мог спать на жуткой полипропиленовой пуфе. Я видел в первый раз проводницу; внешность мне показалась сносной, но уж напыщенно вверительной; а улыбка? отточена четко: как это обычно бывает при работе в сфере простой человеческой услуги. Синий удобный фрачок; что-то наподобие галстука менеджера и другого типа селл-втюхаря. Извините меня за банальное выражение моего собственного разногласия с собой; но уж больно не люблю я эту солдафонкую точность в выборе одежды персоналу. Обыкновенно я промыкнул через коридор и устроился на свою койку; нары - есть нары; но долее - я жалуюсь. Мое времяпребывание я по-педантски скрасил книгами и прочей безделицей - умыкнул с письменного стола ручку и блокнот; то ли дело: поездка, мне отдых; читателям - подавай сюжет. Устроившись за койку, бросил портфель под тумбу и расправил ноги. Обыкновенно в поездах я приходил ранее каждого. Так я мог рассмотреть входящих; да и понять - молчать мне сегодня, уткнувшись в блокнот или готовиться к насыщенной деталями беседой. Что не говори, человека можно ценить за простую болтовню. Как же, простите, мне узнать об огурцах, весом в 4 кг, выращенных на просторах Малороссии? Да и кем-кем? Селектором Гришиным. Заветной моей мечтой на тот момент было не приведи печаль наткнуться здесь в сером вагоне на вояку; ох, вознемог я от их всеблесных рассказах. Были бы про войну, все говорят о воровстве. Вверенная нашему вагону служительница порядка и комфорта принесла чай, и я по-каузальному уперся в окно, дочитывав этакую нелепицу о парадигмах Софокла и скрытых их гомосексуальных мотивах. До ужасти противная интерпретация, этого как его, Глухова; но сделать пытливый ум увы мочь не смел, да и как бороться мозгом с трэндом. Меня оторвал от гогота вокзальных проспектов нежный тихий низкий голос; моей ошибкой было посчитать его женским.

- Простите, мог бы я присесть напротив Вас? Увы, но нам попридется скучать вместе. Билетов на эти места не продали, - начал с оправданием отвлекший меня, позже отличный мой собеседник.

Я зачем-то пошвырялся по карманам; черт меня взял в них полезть; на бурную секунду я посовестился, что встреча прошла без гостеприимной встречи.

- Прошу простить мою дорожную суету! Куприн! Александр Иванович. - я протянул юноше руку.

Почему-то в глубине своей дрянной от прочитанных книг головы я сравнил его с цветком, не в обиду янь, но в укор себе. Решительно я считал, что мужчин с подобной внешностью не бывает; а с таким голосом тем паче. Прочая же моя рациональная половина; та, что со стороны сердца говорила мне - "светлый человек, батенька! Воистину, светлый"; но пока я впору не слушался внутреннего голоса; он часто ошибается на внешность, женщин и финансовые операции. Сейчас исписав свой блокнот с головы до самых пят; я бы сравнил моего попутчика с бродячим артистом или бардом; да только был он безумным и честным влюбленным, которые обыкновенно сейчас в современности ценятся на вес золота; как редкость; сравнить, как продукция "яблочного завода" в Китае и Марроко; да и бьются также часто. Внешность его была посредственная; совершенно не ухоженная; до боли косящая глаз стрижка; ах, самому бы взяться за него; да только проку от меня волосостроительстве, как чиновников в реформации здравоохранения. Непостриженные усы; накидка из плащовки; голубые шорты; что хотел бы отметить блестящие голубые глаза; правда общую картину они не разбавляли. Не наблюдалась эта женская лёгкая рука, что преображала в раз мальчика в мужчину.

- Стало быть, вы на отдых? - он не смело присел на койку напротив.

Скованность его плеч говорила сама за себя; тот случай, когда человеку мешает собственная неуверенность. Разговаривал он больше со столом, чем со мной; обвинить я в этом его не смел; для меня тоже свойственен этот бегающий взор мечтателя; правда, на Юге России я предпочел с ним расстаться, облопошат шельмы; только розги меняй. Я сказал все по-честному, чему сам был удивлен.

- Отдых для меня дело второстепенное. Гонюсь за сюжетом. Думал найти стоящее в фольклоре на Юге.

Он воодушевился. Редко встретишь людей, которые умиляются словом "писателей". В последнее время писатель - дело политическое. Всегда завидев поддельное почтительство, я прекращаю сухим "прощайте". Более мне нравился удел одиночества и отреченности. Мой же случайный друг вселял надежду на доверие и бескорыстное понимание. Признаться, в будущем меня это расковало.

- С превеликим удовольствием услышал бы ваше имя! Чаю?

- Ох, я не отказался бы  от кофе, но не хотел бы тревожить милейшую проводницу. Я Желтков, Георгий Желтков.

Он заботливо оглядел дверь. Я повернулся вместе с ним.  Поезд покряхтел, неспешно его потянуло по путям. Мы замолчали, я продолжал всматриваться в Георгия. В этой чистой улыбке и беззаветной скромности я пытался найти изъян; получалось у меня неумело; видимо я столкнулся с совершенным исключением; отвыкнуть было трудно; все эти московские звезды навсегда вселили в меня взгляд: что люди печальны, а если счастливы - то бесчестны.

- Знаете, я нахожу Вас хорошим человеком, - в лоб начал я, - не хотите ли убить мое любопытство: куда держите путь?

- Вы должно мне не поверите. Очень это длинная история и похожая на выдумку.

- Выдумки - моя негашеная страсть! Да и длинная история может уложиться в три дня нашего путешествия.

- Мне немного стыдно.

Желтков покраснел и отстранился. Мне показалось это странным, но в то же время я его основательно понял. История, которая должна сейчас объявится, тянется всю жизнь, а может и беспрекословно ее занимает. Он насильно держал в себе, что хотел рассказать; только розовый румянец открывал завесу тайны.

- Я везу подарок моей...

- Возлюбленной?

Я перебил его нечаянно и точно.

- Ох, прошу, не говорите так подло про нее. Что может дать любовь такого человека как я?

Он погрустнел. Мне захотелось его больше не трогать; людям больно делать было для меня невозможным; человеческое страдание даже неявное доставляло мне дискомфорт и жжение в самой подложке; противное чувство собственной безысходности не проходило от меня; меня отличала боязнь помочь человеку неправильно. Я решил не кидать в экран своих соображений; обидеть для меня Желткова теперь стало самым страшным наказанием; пусть и метким словцом.

- Я поспешил Вас обидеть, что же не так? Я приму за честь услышать...

- Я сущий проходимец. Я своей любовью разрушаю помоловку. А любить прекратить не могу. Понимаете, мне страшно жить от того, что я существую в жизни В... Думаю, имя Вам не нужно...

- Жаль, что в любовных делах счастья я желать не имею права. Не те карты падали. Подарок от чистого сердца может изменить ход событий?

- Сущая безделушка... Мой прощальный подарок.

Он достал из кармана аккуратно и с трепетом сверток; он держал его несмело; боялся обронить или нагрязнить; мне и сунуться посмотреть стало совестно. Также щадяще он положил его на стол и одним пальцем пододвинул ко мне. Он собрал улыбку на лице; пыл! я чувствовал его пыл! Я развернул сверток; пытался ничего не испортить; сохотилось грубовато. Дивная и редкая вещь: резной зеленый гранат, такие браслеты в Москве не укупишь даже на заказ; стоил такой не одну сотню тысяч; предположить бы, что украл, да не опростоволосился; сам! сам! прикупил...

- Зеленый гранат... Помилуйте? Ведь это прекрасный подарок. Стоит ли называть его прощальным?

Желтков поспешил забрать у меня сверток; спрятал его у самого сердца.

- Стоит, мой друг! Я дарю его с последним письмом и уезжаю прочь. Сковать на себе В... - он перемялся - обречь ее судьбу на меня - сущее преступление, мне нельзя быть палачом. Она подарила лучшие пять лет, иначе я бы слег от скверного существования.

Мне захотелось выслушать историю полностью; сейчас разговор шел в тупик, из которого единственный выход - кружка пива в какой-нибудь забегаловке.

- Прошу меня простить, я утомил Вас речами. Не хотите ли пройтись со стариком по Керчи? Скоро будет три часа в загашнике?

Желтков кивнул. Молча мы так и доехали до Керчи
Ровно в 17:00 мы достигли на поезде Керчи. У моего случайного друга эта остановка была конечной, мой же путь пролегал далее, но без его молчания обещал быть совершенно неинтересным. В первый раз, сходя с перрона, я чувствовал себя близко к тому чувству, что испытывает сам влюбленный, когда получает первый поцелуй или неверное, но меткое прикосновение. Я наблюдал за Желтковым: клади у него не оказалось; он шел порожняком; здесь в Керчи его детская непосредственность не привела бы его к неприятностям; но в Москве расхаживать за пазухой с браслетом я бы ему запретил. Хотя зачем же обманывать читателя? Мне просто не хотелось расставаться с ним. Говорят сам дедушка Ленин, когда был в Берне поговаривал так о Марксе; к чему бы я это не сказал; нюх тех самых Горьковских "светлых людей" был у меня развит чрезвычайно. Сам я тоже с собой лишнюю обременяющую не таскал; путешествие не время разбираться в каких носках пойти на бал; это время смаковать солнце в присутствии прекрасного расположения духа, коего в Москве не добьешься даже за огромные деньги; да и их ни у кого не было; а были б - думаю все устремились бы в Крым; за вином и прохладой. Сидя в кресле у проклятого мной телевизионного ящика я мечтал вдохнуть летний воздух, непременно где-нибудь в Архипосиповке; и вот я в Керчи. Я старательно сопровождал Желткова, держался позади; мне было боязно слыть сумасшедшим или проходимцем; он же вероятно был блаженен; не обращал на меня внимания; летая в мыслях он проходил на красный свет; когда успевал - дергал его за плечо; он добро кивал в ответ, дико извиняясь и ссылаясь на свою невнимательность. Да и куда девается твое внимание, когда ты до безумия влюблен? Будь я женщиной я сложил бы перед Желтковым сердце; именно поэтому должным образом я и не любил.

- Скажите, Ж... - я вдруг вспомнил что фамильничать это трезво, но фамильярно; черт с ним; имени всё равно не знал - Не знаю вашего имени...  Как же вы встретились с ней?

Желтков грустно улыбнулся; такие вещи всегда трогали мое сердце; я решил пока более не задавать прямых вопросов.

- Я простой менеджер. Продаю телефоны... Консультант, знаете ли. Вот и вышло.

Вот и вышло; ох, мое сердце никогда так не останавливалось; в миг я почувствовал себя обделенным и обиженным жизнью; как же везет доброму люду на любовь; да что везет?

- Наверное, она вошла к Вам в магазин ангелом или чем-то озаряющим? - я жестикулировал, пытаясь передать хотя бы ноту поэтичности, пристукивая пальцами кистей рук.

Желтков удивленно обернулся; он в первый раз надо мной посмеялся; и правда смешон - писатель; тараканы в голове моей перебежали на рациональную стороны и теперь были готовы дослушать до конца.

- Что вы? Просто она мне очень понравилась.

- Так просто?

- Зачем сложностей? Если вы не любили, обязательно ощутите это чувство. Не вот, чтобы сразу! Нет! Оно как терпкий коньяк, медленно проникает. Закаленное в сердце, это чувство еще светлее и слаще.

- Простите меня прагматика. Не могу знать.

Для меня любовь была всегда однообразной поэтичностью, которую в одночасье следует отразить в книгах; будь я романтическим страдальцем может и додумался обо всем там; под жаром вечернего Керченского солнца; со стороны совершенно третьей: стоит ли задумываться о вечном и всепоглощающем; жарком романе, бесконечной страсти и постоянной вечности вместе; призрачно, братья, все описывается в книгах; любимый же человек тот, который поругает за дело, и шельмой назовет за проступок, и козлом за пьянку; а детей всё равно хочет от тебя; может наше больное воображение хочет идеального, может излишняя сексуальность, а может серая жизнь современных будней от офиса до офиса. У Желткова же было все без прекрас; встретил красивое создание в нужное время и в подходящем месте.

Заканчивались мои три часа, я уже должен был идти назад к поезду; держать путь далее. История же меня забегала далее; мы шли уже близко к Митридату, а тут и до пролива было рукой подать.  Мы шли по темной лестнице, держась как можно дальше от фонарей. Тихо играла листва; я же не знал, как далее продолжить наш разговор; благо жизнь научила меня шаблонам.

- Не кажется ли Вам Керчь занудной в своих красках?

- Право, простите, я прослушал Вас!

Я сразу же простил Желткова; умоляюще смотрел на него.

- Прошу Вас! Ради всего светлого, что есть на свете! Расскажите мне о ней...

Желтков остановился на ступеньке и оперся на каменные перила Митридатской лестницы, что когда-то была выстроена еще древними рыбаками. Керченскую лестницу забирало в глубокую ночь. Я позабыл об оставленном блокноте, недобитом чае и надеждах на прекрасный отдых. Под опускавшимся горячим солнцем я внимал странный и удивительный рассказ; о любви, которую я хотел бы увидеть еще через 40 лет.

- Она была прекрасна....

III

- Она была прекрасна...

Желтков оперся на перила лестницы, ведущей к забиравшей Керченский пролив темноте. Давно уполз наш поезд, уж повернув далее, к Сочам, вечному теплому и обделенному морозом городу. Быв я настоящим наркоманом историй о любви, я назвал бы его тем самым местом, где берут свои начала даже самые безнадежные романсы слез и радости, кои в перспективе будут обращены каким-либо промоутером в озорную историю о сантехнике и учительнице, которые отнюдь не работают по профессии. Желтков стоял в обычные свои полуоборота; сейчас под треск паромных железок и переходов, я ловил его шепот; он что-то напевал или говорил; мне невиданное, но что чувствовал более, чем потерю несчастных 7 сотен, которые обязательно вытянут из меня железные дороги за билет на обратную дорогу; Москва для меня навсегда опыстылела; в моей душе я образовал вето - не вернусь туда ни за какие гроши; будь пророчен даже в жены гимнастке или в сами президенты. Нет! История неуловимой и непостижимой мне любви сковала меня навечно; и я ловил шепот; шепот под поющую Керченскую буру.

- Я познакомился с ней в сентябре, - он тяжело выдохнул и повернулся ко мне, - я соврал Вам, Александр Иванович! Но не клеймите меня дрянным! Прошу! Я боялся Вас; вы ведь писатель!

- Что ж... Грех держу... Умоляю! Продолжайте.

- Это было в сырой  день, здесь где солнце заходит за Керчь и возвращается под куполом к Пятигорску, озаряя последнюю проторенную магистральщиками дорогу. Я забыв обо всем мчался по грязным улицам! Тогда, в ту до несчастья страстную ночь, я уходил прочь от гнетущей меня; нет! больше мою жизнь - печальной судьбы! Вообразите, я настолько запутался в собственных соображений, что по-доброму осталось бы жить мне единую каплю; хлеб в моем доме иссох, там стало грязно; а в душе сыро, с неудовольствием я разговаривал; а с большим раздражением работал; само мое существование засерело; сердце превратилось в камень; Бог в каторгу; а мои дни в поле боя; мои мечтания, державшие на плаву крошились, а в голове горел последний державший меня мир; от чего то тухли мои прежне горячие глаза; а тоска перебирались меня на перепонки; в своих мыслях я натыкался на цели, и падал о реальность. Тихо... Разворачивались от меня друзья, где-то пропало мое стремление завести собаку. Я бежал по дождевой грязи, воображая, что упаду и сломаю себе нос. Ковыляя от усталости я набрел на сад...

В тот день, какой-то потайной силою Веру сопроводило на улицу. Она, наконец, вырвалась из сдавливающего стены деревянного домика. Жадно, полной грудью, она вдохнула холодный воздух; дождевая мгла рассеивалась; и лишь последние капли с хохотом укатывались со стоком и озорно прыгали в старое чугунное корыто; птицы ненадолго замолчали; смутное наваждение не отпускало бабье лето; тепло не выступало, боясь быть навсегда  унесенным сентябрем; в кои теперь теряли веру и Сочинские рыбаки и фермеры, поймав себя на мысли сегодня; что лето будет непродажным и несенным; и тут же ошиблись, опешив от восставшего солнца. Вера хитро, но подозрительно улыбнулась; солнце зайчиками играло с ее платьем; капли переливались по туфелькам; женское сердце окутала радуга; ждать в мгле, в саду ее не приходилось; да и сама природа не желала признавать оную в полдень. Даже прошедший град скромными крупинками не смутил Веру; день рожденья не мог испортить даже самый хмурый южный ураган; думая о предстоящих хлопотах, она впала в настоящий детский инфинит; она обходила вишни и абрикосы, пританцовывая и мысленно приглашая их на танец; обвивала телом яблони и выходила на степ перед самой смородиной. Каждый день своего самого рождения по отрочеству она проводила взаперти, за книжками или разучивая что-нибудь из Рахманинового, а иногда Черкасова. Впрочем, к самому вечеру приходили гости: маменькины Лиля и Вадя; непременно приводили бестолкового Ромку, вечно дразнящего Веру "курочкой" и прыгающего бестолку с новомодными черепашками и спайдерменом; обязательно придет Дениска с подругами; притащит что-нибудь из своего: хипстерского; под конец разбавляли ночь гуляки из Абхазии; кажется, родственники; привозили по обычаю балык и шаверму; но не ту что в Сочах по 200 рублей; особую домашнюю, по клятве из только что зарезанного барана; конечно же всегда сопровождал в этот день Веру муж - Николай; часто он был в разъездах; от того Вере было совсем печально; пожалуй, она находила себе место только за пианино; говоря о лунной сонате, Вера не считала ее различной или притворно чешущей страдание; но так доводила до душевного спокойствия, которое в мнимом одиночестве оставляет свои сближающие начала. Сегодня Николай также был далеко от Юга России; и Вера была бы тосклива; если бы не некоторое наваждение странного для нее настроения, что было отмечено мною значительно выше. Да! Она впала в мечтания; закралась мысль о неожиданном подарке; о гостях; а потом бунтовская романтика на добрых три часа растворила Веру в саду; среди зеленых листьев; осень - пора тоски; в душе Веры же цвела несказанная сирень; может это и называется бабьим летом?

- Я, скованный собственным страданьем, протиснулся в дырку в заборе, обычно данную оставляют школьники; за яблоками ли, за абрикосами? Сад... Меня остановило у вишни! Видели ли вы цветущие вишни по осени? Мне показалось это странно прекрасным. Будто природа теперь зло пошутила, но не думала обидеть. Представляете, что-то стерло с меня обиду на мактуб. Я шел ведомый честной бурной силой; я грешил на запах яблони и озябшей от дождя листвы; так радостно я себя не чувствовал более года. Я потер лицо? Я ли это? Я ошибался, мнилось, каждым, движением, но брел вишнями. У одной я встал, выдыхая каждую ноту горькой до этого моей доли. У самого пруда я увидел... Она была прекрасна... прекрасна... прекрасна...

Желтков надавил на перила, будто вновь вобрал в себя те, ушедшие в темень бабьего лета краски. Он замолчал, наблюдая за выступавшие по ночи прогулочные катера. Натуральный клуб или что-то из электронного затмило на секунду все: ветер, шелест пролива; взгляд полный счастья Желткова; он замолчал, утопая в бессовестно радостных воспоминаниях. Я нетерпеливо переминал ногу. Зараженный, я ловил каждое описание; представил Веру, пусть не с осиной, но грациозной талией; летнее платье, подшитое мамой; модные туфельки, может раскосые волосы; бодрый, но странный взгляд, напоминавший сердцееду о сердце, а влюбленному о любви; нежные строфы ее мыслей; текучий тихий голосок; сравнимый с восточными птицами; южную нотку прелести груди и страстные жесты; что придавали ей только скромности.

- Вы подошли к ней? Нет! Подлетели...

- Что вы! Что вы? Разве я похож на будущего мужа; более на сумасшедшего нашедшего краешек своей мечты. Именно поэтому я наблюдал за ней под вишней, которая так беспардонно цвела этой светлой осенью; а та навсегда убила во мне человека; и родила настоящую гордость за будущее мое счастие.
Лучший её день быстро заканчивался, не теряя своей натуральной бодрости; за летним солнцем вошел вечер, обещавший те семейные беседы, обыкновенно зачищающие муж с женой; гости с героинею вечера; имея собственной целью только светское почтение; и приятельские; даже можно сказать дружеские; как и обещалось все обычные гости были на вечере. Желтков прислонился к окну гостиной домика; около часа назад он провожал ее взглядом; ощущая строптивую гарцующую походку. Он встал вкопанный у вишни и только сердцем умолял остаться Веру еще на секунду в саду; гости навсегда разорвали его наблюдение; он укрылся за вишней, убежденный, что лучше скрыться. Вера отступила от яблони при пруду и бросилась к калитке, по обыкновению ей было положено встречать мужа и родственников.

- Что же вы, мой друг не обратили ситуацию подле себя?

Желтков улыбался для меня странно; так по обычаю делают люди впечатляющие свои неизбежность. Мне же встало в крайность бесповоротность его сиюминутной нерешительности.

- Муж ее; а это был он; серьезный и необычайно гордый на первый взгляд человек; неужели на первом шаге я способен был бы испортить чью-то семейную благодать. Увольте меня слабонервного.

Вера поспешила миловаться; разлука с мужем сейчас же развеялась; как и отступились мечтания, странные для сегодняшнего дня; она бросилась к нему в объятия; я не смею предполагать были ли они холодны иди теплы; но сердце мою чуяло неладное в этом союзе; я же все свергнул на личную свою догадку.

- Дорогая, Верочка, я готов тебя поздравить! Ваш наряд сегодня бесподобен.

Она пардонно улыбнулась, тело ее не смело уйти на шаг от мужа; будь я на месте сейчас Желткова, я кинулся бы корпусом к подряду; был бы я покамест прокажен или выгнан; но хотел бы коснуться. Необычайную стойкость нужно иметь; он боялся шолохнуться; стоял в нетерпении; а лица гостей смывались в желтых червонных мелодиях, что обычно поет сердце по первому чувству; замыкающий ветром последние капли ревности и дающий оправдание собственной антиамбиции.

- Как же у Вас дела, мой свет, на работе? Кажись отощали.

Николай обладал той искренней успешной становкой, которая бросается в глаза любому из обитающих на этом свете; великие хироманты о таких говорят: дитя Меркурия; отточенный и изысканный вид, не лишенный изысков современной Московской моды и заметных вложений денежных средств; грубое выражение лица, казалось, только теперь сменилось на покладистое; семейное; разряхтились усы и сбавили угол брови; лицо потеряло прежнюю сосредоточенность; поникли ямочки на щеках; волосы же его были уложены не наспех; сравнить с Петькой нашим или Колькой не получилось бы, делая даже самое значительное усилие.

- Все чинно, Вера. Все отлично. Только что вернулся прямиком от арабов. Фрукты-с и там нужны. Но, пожалуй, не будем забивать прекрасный вечер делами, тем более он весь твой.

Желтков не единого слова не слышал; за последние три часа он мог только смотреть; бороться с собой ему было болезненно; он бы и теперь и сейчас сбежал бы из того сада; но удивительное доселе спокойствие приковало и соблазнило его здесь. Он молча слушал смытые непрочным шумом в голове речи. Раз за разом вбивались в речи молодоженов по очереди каждый: и Денис со своими "куражащими голову курительными смесями и свободой байкерской дорог", мальчуган со своей "курочкой" и добрые пройдохи с немного разбившейся от дороги шавермой, но подаренной от чистого сердца; некоторую бодрость наконец для Веры вытеснила светская пустота обычной праздничной беседы. Медленно они переместились в беседку у пруда.

- Ай, волки, какая, эта ЖиКиХэ. Выселяй, говорят! А мы? Мы жи с детей! Куда подти? Нэкуда. Так и беженцы.

Абхазы устроились на лавочке, потирая вспухший от беготни и суеты, обычной для них, лоб. Верочка подала гуся, кивком приглашая гостей откушать; вслед за птицей - подали лаваш и холодных закусок; все принялись за трапезу.

- Мы с Верой познакомились в транспорте; шутка - первый раз пересел с автомобиля на маршрутку; хи-хи; даже стихами; эх как же мне хотелось бы приукрасить рассказ романтикой; но я просто уступил ей место в транспорте.

Вера довольно уложило голову на плечо Николаю, что умилило всех вокруг и только Желтков глубоко вздохнул. Далее полился смех; говорили чуть о политике, чуть о недостроенных к Ростову дорогах; о сухой философии софистов; о современной гадости на эстраде; все это сменилось Абхазким "а раньше было", потом говорили о сущих мелочах: животных машинах, Колиной деловой хватке и Верочкиной женской проницательности. Беседка ветхо и на прелом веселье с запахом хмельного сухумского вина и пряных гусей темнела. Проснулись дикие ночные комары и последождевые мошки. И только томные миазмы находили на Желткова; он устроился под вишней и медленно, загораясь несбыточными мыслями прощался с настроением, сто вернуло его к жизни; утолило печали и очистило сердце; он засыпал.

- Вообразите! По молодости Вероника была влюблена в одного менеджера; сущую пустышку! - Николай поймал настоящий драйв хмельной беседы; Вера же зажатой своей особенностью чувствовала как царапают скрытые струны заточенной за гранитной стеной ее души; она хотела бы тотчас это забыть или остановить; но могла сказать только так:

- Ну будем, об этом, Коль. Не нужно и грешно.

Николай сейчас и ровно позабыл о Вере; достав из кармана телефон; залихватски и с напором он начал декламировать:

- Вообразите! "Путь грешного гуляки, уставшего от Московских клубов не для меня, не для меня эти праздные ночи. Желание мое, согреть Вас, моя властительница; вы пленили меня и обрекли на любовь... О чем я говорю глупец!" Вот ровно такое признание и прислал в смс.

Послышался бодрый смех.

- Ба, на какие он сдался нам, - мама отмахивались со смехом; так что кусочки гуся летели на стол; кивали довольно абхазы; "вот мы за настоящих мужчин"; Денис же отнекивался, потягивая летний коктейль, опершись на подруг; брак был исконно не его; он и смыслил его как штамп в документе, по которому пропускают в кабак. Вера же уже около 15 минут мечтала вернуться в утро; где так спокойно стучал дождь... Больно, было, больно; от того и мерзко и тошно. Верочка слегка привстала из стола, Николай заботливо остановил ее.

- Куда же вы, душенька?

Она скрыла взгляд; говорить правду ей было неприятно; детали беспорядочно восстали; разразилась тоска; первый раз не от разлуки.

- Я не надолго... Пожалуй, открою... Окно, поиграю вам. В такой вечер я просто обязана сыграть эту мелодию.

- Вера, не будет ли чересчур тоскливо? - мама также ухватила ее за руку, желая посадить на лавку; только Верины пальцы уже чувствовали старые клавиши, привезенного из Испании фортепьяно; глаза были уже в комнате перед нотной тетрадью.

Я прервал Желткова сущим пустяком; у меня не укладывалось в голове; я, будучи педантом и точным повествователем, должен был; мелочь не отпускала меня.

- У меня никак не клеится: так вы познакомились с ней по осени или раньше, простите меня за это сущее чичиковское.

Желтков мрачно на меня посмотрел; выбившись из призрачной нирванны, он с радостью объяснил; забыв о сейчасной секундной грусти.

- Умоляю извинить, Александр Иванович, я сбил Вас в деталях. Я знакомлюсь каждый день своей жизни с ней. Больше я был похож на призрака осенней оперы... Конечно, любил я ее раньше, но познакомился только тогда, когда по своей горькой привычке преследовал ее тайком; под этой красивой до исступления вишни...

"Вон оно как.." - пронеслось у меня в голове.

- Тогда я проснулся от Апассионаты, Александр Иванович, от музыки грусти, которая заиграла во мне по-новому... Она была бесподобна... Бесподобна...

IV

Что может сказать о том, в чем мЫ проиграли? Где мы ошиблись и поставили не там? Говорят люди, не делающие ставки на жизнь - никогда не проигрывают! Но разве можно сравнить карточный расклад с объятиями любимых? Возможно ли, предположить, что не сможем любить того с кем мы разлучны мыслями и обстоятельствами. Говорят, чтобы любить нужен стимул? Я впервые разочарован в собственной философии. А меж тем, лунная соната в переливах от мокрых листьев до пруда, и от пруда к короткому овражку перед вишней тянула; скромно звуча из окна передней она плыла; висла в воздухе; и отражалась в блеске первой ночной звезды. Пальцы Веры стучали по клавишам; вот она старалась сыграть быстрее, чуть подождать на доли миллисекунд и продолжить; писатель выливает грусть на бумагу; художник - на холст; Вера же хотела, чтобы музыка забрала страдание прочь в воображаемую дыру; с надеждой она играла строфу за строфой; вдруг это невыносимое чувство отступит; оставит навсегда Веру; то предельное счастье приличной беседы омрачал странный факт: быть может она и правда не оставила свою влюбленность там в ранней юности? С каждой фразой она вновь расцветает? как же звали того юношу? она даже не хотела знать; тоска, протекающая по 2-ой сонате не могла перейти к гостям; она кинула взгляд себе на руки.

Желтков аккуратно и тихо прошел через овражек и прислонился к оконной рамке. За сенью яблони и в полной темноте его освещенное лицо и торжествующую улыбку не было видно; как и не было видно блеск в его глазах; он дышал в такт каждому перестуку пальцев; будто он размягченный кислотой, утопал в молоке. Явь - она была для него забыта; исчерпано было все; как стакан его исчерпала мелодия. Он нагло смотрел в окно; наблюдал за Верой; как она перелистывает нотную тетрадь; играет. И как играет? И смс, возникала та смс:

" Я не смогу исчезнуть из Вашей жизни ни на миг, я спрашиваю себя каждый день! как! как оставить Вас в покое! как мне прожить вдали от Вас! что в голове моей бестолковой! из мусорки я превратил ее в храм! там нет богов, но есть что-то более прекрасное; и пусть я не играю и долю роли в Вашей жизни; мне даже нечего Вам рассказать о себе, а мечтаю я услышать Ваш голос обращенный хотя бы отстраненно в пустоту мглы! мечтаю коснуться, но не позволю себе даже с разрешенья! не отвечайте мне никогда на мои сообщения!

Доиграв последний трехплет, Вера вышла к окну; именно тогда она и поравнялась с Желтковым; глаза их встретились наконец. Я бы отдал целую жизнь, чтобы наблюдать это; когда вдруг опять сметаются границы бестыжих обстоятельств; когда навсегда в прошлое убегает тяготеющее нас настоящее; когда испаряется тоска; и мелодия непросто бежит обывателю и зеваке, тому кто по своему роду не способен понять играющего! нет! но тому, кто сможет подыграть, не умея играть; нужно ли объяснять, что чувствовал Желтков, а что Вера? я не знаю; и в жизни не смогу отгадать, отдай я на это двадцатилетия.

- Вера, милочка, вы играете виртуозно!

Именно сейчас в то время, когда их сердца ненадолго поняли, что они рядом, стоит только протянуть руку друг другу нужно было бежать прочь! прочь бежать от того, что может быть непонято и осуждено; заклеймено и поставлено под настоящий запрет; сейчас короткий миг оборвался казалось навсегда; как обрывается наспех связанный шнурок собственными ногами; Желтков, опустив голову, шмыгнул обратно за вишню, а там через самый забор; душа же его еще около часа была там; в саду под тягучей вишней, под первой звездой; он бежал еще тяжело дышав! бежал прочь, как загнанный пес, покинув сад! бежал, не поворачиваясь! не смотря назад! На половине дороги он вертался: он что-то забыл! сказать? сделать! нет, он оставил там собственную душу и на него напала меланхолия, ударив из-подтяжка в самое сердце.
Под самое утро: именно тогда когда дымка неизведанной доселе погоды; когда дождь опрометчиво мешался с солнечным светом; будучи призрачным туман и светлым ночная мгла; в это самое время мы должны были, к моему сожалению проститься с Желтковым; мне не выразить словами что означало для меня это расставание; мне было некуда идти; но не означало это время, место или занятие; нет - я терял сейчас то, чего не найдешь ни в потоке мрачности толп, ни в невзрачности повседневных сует - искреннего и чувствующего собеседника.

- Мне искренне жаль, Александр Иванович! Но нам пора знать честь. Думаю, встреча наша последняя.

Он тихо убегал от меня по Керченской лестнице; закрывая от меня рукой грустные, но полные сердца глаза; я было ухватился ему за рукав; но распрощался с идеей, что он пойдет со мной.

- Куда же вы? Постойте!

- Я должен отдать прощальный подарок. В первый раз я превращаю приметы в реальность. Возвращаться примета странная; поэтому будучи человеком мелким, в моих руках будет подарок. Говорят драгоценности к чему-то обязывают, но с ним, - он потряс свертком и продолжил возбужденно, - с ним я отдам собственную жизнь и кусочек моей памяти... Быть может... А впрочем, Александр Иванович, чирканите обо мне строчку!

- Целую книгу, мой друг! Но извольте не делать опрометчивых поступков.

Желтков кивнул... Повернувшись от меня прочь, он побрел, расставив руки на утреннем бризе; забегали паромы. Утро возвышались над Керчью, а мой друг исчезал в полудымке; мне хотелось сейчас заболеть...

*********************************

Вера смеялась над глупыми шутками Николая; давно уже отвергла ее тоска, назвав сущим пустяком то, что происходило не более часа назад. Гости устали; исчезла беготня малыша по южному домику; мирно считали овец в спальне для гостей абхазы; снилось что-то тривиальное Денису; только Вера и Николай остались одни в гостиной.

- И представь себе, дорогая, он сводил счета... - Николай хохотал. - и тут тебе оказия: недоимка; ха-ха; а кто виноват? фонд! ха-ха.

Вера смеялась; она не могла понять мужа почти никогда; и многих таких же; что смешного в политике и экономике? вещи, доносившие до простого люда с экранов телевизора более внушали страх; но делал Николай это с четким знанием дела и солдафонским запалом, присущим профессионалу; она смеялась и брала его за руку; а Николай продолжал говорить о проштрафившихся риелторах и горе-музыкантах; тихо зевнув, в нужный момент она остановила его:

- Коль, мое золото, прошу простить меня. Я хотела бы отлучиться ко сну.

- Подождите, моя дорогая!

Тот, не теряя былого запала, остановил Веру; лицо его светилось; даже будучи я женщиной мне бы было сразу вразумительно - он готовил сюрприз; Вера все поняла; к груди прилило, она задышала чуть ровнее, но чаще; она стала за ним в счастливом ожидании наблюдать. Обошед аккуратнее с золотистой каймой китайский стул, он подошел к тряпичному комоду; Вера хранила там старые фотографии, предметы туалета и прочее убранство; кто бы мог описать возбуждение женщины, когда она просмотрела подарок в собственных вещах. Николай не любил придурятся; считал это странным и иногда унизительным; а теперь делал это только из соображения, что Вере понравиться; мужчины и правда склонны валять Ваньку ради любимой; но оставим его в этом. Подтяжек он засунул руку в первый ящик; глубоко; да так что изобразил это на лице. Спустя Вера почувствовала на своей шее колье; тяжелое и холодное; она закрыла глаза заранее; не теряя возбуждения и трепета.

- Белое золото, любимая! Поздравляю тебя с праздником, - он поспешил поцеловать Веру; она попыталась не поддаться.

- Коля, не так!

В гостиную смотрел блеск, в беседке уже погас свет; осталась не домытая посуда; где-то в далеко гудел проезжавший автобус; светлицы и мошкара попрятались по кустам; Вера и Николай сплелись в поцелуе, не заметив тени лунного света, проходившего из сада в переднюю, где одиноко стояло пианино; его клавиши еще хранили тоны странной и грустной до боли музыки; Апассионата - так назвал ее мастер; такой она и осталась в призрачной череде забирающей праздник августовской ночи. Вколота была в обои тоска сегодняшнего вечера и разбиты мифы юного плача; когда-то в ушедшем сердце убиты забытые Богом мечты. Поразительно, как ночь может сократить любые, даже непреодолимые расстояния; и также распластать их до недостижимости; сонность это была или млечность, но сад отдыхал от истомы; а Вера и Николай уже засыпали, считая праздник законченным, а любовь бесконечной.