Весточка

                Весточка...

- Ты не очень-то задерживайся в этой развалюхе,- сказал тракторист, сплюнул равнодушно, щелчком выбил из пачки сигарету, закурил. Двумя щупальцами осьминога дым пополз вверх.- Чего тут соплю тянуть,- с лица земли сотрём фигвам прошлой жизни и баста. Первопроходцы, проходимцы, освоители, герои,- зачем, спрашивается, ехать куда-то, если там ничего нет? Всё надо делать вовремя. Труд облагораживает,- я вас умоляю, смешно об этом слушать. Не понимаю, как могли люди перебиваться в таком жилье? Миллионы ведь им не платили. Счастьем в авоське, что ли, каким особым наделяли? Дурь! Авоська с дырками, что угодно выпадет. Не верю, что они не хотели сытно есть, красиво одеваться, просто -  аля-улю, чеши грудь, пиши письма,- этим не обойдёшься. Сейчас все сыты, никто друг друга не топчет, но и никто никому не нужен. Чего смотреть? Бичарня и есть бичарня. Нафик нас с тобой сюда отправили, сжечь бы, и делов никаких. Я так понимаю, огонь всегда очищает.
Тракторист нёс околесицу, но в чём-то был прав.
Не знаю, как письмо там оказалось, но вывалилось оно из-за наличника узкого окна, когда я машинально дернул раму. Не по себе стало смотреть сквозь решётку на мир. Чего меня потащило внутрь балка? Я не знал, что должен был там увидеть. Скорее, что-то необычайное, что нельзя описать.  Сам ведь пятерик в вагон-городке «Приозёрный» в таком же балке прожил. В тесноте, без удобств, страшась пожара.
Я уже двинулся к выходу, когда увидел на полу письмо. Сто лет конверт пролежал за наличником, десять лет назад его туда засунули,  теперь и не узнаешь, штемпель на конверте поблек, фамилия и адрес расплылись. Что точно, письмо-послание было из прошлого мира, из другой страны, в Советском Союзе оно было написано.
Не свёрток с деньгами выпал, не припрятанный клад. Советские клады частью в Сбербанке осели, частью их вывезли за бугор. Сбережения советских рублей простого народа в девяностые годы ни во что государство превратило. Да и что точно, с развалом Советского Союза мода, изъясняться письменно, прошла.
Интересно, по каким признакам судьба отмечает? Как из множества множеств людей одного наделяет счастьем, другому - всю жизнь позволяет лишь выживать?
Не на первый-второй жизнь расчет производит, не на нужных и лишних счёт ведётся, не строит же всех в шеренгу судьба, не бросает кости, допустим, домино, чтобы счастливых сцепить между собой, крикнуть «рыба», отвергнутых в стороне держать?
Как любить судьбу, которая тебя не любит, а судьба, как и женщина, не может любить тебя, когда ты её не любишь? Кольцо, круговорот. Всё сцеплено, склеено. Голова – ноги, ноги – голова.
В этом, может быть, вся беда? Может быть, всё и правильно – не знаешь, вот и оказываешься лишним.
Принято считать, что особо отмеченные люди жили и живут по-особому: во  дворцах, может, в скиту, за забором. Разве особенный человек будет дёргать корову за дойки, убирать из-под неё навоз, долбить землю ломом? Такие мелочи уготованы обыкновенным, ничем не примечательным людишкам. Покорители, освоители – их удел мёрзнуть в вагонах, о них взахлёб будут рассказывать те, кто, тяжелея чашки с кофе, в руках ничего больше не держал.
В балке было сумеречно и холодновато, воздух спёрт и сиз. Что-то похожее на тошнотворный кисель. За мной вроде бы тащился след пыли.
Хорошо было бы порасспросить соседей, как, что и где, но соседи напрочь отсутствовали. Три или четыре волны переселения из неблагоустроенного жилья вагон-городки основательно сократили. Кто квартиру получил, кто сбежал-уехал с заработков, так и не дождавшись улучшения жилищных условий.
Этот же балок, самострой на железных санях, последний в ряду, огруз намертво в песок, предстояло его разобрать, а попросту развалить бульдозером.  Простоял он, раз подрост березняка его окружал, считай, с самого начала строительства города, с тех годов, когда, по статистике, на одного жителя приходилось полтора квадратных метра благоустроенного жилья.
Во времена освоения, на восьми квадратных метрах половинки вагончика, за счастье считалось ютиться семье с двумя ребятишками. Тогда всяк, как мог, колотил себе крышу над головой. 
След от подошвы резинового сапога на конверте отпечатан,  угол надорван. Значит, в передряге письмо побывало.
Ну, выпал конверт, ну и выпал! Бумажного хлама кругом валялось предостаточно. Тупо многословно думается ни о чём. Про утиль, который в городе не собирали, не перерабатывали, о комарах, если бы они были ростом с куропатку, проблем с мясом не было бы. Мало ли что приходит в голову.
Меня осенило, что город, на то и город, чтобы вводить в состояние - думать ни о чём. Он создан, чтобы перерабатывать человеческие души. Город готовился отпраздновать очередной юбилей. 
Неприлично-нельзя, чтобы, в общем-то, в благополучном городе, рядом с пятиэтажками соседствовали трущобы. Разность условий создаёт напряжение. «Нельзя» - нежелательное напоминание о трудных годах. Никаких напоминаний.
Нудный далёкий гул отдаётся в мозгу. Тупо, многословно думается о том, о чём не хочется думать. Бледный паук плетёт сеть. Судьба, казалось бы, семенила со мной рядом, то хватала за руку, то сжимала плечо, норовя таким образом прервать бессвязицу мыслей.
Люди должны забыть пережитое. Слишком бессмысленны напоминания. Как от большой скуки. Не одобряется возврат к прошлому. 
На полу россыпь каких-то пузырёчков-бутылочек, рисунки, пожелтевшие растрёпы журнала «Новый мир». Запах прели. Самодельный стол, табуретки из ДСП, полочки – всё указывало на непритязательность хозяев: приехали на заработки, комфорт не нужен.
 Прибавление ещё одной бумажки к груде мусора, ровным счётом, ничего не меняло. Но что-то, помимо моей воли, притянуло к конверту. Сработало внутри чутье, какое возникает у экстрасенса, который рамкой, лозой ли, воду, жилу ищет. Чутьё остановило. Приступ полуденного озарения.
Отчего-то заныло под ложечкой, жалко почему-то себя стало. Бесперспективна человеческая жизнь – позади ничего, разве что, пара строк останется, впереди – стоит ли превозмогать себя? Ради чего? Видения человека являют ценность, самое большее, для десятка людей.
Удивительно и то, что вездесущая пацанва не подожгла балок.
Так вот, поднял я тот конверт, и чую, ток какой-то по руке пошел, из конверта что-то перетекает в меня. Не просто бумажку поднял, бумажка болью, да еще какой, обернулась…
Моралисты рассуждают, что чужие письма читать нельзя, грех это. А не грех книги читать? Там ведь тоже чужие мысли, чужие страсти, по сути, книги - те же письма…
Что можно – это неизвестно, что нельзя – рамками приличия огорожено.
Другая жизнь в письме была, совсем не моя.
«… Степа, я не знаю, зачем тебе пишу. Может, настроение такое, минуточка выпала, я не знаю, что мне делать. Голова кругом. Рядом никого нет, чтобы можно было поплакаться. Ты упрекнул меня, что я изменилась…Это время меняет. Может, ты уже и забыл меня? А я до сих пор помню, даже помню вкус твоих губ. Не хочу писать, а пишу, не хочу плакать, а плачу. И кому пишу? – Тебе!
По твоим взглядам я поняла тогда, что произвела на тебя не то впечатление, какое хотела. Вообще-то, я стараюсь не производить это самое – впечатление. Из наивной девчонки, дурнушки, как говорила тетка, я шагнула высоко. Талант! Но, Степа, (как ужасно, что у тебя такое не звучное, по сути, деревенское имя! Степа!), я что-то потеряла, и не могу найти. Иногда на меня находит: вспоминаю нашу школу, старенький рояль, класс, парту у окна, тебя, тополиную аллею, с засильем крикливых галок. Не нахожу себе место… Может быть, потом я буду жалеть, что пишу это письмо, ну и пусть! Ты только не смейся… Выбрось его, сожги, развей по ветру пепел. А впрочем, делай, как хочешь, я же не увижу…
У меня сейчас так называемые каникулы. Это значит, что я сижу в Москве, встаю на полчаса или на час позже, чем обычно, занимаюсь за роялем по четыре часа, как минимум. Читаю массу художественной и музыкальной литературы. Вечерами имею возможность вырваться куда-нибудь с друзьями, вернее с поклонниками…Я пишу всё как есть.
Чаще всего эти поездки сводятся к следующему: мы встречаемся, едем к кому-нибудь на отдельную квартиру. Там находим веселую компанию, развлекающуюся, кто как может. Чаще всего это люди нашего круга, то есть богема – люди искусства, музыканты,  художники. Итак, мы входим, если видим новые лица – знакомимся. Кстати, теперь опять принято у нас при знакомстве целовать девушке руку с легким поклоном. После этих процедур рассаживаемся вокруг стола, а если его нет, то кто куда придется. Хозяин или хозяйка осведомляются, кто и что будет пить. Если есть из чего выбирать, конечно. Но так бывает редко. Обычно пьем, что придется. Не подумай, что мы просто сидим и пьем под музыку. В это время мы ведем очень умные беседы об искусстве. Если кому нечем блистать, то он молча пьет, или же, на худой конец, находит себе занятие по душе. Чем меньше слой жидкости в бутылках, тем яростнее споры. Когда же мы выпиваем все, то главные крикуны идут на промысел нектара, а остальные, в ожидании, думают ногами – танцуют.
Степа, ты знаешь, мы сейчас танцуем танго. По крайней мере, пытаемся, хотя никто не представляет себе, как это делается. Но никого, как ты сам догадываешься, это не смущает.
Затем приходят те, кто уходили, и если они что-то приносят, то наши беседы об искусстве и смысле жизни продолжаются.
Сейчас модно спорить о смысле жизни, о нашем месте в ней. Я порой думаю, что о смысле жизни нельзя спорить, нельзя кричать, что это личное, внутреннее.
Мы любим поговорить о Западе, красоте той жизни, могуществе денег, связей, положения. Наши все мечтают уехать за границу.
Говорим мы и о Сибири, БАМе. Я как-то сказала, что мой один знакомый работал в экспедиции, о тебе сказала, так мне заметили, что такие люди относятся к классу приматов, они обходятся пальмовой ветвью и бананом. Им – работа, а красивая жизнь нам.
Я же завидую тебе. Ты в любое время можешь куда угодно уехать. Мне никогда не вырваться из мира красивой жизни, умных, ни о чём, разговоров, музыки, мира Москвы с поклонниками и ценителями красоты. Сколько красивых слов! А копни поглубже - за всем этим пустота. Ругаются из-за куска тряпки, из-за места, если кто не туда садится. Да и споры наши это лишний случай блеснуть чем-то прочитанным или услышанным от таких же. Ценится особенность. Разговоры о дачах, машинах, тряпках, золоте, модных записях концертов и всё это через дымку сигарет. Я часто думаю, почему мои сверстники не хотят чего-то достигать, из кожи лезть, как говорит тётка.
Мы живём, потому что родились, от этого никуда не денешься! Нам надо устраивать себя, выгодно определиться в семейной жизни. Особенно девушкам. Муж должен быть обеспеченным, родители зажиточными, иначе и речи не может быть о счастье. Нам сейчас не за что бороться кроме как за своё благополучие. У нас нет цели, ради которой можно себя отдать, вернее, отдать себя можно, но задорого. Хотя, зачем отдавать, когда можно жить спокойно. Опекунов хватает.
Знаешь, по утрам иногда просыпаюсь и думаю: «Куда ты летишь, дурёха. Подумай…» Но первый же звонок и я с ними… Чувствую, что пропадаю, а всё равно хочется опуститься ниже, узнать границу дозволенного.
Знаешь, в Пушкинском музее была потрясающая выставка офортов Гойи. Совершенно гениальные работы, но очень тяжелые по содержанию. Мы из музея не вылезали.
Появилось новое увлечение – импрессионисты. Повально все ходят на их выставку.
Ты говорил, что я изменилась, что исчезла простота. Дерзость, язвительность, даже некоторый цинизм у нас считается в порядке вещей. К ним привыкли. Тем более, что мы, люди искусства, должны подходить ко всему критически, в то же время впитывать и оставлять себе, по возможности, всё лучшее, что мы видим, с чем сталкиваемся. Это помогает в работе над тем или иным музыкальным произведением.
Знаешь, я недавно играла Прокофьева. Какой сарказм в его музыке. И чтобы донести его до слушателя нужно пропустить его через себя. А сарказм и вредность, мне кажется, если не одно и то же, то величины очень близкие. Может, от этого у меня так много вредности.
Я вот снова думаю, зачем тебе пишу. После этого письма ты будешь презирать меня. Но одно успокаивает, ты знаешь, что у меня бывают заскоки. Считай, что меня понесло. Господь наказал, что мне давалось всё легко. Как я устала за последнее время. Надо играть разнохарактерные вещи, несовместимые друг с другом. Шопен, Бах, Щедрин, Прокофьев, как они далеки друг от друга. Как после этого сохранить свою целостность, если за роялем я разрываюсь на части.
Главное, знаешь, я чуть не вышла замуж, чуть не сделала очередную глупость. Он пианист. Известен. Лауреат международных конкурсов. У него машина, дача, огромная квартира. Начало было прекрасным. И даже разница в возрасте пятнадцать лет мне нравилась. Мы шикарно проводили время. Рестораны, бары, цветы. Такси, свои официанты и столики. На меня глядели восхищенно пижоны. Но общались мы, как любят сейчас говорить, чисто платонически. Он не старался затащить меня к себе в постель. Сначала мне нравилось, он звал меня божественной. Но потом стало надоедать это постоянное: «Я хочу, чтобы ты была постоянно со мной. Я тебя люблю. Я не хочу, чтобы вокруг тебя увивались поклонники. Ты должна принадлежать мне, одному…» Этот милый дядечка, взял и влюбился! Он стал ревновать меня ко всем, он требовал отчета, где была, почему опоздала на встречу, почему усталая или наоборот, почему всему радуюсь. Это был кошмар. Знаешь, я спорола му-му. Теперь-то я понимаю, что сделала глупость, но тогда я высказала всё, что о нем думаю, что не люблю его, не хочу видеть и слышать. Это был кошмар! Я лишилась сразу всего: дачи и машины, видов на квартиру и поездку по стране. Он пытался узнать, кто мой избранник, он клялся в любви, он все бросил к моим ногам. Звонил тетке ночью. Что уж говорил ей, не знаю, но тетка ужасно расстроилась. Одно я выспросила у неё. Он выбрал меня! Понимаешь, выбрал, как вещь. Видишь ли, ему не стыдно быть со мной в свете…
Понимаешь, когда водишь за нос мальчиков шестнадцати-восемнадцати лет, это ничего. В этом возрасте сейчас все короли, им море по колено. Стреляться и топиться никто не будет. И потом это не серьезно в восемнадцать лет. А когда человеку за тридцать – тут всё сложнее… Голова идет кругом…
Боже, как я устала. И после всего надо играть. Жить музыкой. Завидую тебе, ты далек от всего этого. Ты берёшь лом и долбишь эту свою мерзлоту… Долбишь, долбишь… И ты счастлив. Почему?..»