Капуста

                Капуста

- Милостивый государь, если бы вы попробовали квашеную капусту моей матери,- Юзыкаев сказал это надменно,- то про другую закусь слово бы не молвили.
Рука Ушакова с зажатой вилкой, нависшая над консервной банкой «Закуска туриста», замерла. Я тоже начал ждать пояснений. Таких слов, «милостивый государь», от кого, от кого, только не от Юзыкаева можно было услышать. «Будем» - это слово в обиходе Юзыкаева присутствовало.
- Капуста хорошо, но и кусок сала не помешает,- проговорил Ушаков.-  Мороженое сало, горячая картошечка, заиндевевший стопарик водочки… А чем, спрашивается, отличается капуста твоей матери, от  капусты других?
Димка Ушаков хмыкнул, оттопырил мизинец, взял стопку двумя пальцами. Первобытный, дремотный скептицизм так из него и лез. На безделье между вахтами мы вели поистине растительный образ жизни: пили, ели, спали.
- Не попробовав, не оценишь. Капуста – она есть окультуренный овощ.  Бессмысленно и противоестественно описывать словами вкус. Звук чмока одинаков. Хотя, нуль нулю рознь. Нуль, добавленный к единице – уже десять, поставленный перед единицей, через запятую – ничто. Ответствуй, в чём отличие капусты твоей матери? Нужны нюансы: цвет, запах, вкус.
Невооружённым глазом было видно, что Ушаков явно умничал.
Волосы Юзыкаева взъерошились. Взгляд зигзагом пролетел по лицу Ушакова. Он чихнул, закинул голову и снова чихнул.
- А ты, допустим, на Луне был? Не был! Но какое-то представление имеешь о ней. На слово веришь. И мне верь. Чем-чем разнится капуста моей мамы от капусты других - это врачебная тайна,- тем не менее, уклонился от ответа Юзыкаев.- Погодите, поеду в отпуск, привезу.
Это «погодите-привезу» стало занозой. В наших застольных разговорах сравнивали не только вкусовые качества молекул с капустой, Луну с тарелкой холодца, но и разбирали отличия, строили предположения. Прикидывали, когда китайцы заберут себе Сибирь: до того как мы попробуем капусту или после того.
Спорить с человеком, который пригласил тебя раздавить с ним бутылку – себе дороже. Можешь терпеть и ждать – терпи, не спорь, притворись.
И Юзыкаев, и Ушаков были моими сотоварищами по экспедиционной жизни.
База нашей экспедиции находилась в маленьком посёлочке на берегу реки. Несколько деревянных бараков, десятка три вагончиков. Ни телевизора, ни видиков, ни мобильных телефонов тогда у нас не было. Была одна работа: на буровых, многокилометровые передвижки по тундре. До посинения в глазах, до отупения, до изнеможения. Про нас говорили, что мы – резерв главного командования. У вышкомонтажников запарка – нас туда бросали, подготовить площадку для приёма грузов – всегда, пожалуйста, там мы. С сентября и пока не растает лёд, пока держат зимники, пока по болотистой тундре можно ездить на тракторах, мы – как тот Фигаро, Фигаро - здесь, Фигаро - там.
С Юзыкаевым устраивались на работу в один день, Димка Ушаков присоединился к нам днём позже. Оба были старше меня. Но работа в экспедиции возраст нивелирует. Все друг друга звали по именам, чаще, за глаза, наделяли смачно-звучными кличками. Были и «Хрущёв», и «Чумазый», и «Дятел», и «Чопик», и «Гундосый».
Низкорослого, с хитринкой в глазах, порывистого Юзыкаева обзывали «Чингиз». Димку Ушакова за широкий лобешник и лысоватость кликали «Хрущёвым». Меня прозвали «Акселератом». То ли за преждевременное созревание, задавал не соответствующие времени вопросы, то ли за незнание жизни и оторванность от действительности.
У Юзыкаева иногда проклёвывалась злость, Димка был переполнен добротой. Хотя и злости, и доброты в каждом человеке всего намешено понемножку, жизненные обстоятельства у одного больше выдавят, допустим, доброты, у другого на поверхность пена злости всплывёт. И от доброты сожаление возникает, и от злости реальность прожига есть.
Бог знает, почему нас потянуло друг к другу? Может, из-за того, что все бессемейные были? Какое-то время даже ютились в бараке вместе, вскладчину покупали продукты, поочерёдно убирались в комнатёнке. Правда, Юзыкаев не любил готовить. Эту обязанность он предоставлял другим. Нехитрое дело загодя замочить сухую картошку, свежей не было, налить в кастрюлю воды, вывалить туда из банки борщ, добавить  тушёнки. Ещё проще было подогреть на сковородке гречневую кашу.
Всё у нас в экспедиционном магазинчике сухое было или в банках: лук, морковка, свёкла, картошка. Даже масло сливочное в двухкилограммовых банках для подводников, что ли, было.
Дело Юзыкаева было принести воды из речки, запастись дровами и углём. Куча ссыпанного на берег угля высилась рядом с перекрещенным штабелем леса. По-настроению, скрепя сердце, Юзыкаев иногда брался за веник. Дополнительно он вменил на себя обузу «сбегать шеметом» за четыре километра зимой по зимнику в соседний посёлок, купить «кое-чего», затариться спиртным. В экспедиции был сухой закон.
Бешеной собаке и сто вёрст не крюк, за спиртным Юзыкаев мог смотаться и за десять километров. Марш – марш, и в дамки!   
Жить в таком климате и не пить – мерзко. О мерзости судили по вытаявшим весной подснежникам, по количеству опустошённых бутылок из-под водки за окнами общежитского барака.
Нет, Юзыкаев не считался «загульным пьяницей», он был любитель выпить. Выпить, но так, чтобы качало лёжа. Бывало, лежит мертвецки пьяный, тащи за ноги, стреляй из ружья возле уха – никакой реакции, но чуть раздастся звон сдвинутых стаканов, бульканье выливающейся из бутылки жидкости, как из спального мешка высовывается рука, и раздаётся голос: «Налей мне!»
Нюх имел, нос держал по ветру. Сбивались где общежитские сброситься в картёшки, расписать «тысячу», сыграть в «храп», в «очко»,- Юзыкаев тут как тут. Ему был присущ азарт. Перед тем, как открыть прикуп, он замолкал, судорожно вздыхал. Глаза его жмурились. Он как бы подтягивал карты к себе, они сами собой поднимались, лицо расплывалось в какой-то сладкой улыбке, и тут же скалилось, щёки обвисали. Не надо быть знатоком по чтению физиономий, чтобы распознать, что и как. В картах ему не везло. В любви? Пару раз лечился от нехорошей болезни. Один раз попал на пятнадцать суток. Находясь в гостях, перепутал входную дверь вагончика с дверкой шкафа, справил малую нужду туда. Разлюбезная его и упекла на отсидку.
Высказывание о капусте отложилось в голове Ушакова. Он регулярно, стоило, где собраться за столом, оглядывая закусь, выдавал:
- Всё есть, не хватает капусты.
Северянин, что тот гусь-казарка, который водится на просторах тундры. Разница в том, что гусь летит на север на весну-лето, высидеть птенцов, а в теплые края улетает на осень-зиму, а северянин весной о юге начинает мечтать, о холодном пиве и прогретом солнцем песочке. Отпуск для северянина – святое дело. За зиму намёрзнешься, от работы тошнить начинает.
Капуста – капустой, язык сболтнёт, не подумав, начинаются проблемы. Юзыкаев лишь с третьей попытки смог уехать в отпуск за пределы округа.
В первый год, только-только прошёл лёд, мы посадили Юзыкаева на катер до райцентра. Откуда на Ан-2 можно было добраться до Салехарда, потом на «Омике» переплыть Обь, купить в Лабытнангах билет на поезд, и на пятый день, если не будет ничего непредвиденного, постучаться в калитку родного дома. Путь долгий, сопряжён с трудностями. Унюхавший ветер свободы отпускник, как телок, впервые выпущенный из хлева.
Проводили, Ушаков напомнил про капусту.
Через неделю, если и вспоминали об отпускнике, так с завидкой, дескать, пузо греет на песочке, попивает холодненькое пивко. Никаких забот у мужика.
Вдруг заявляется сосед, и говорит, что видел в райцентре нашего Юзыкаева. Не иначе как бичует. Ждите, скоро явится.
Точно, через пару дней тот же катер привёз отпускника назад. Без чемодана, в куцем пиджачишке с чужого плеча, обременённого кучей забот.
- Всё банально просто: не сумел сразу улететь, аэродром раскис. Ну, сами понимаете, знакомого из Полярной экспедиции встретил – дальше ничего не помню. Гужевали. Всё спустил. Ничего, на следующий год умнее буду.
Год Ушаков снова  на застольях упоминал про капусту. Попал на крючок, виси, не трепыхайся. Не надо было хвастать.
Подошёл очередной отпускной сезон. На этот раз Юзыкаев, чтобы не заякориться в райцентре, дождался полёта вертолёта МИ-6 в Салехард. Мы снова его проводили. Ушаков опять напомнил про капусту. С Богом.
В конце третьей недели что-то медузоподобное, отдалённо напоминающее Юзыкаева, привёз вертолёт из Салехарда. От него пахло плесенью. Но этот продукт борьбы за существование нисколько не был расстроен. На второй день он поведал о приключениях. Снова не купил в первый день билет на поезд, а отпускных денег хватило только на две недели.
- Ну, теперь что?- спросил Ушаков.
- Ну, баранку гну. Стою в кассу в очереди, подходит мужик, говорит, что у него есть лишний билет, (в те годы билеты продавали без предъявления паспорта), предлагает выпить. Выпили. Захорошело. Добавили. Друзья появились. В какой-то общаге за столом да на кровати две недели и провёл. Всё спустил. Хорошо экспедитора нашёл, тот записал на рейс.
- Подвижка есть,- заметил Ушаков.- К границе округа продвинулся. Наметим план пересечения рубежа на следующий год. К пенсии, глядишь, до Москвы доберёшься.
Вертолёты, обслуживающие экспедицию, базировались в Ухте. На третий год Юзыкаев засобирался в отпуск в апреле.  Всех уверял, что теперь он - тёртый калач, деньги положил на аккредитив, с собой берёт только минимум, что пить на вокзалах не будет.
- Капусту есть будем? – спросил Ушаков.
- Начётно.
Юзыкаев улетел в Ухту.
Нужно сказать, что отпуск наш включал и дополнительный месячишко без сохранения содержания, так, на всякий случай брали, кроме того, можно было телеграммой предупредить о задержке. Для начальства было главным, чтобы ты явился к началу зимнего сезона.
Месяца три от Юзыкаева не было ни слуху, ни духу. Ни телеграмм, ни просьб о деньгах. Вроде как умер мужик. Пивом опился.
- Да,- раз за разом сокрушался Ушаков, всасывая в себя со скворчанием капли спиртного,- так и не попробовали капусты.
Уже первый снежок выпал. Гуси и утки с выводками  улетели на юг. Запоздавшие отпускники  слали телеграммы - мольбу о высылке денег на дорогу. Комендант общежития перестала спрашивать, когда пропащая душа, в лице Юзыкаева, явится. Просто однажды сказала, что подселит к нам нового человека.
Новый человек, старый человек,- какая разница? Ты живёшь, рядом с тобой кто-то будет жить, тебя будут бить, ты кого-то,- лишь бы иметь возможность отвечать. Ужиться можно, с кем угодно. Не суди – судим не будешь. В нашей общежитской резервации главное, чтобы никто не путался друг у друга под ногами.
На три дня нас с Ушаковым отправили на буровую, подремонтировать жильё. Зима на носу, утепляться нужно.
Возвращаемся – картина Репина! Блудный сын лежит на кровати нога на ногу.
- Не понял! – протянул с порога Ушаков.- Где накрытая поляна? Мы тут отбивали твоё место от прытких новосёлов, хотели к нам подселить варяга, а он лежит - полёживает… Чего привёз?
- Соскучился по вас, голуби мои. Знали бы, как сложен и тернист был мой путь. Сколько пришлось вынести. Но слово Юзыкаев держать умеет.
- Треплись,- вроде бы осуждающе, тем не менее, довольный, что наша троица воссоединилась, сказал Ушаков.- Твоя тень всё время была с нами. Табличку собрались заказать, стенд комендантша оформляет, красная и чёрная половины. Тебе место на чёрной половине уготовлено, с припиской, что здесь жил и куролесил Юзыкаев.
- Жаль, что среди нас нет писателя,- сказал Юзыкаев, сел, опёрся руками в колени.- Народ плакал бы, читая.
- Треплись, хватит мотаться от одного вранья к другому. Мы-то думали, что на просторах родины сгинул,- Ушаков в два шага преодолел пространство от двери до кровати, пожал протянутую руку Юзыкаева.
- Трепаться, не значит быть треплом,- сказал довольный Юзыкаев.- Нет, голуби, моя трепотня пополам с истиной, в настоящем - гол как сокол. Просветительством заниматься не намерен. Лепетать губками, нет сил. Я дома, и ничто не имеет значение. И почему приходиться летать с пересадками? Опять в Салехарде теперь уже на обратном пути тормознулся. Я поил, меня поили. Но,- Юзыкаев поднял кверху палец.- Но!- повторил он,- хоть порой закусывать было нечем, бидончик с капустой сохранил. Так что, голуби, стол накрыть – ваша обязанность. Капуста, предмет подкалывания, доставлена в сохранности, крышку, правда, потерял…
С этими словами Юзыкаев водрузил на стол бидончик.