Привычка

                Привычка.

Иван Дмитриевич почти никогда не рассказывал про мясорубку бериевских репрессий, в которую попал восемнадцатилетним студентом. На мои расспросы, что самое страшное пришлось пережить, Иван Дмитриевич ответил коротко: «Страшнее голода и холода ничего нет. Не боись, мышей я не ел. До этого не дошёл».
- А что, были и такие?
- И такие были, и «котлетники» были, кто за котлету своих продавал.
Как-то, мимоходом, разговор какой-то у нас был о порядочности и подлости, Иван Дмитриевич поведал, что листал страницы своего «Дела», что читал на себя донос, что отыскал того человека, который на него «настучал». Нет, глаза в глаза не смотрел, не набил морду, а стоило бы,- издали понаблюдал. При упоминании прошлого, глаза Ивана Дмитриевича потемнели от неприязни.
Не натужная честность заставила проделать возврат к исходу, может, из-за соображения сохранения душевного равновесия Иван Дмитриевич окончательно перевернул и склеил страницы тех событий.
Что удивительно, поведал Иван Дмитриевич, но и «стукач» свой срок оттянул, тоже кто-то дорогу ему перебежал, донос на него настрочил. За каждый донос хорошо платили. На собрании общества бывших репрессированных, Иван Дмитриевич рассмотрел своего «благодетеля».
- Чем чёрт не шутит, может,  и не стал бы я,- сказал Иван Дмитриевич,- тем, кем стал. Может, несколько лет лагерей, выковали характер. Не мне об этом судить. Не побывав на том свете, нечего рассказывать про ад.
Я сделал вид, будто ничего не случилось. Не поддакивать же мне, не пережившему и десятой доли тех испытаний. Я, разгорячённый дружбой с этим человеком, был полон преданности и неукротимого добродушия к нему.
Есть, есть некая стихийная сила, живущая в каждом человеке, которая заставляет одного марать бумагу на доносы, другого выживать там, где и выжить, казалось бы, невозможно. Иного эта сила заставляет с безнадёжностью и отчаянным вдохновением карабкаться в гору.
Иван Дмитриевич говорил, что его поразила суетливость того человека, старика уже, насморочная жалостливость и слезливость, привычка сморкаться в платок. Жалкое зрелище.
С первого курса института Иван Дмитриевич попал в жернова системы. Я часто пытался поставить себя на место Ивана Дмитриевича: лагерь, колючая проволока, конвоиры, адская работа. Как это – овиноватили без вины?
Понятное дело, молодости свойственно вольнодумство, поспорить, смело высказаться, покритиковать власть. Уши и у стен есть. Эхо имеет свойство повторяться. Письмена на камне долго сохраняются. Сказал-ляпнул Иван Дмитриевич не то, может, и не сказал, может, просто сидел в компании на вечеринке, в которой варилась чужая каша. Подцепить заразу, доказано, можно воздушно-капельным путём. Зараза на бумаге вылилась в донос, ну, и загремел  Иван Дмитриевич на пять лет на строительство северной железной дороги.
Судьба сводит, судьба разводит. Судьба наказывает. И место встречи определяет, сообразуясь с какими-то своими планами. Очередной эксперимент она проводит. Вроде ты - посторонний, а вроде, как и приобщённый. Ты не только наблюдаешь мир, но и неосознанно воздействуешь на окружающее.
Ни сном, ни духом не знал и не слышал я о строившейся когда-то железной дороге. Поехал на Север за впечатлениями, пресловутой романтикой хотел подпитаться. Теперь-то понимаю, не сам поехал – судьба повела. Главное, ничему не противиться, и ни во что не вмешиваться.
Работал в экспедиции, по трухлявым уже шпалам мёртвой железной дороги, которую строил Иван Дмитриевич, много пришлось походить. Ночевал в лагерных бараках, обозревал окрестности со сторожевых вышек, поражался тому, как в тундре, через топи болот, пересекая сотни ручьёв и речушек, смогли возвести насыпь, уложить шпалы и рельсы, построить мосты.
Ржавая колючая проволока опутывала зоны, просели седлом крыши бараков, когда-то белёные стены их все были в щербинах отвалившейся штукатурки. Главное, въевшийся в доски запах прели, гнили, запах ужаса и бесправия. До чего же серо и неуютно было в помещениях. 
Бывало, осенними тёмными вечерами, выйдешь на крыльцо – шуршит ветерок дранкой крыши, звенит особым звоном трущаяся друг о друга проволока, волчьи зрачки далёких звёзд из космоса следят за тобой. И это постоянное ночное ощущение присутствия кого-то.
Делалось душно, оттягивал ворот свитера. Ужас и тоска приклеивали к месту. До чего же казался сам себе мелким, никому не нужным человечком, стоящим на дороге истории. Свет мерк в глазах. Прошлое сзади может наехать и раздавить, или скрутит руки, сбоку в висок, того и гляди, саданёт  настоящее, а будущее плюнет в глаза, со скрученными руками и не утрёшься.
Я спрашивал мужиков, с которыми приходилось коротать ночи в бараках, об их ощущениях. Кто говорил, что видел тени, кто голоса слышал, кого окрики конвоиров пугали.
Не верю, когда говорят, что память исчезает со смертью человека. Память у всего есть. У того же камня, у дерева, у дома.
Время ничего не щадит, исструхшую мёртвую железную дорогу время ни во что превратило. Того же человека время старит, заставляет переосмысливать прожитое и пережитое. Природа вмешательство человека не терпит.
Одна странность меня поражала в Иване Дмитриевиче. Несколько раз был у него в гостях, собирались самые близкие друзья. Хлебосольство хозяина было известно. Иван Дмитриевич готовил плов, была на столе рыба, мясо, варил шулюм. Всё выставлял из своих запасов. Чашки, ложки, плошки – всё из сервиза были. Потчевал от души, требовал, чтобы рюмки не стояли пустыми.
Но сам Иван Дмитриевич никогда не ел за общим столом. Он сидел, разговаривал, рассказывал, ходил туда-сюда, но крохи с общего стола не брал. Ел Иван Дмитриевич на кухне. На полочке у него стояли видавшая виды тарелка из алюминия, из того же алюминия кружка с приклёпанной ручкой, в кружке торчали вилка и ложка всё из того же алюминия. На замечания, что есть из алюминиевой посуды вредно, Иван Дмитриевич лишь хмыкал.
Ел Иван Дмитриевич в одиночестве. Садился на табурет лицом к стене, ставил на колени тарелку. Он как бы загораживал тарелку. Кособочился, нависал, низко нагнувшись над тарелкой. Ел торопливо. В это время никто, со спины, не смел смотреть на него, не только смотреть, но и заходить на кухню. Не дай бог, кому-то было в это время на себе испытать приступ неистребимого бешенства бывшего заключённого северного строительства.