Романтики. Глава 6. Союз свободы

         
          Гришка, приняв механистический вариант жизни, разработал себе очень жёсткий график деятельности, почти не оставлявший времени на рефлексию. Дома его почти не видели – разве что когда он забегал помыться, взять книги, или отдать матери половину своей нежирной получки. Он отощал, но окреп – не сказав родителям, он снова записался в секцию каратэ. Отец пытался вызвать Гришку на разговор. Тот мягко, но решительно уходил от бесед по душам: «Всё нормально, мам, пап, всё будет хорошо, честное слово, я здоров как бык, учусь как проклятый, ничего со мной не случится». В эти последние слова он каждый раз и вкладывал обещание выжить.

          Олимпиаду Гришка не заметил. Матерясь, он учил физику, но в какой-то момент заметил - ненависть к этой науке начала испаряться, зато появилось понимание стройности и взаимосвязанности физических явлений, та гармония, которой ему не хватало. Он с удивлением, и немного презирая сам себя, обнаружил – он завёлся. Жизнь уже не была столь черна, как пару месяцев назад.
          На какое-то время его выбила из колеи смерть Высоцкого. Гришке трудно было сжиться с мыслью, что человек, певший правду, остался жить только в памяти, на редких видеоплёнках и миллионах боббин. На похоронах он не был, зато пришёл на Ваганьково, и читал чужие стихи «Памяти Володи», а потом писал свои – «Высоцкому», и рвал их, поскольку считал совершенно недостойными песен, которые он помнил не столько наизусть, сколько нутром впитав интонацию, надрыв, боль, ярость, лукавый тонкий юмор и, вопреки всему – любовь и надежду.
          Обычно Гришке было трудно найти контраргументы для Сашиного презрительного, безнадёжного отношения к народу. Но в дни скорби по Высоцкому оказалось, - или показалось, - что есть вещи, объединяющие огромную массу разнообразного, часто нелепого люда, заставляющие их подняться в собственный законный выходной, и не поехать на дачу, а пойти поклониться человеку, бывшему совестью нации. Он испытал странное чувство – чувство единения с народом. Наверное обманчивое; но он почти физически ощущал как невидимые ниточки протянулись от него к старому дядьке, по виду слесарю, утирающему нетрезвые слёзы, и к худой учительнице с пучком, в дурацком зелёном кримпленовом костюме, с букетом гладиолусов, который она забыла положить на могилу,  и к шпанистому на вид парнишке с прижатым к груди магнитофоном, прикуривающему одну сигарету от другой, и к модно одетой женщине с потёками чёрной туши на брыластом лице, и к полковнику в парадной форме, словно в почётном карауле молча стоящему у могилы, и к нелепой девушке в клетчатом платье с рукавами фонариком, шмыгающей носом и переписывающей стихи с листочков, развешанных на ограде.
          Такое он испытает потом только дважды - в девяносто первом, когда одновременно злой, испуганный и решительный, он окажется возле Белого дома, и, ожидая штурма, мысленно прощаясь со всем дорогим, осознает: все эти люди думают так же как он – что вариантов только два, жить на свободе либо умереть, её защищая. И ещё раз, в двенадцатом, на Болотной, среди мрачной чёрно-серой массы опытных сопротивленцев, щедро разбавленной яркими, жизнерадостными стайками наивного, симпатичного офисного планктона, - нестойких, не готовых к действию «хомячков».

          Бродя по Ваганькову, он наткнулся на могилу Есенина. Рядом с памятником поэту он увидел скромный камень Галины Бениславской. И на секунду позавидовал – надо же, чтобы так любили. Что-то ведь было в этом деревенском денди, алкоголике и грубияне, и неизменно, вопреки снобизму, подрагивало сердце от затасканных уже до дыр «Не жалею, не зову не плачу».  Да и последнее его стихотворение, написанное кровью на листке гостиничной бумаги – красиво ушёл. «Если бы нашлись чернила в «Англетере», вены резать не было б причины» - бессмысленное, бесполезное, запоздалое сожаление Маяковского о собрате по Серебряному веку. Вот были люди, вот было время. Великие, хоть и ужасные подвижки истории, люди невероятных масштабов... А сейчас – погиб гигант, мощный талант, который только начал набирать силу и глубину, «недолетел, недоскакал»… Кто остался? И голос изнутри подсказал – Сахаров. Буковский. Солженицын и Шаламов. Сидур и Неизвестный. Кабаков, Рабин, Калинин, Краснопевцев, Файбисович. И ещё многие, кто может быть не так ярко, но постоянно напоминают людям о том, что в жизни должно быть достоинство, но не должно быть предательства, что нельзя размениваться по мелочам, но можно и должно переплавлять ярость и отчаяние в силу, и любовь, и готовность к бою.
Да, работу духа этих людей нужно донести до каждого, чтобы те, кто даже не задумывался раньше о правах и свободах, достоинстве и борьбе, получили толчок к размышлениям. Можно и нужно отдавать – силы, время, свободу и даже жизнь – чтобы те, кто не впитал это в младенчестве, поняли – только гордый может победить. Все, что угодно – обстоятельства, научную проблему, тоталитарную власть, и саму смерть. Для этого, Саша прав, нужно просвещать, информировать, и он, Гришка, может быть здесь полезен. По крайней мере, от него будет прок. Эта мысль его успокоила. Ради этого стоило жить.

          Гришка ещё раз съездил на Ваганьково через несколько дней. Толпа людей не поредела. Он снова бродил по огромному кладбищу, среди старых тенистых лип, зашёл в кладбищенскую церковь, постоял, вдыхая запах ладана. Закрыл глаза, и стал молиться. Молча, странной, не канонической молитвой, и если бы ее могли услышать старушки, кучкующиеся у алтаря, они бы наверное вытолкали его сразу же. Он просил, чтобы хватило мозгов на ту работу, которую надо сделать, и что если есть «там», то чтоб Высоцкому там было хорошо, и о том, чтобы не было так всё еще больно при мысли о Свете. Он молился в полузабытьи, пока не услыхал как стоящая неподалеку тётка говорит своей спутнице: «Глянь, вон еврейчик-то, прям как настоящий православный, только лба не крестит!»  Гришка очнулся. Он здесь чужой, так они считают. Неважно. Бог един, и несть не эллина ни иудея. Искушение было велико, и он не удержался:
          - Тётенька, если бы Вы Библию читали, то знали бы, что Христос был самым настоящим, стопроцентным евреем. – И он вышел в знойный августовский вечер, навстречу собирающейся грозе.

          Экзамены дались Гришке тяжело. Главным было даже не непрерывное умственное и нервное напряжение, - главным было чувство, что ставки сделаны. Ожидание результатов зачисления вынуло из него последние силы. Углядев свою фамилию в списке прошедших на ЖОС, он поступил так, как никогда бы от себя не ожидал – купил на Пешков-стрит бутылку «Чёрного Доктора», в булочной напротив - торт, и поехал домой. У метро избавил какую-то старушку от последнего букета астр, и позвонил в дверь таким долгим и требовательным звонком, что его даже кольнула совесть, когда он услышал торопливые мамины шаги по коридору – вдруг она с Катей занималась? Но мамино лицо, когда она открыла дверь, осветилось такой радостью при виде довольного Гришки с цветами и тортом, что у него отпали последние сомнения – силы он тратил не зря.

          * * *

          Осенью Саша взялся за реализацию плана. Он познакомил Гришку с Романом, однокурсником с географического, и студентом МЭИ Иваном, собутыльником и давним соратником по всем хулиганствам. Они назвали свою группу «Союз свободы».
          В диссидентской среде у Саши были самые разнообразные связи - он приносил информацию, которую не давала даже «Свобода», и ребята проводили долгие часы, обсуждая как её распространить, как проще и доходчивее объяснить людям что происходит. Иногда к ним попадали маленькие, размером с пачку сигарет, стопки НТСовских листовок, напечатанных на тонкой, как папиросная, непрозрачной бумаге. Чётким, красивым шрифтом там разъяснялось, что и как происходило «после исторического обвала 1917 года».
          Листовки были то свежеотпечатанными, то совсем старыми, -  но странным образом звучали абсолютно современно. «В наших силах повернуть историю по-другому. В наших силах переменить обстановку у нас на родине!» – говорилось там. - «Коммунистическая власть не способна обеспечить народу привольную и зажиточную жизнь уже по одному тому что сама идея коммунизма, научно несостоятельная и аморальная, не может осуществляться иначе, как с помощью организованного обмана и организованного насилия».
          - Не поспоришь! – восхищался Гришка, разглядывая невесомый листочек.
          - Мне вот эта как-то ближе, - откликнулся Иван. - «И если преступная клика из ЦК и политбюро завтра снова отдаст приказ стреляй и дави танками людей на улицах Москвы или Ленинграда или Киева и Тбилиси, то среди убийц своего народа могут оказаться твой отец или сын, муж или жених, лучший друг или ты сам, если будешь призван в армию». Родину безусловно надо защищать, но откашивать правильно, если есть шанс что тебя используют для убийства мирных людей, для подавления протеста.
          - С одной стороны да, конечно, но кто-то же должен там быть, у кого есть совесть, хотя бы просто мозги? Иначе армия превратится в совсем уж тупую карательную машину.
          - Ты, Гриш, хочешь пойти и всё там усовершенствовать? – Голубые глаза Ивана были тёмными от гнева. - Пойми, выбраться там на командный пост, - это не просто годы отслужить, сначала надо подличать, чтоб чуть-чуть подняться, потом загнобить всех под тобой, демонстрируя при этом глубокую преданность идеалам марксизма-ленинизма, и доказать - ты готов, как шлюха, на всё, что прикажут. На этом пути большинство теряет человеческий облик полностью, безвозвратно.
          - Но откуда-то же берутся те, кто не выполняет приказы.
          - Мне дядя рассказывал, был у него друг - полковник, танкист, - так друг этот в Праге – он там еще лейтенантом был, командиром танка - пережил инфаркт прямо в танке, когда водитель наехал на мать с ребенком. Так этот мужик потом долго думал – то ли в монастырь пойти, то ли с собой покончить. Решил остаться в армии, и если такое повторится, саботировать приказы начальства и противостоять насилию.
          - А потом?
          - Дорос до полковника, огрёб проблемы со здоровьем. Ему осталась только штабная работа. Ну и пустил себе пулю в лоб из табельного пистолета. Ни жены, ни детей – у него от одной мысли что кто-то их может вот так раздавить, трясучка начиналась. Вывод - если у человека есть совесть, или она просыпается при таких обстоятельствах – выжить ему трудно. – Иван тряхнул русой головой, отгоняя тяжёлую мысль.
          - Во, а это прямо про нас - «Друзья, идет священная борьба за правое дело свободы и счастья нашего народа!»  А тут отличная идея - «Превращайте политзанятия в школу антикоммунизма! Задавайте вопросы...» - это как раз для нас, – усмехнулся Саша. – Спрашивайте, мальчики…
          - Ага, нас вот истмату в следующем году будет Куражковская учить, – Рома взъерошил непослушные рыжеватые волосы, - забавная баба, мне про нее брат рассказывал – она в 55-м попала под чистку на философском. Они там тоже идеи выдвигали, вопросы задавали, дискуссионный клуб у них там был – думали, Сталин помер, так можно рыпаться. Ни хрена. Пришла комиссия из ЦК КПСС, и всех шибко свободолюбивых - ... мешалкой. За волюнтаризм, ревизионизм и попустительство вольномыслию.
          - Во, и НТС об этом же: «Где порука что однопартийный режим, выдвинувший одного Сталина, не выдвинет и другого?» - нашёл Саша цитату. – Вот Гриша у нас стихийный оптимист, ему вроде жизнь и доказывает что у власти одни мерзавцы, а он всё верит – мол, где-то там у кого-то должны же быть ум, честь, совесть, чистые руки и горячее сердце.
          - Конечно есть, мне отец говорил, - он осёкся, посмотрел на друзей виновато: у них было правило не раскрывать источники информации, чтобы не увеличивать риск, - так вот мне говорили, что огромное количество самиздата идёт из КГБ.
          - А может это один из методов провокации? Пишмашинки все зарегистрированы, их «почерка» уникальны, - Рома невесело усмехнулся.
          - Как это?
          - Ну, когда отливают литеры, всегда то тут, то там образуются микроскопические заусенцы, неровности. Вот перед тем как пишмашинку в магазин выпустить, отпечатывают страницу со всеми буквами, с разной силой удара, и отсылают в КГБ. Из КГБ выходит одна копия самиздатской книги, потом где-то арестовывают перепечатку и снимают всю цепочку.


          * * *

          Листовки поначалу уходили с трудом – распространить несколько сотен, да так, чтобы не поймали, было вчетвером очень трудно. Технология требовала много времени – в темноте, желательно там где много кустов и проходных дворов, раздать десять-пятнадцать листков – и исчезнуть, сменить дислокацию, причём не просто отойти на сотню метров, а передвинуться на совсем другую улицу, лучше к другой станции метро. Выбирать получателей тоже надо было с умом – не алкашей, не бабок с авоськами, а тех людей, которые хотя бы производили впечатление думающих. На эту тему они тоже много спорили: «Если мы хотим объяснить народу в каком гавне мы живём, почему мы не раздаём листовки всем подряд?» - горячился Гришка. «Нас мало – это раз, и листовок мало – это два. Если мы всучим их правильным людям, они может быть передадут информацию дальше. Когда наша организация разрастётся, будем давать кому попало, бить на широту распространения информации. Пока мы не можем этого сделать».
          Чтобы не попасться, решено было использовать каждую точку не чаще чем раз в два месяца. Расстояние между точками должно быть минимум метров пятьсот. В один день все должны быть на разных ветках метро. На своей ветке не раздавать. Перед началом работы отходные пути должны быть хорошо просмотрены. С собой иметь запасную одежду чтобы в любом подъезде, за любым кустом хоть немного изменить внешний вид - ветровки, анораки, штормовки – то, что можно быстро снять, сложить, убрать, на худой конец выбросить. Они даже ходили по комиссионкам, ища недорогие лёгкие куртки и дешёвые шапки на замену. Пару раз за ними устраивали погоню менты, и если лёгкий, ловкий Роман, ввинтившись между плохо пригнанными досками какого-то забора, ушёл от преследователей без труда, то крупный Иван избежал ареста только случайно – неловкий мент не смог перепрыгнуть оградку палисадника, и Иван услышал музыку удачи - звук падения, а затем громкий мат себе в спину.
          В ноябре организация расширилась. Несколько человек с географического, друзья Ромы и Саши, с готовностью взялись за раздачи материалов. Гришка опасался приглашать в группу кого-то из однокурсников – слишком мало он их пока знал. Наиболее подходящей кандидатурой ему виделся Юра Успенский, интеллектуальный сноб, с настолько утончённым вкусом, что ему часто приходилось выбирать минималистское решение когда он видел хоть малейшую опасность пошлости: он предпочитал пустоту неадекватному её наполнению. О его брезгливости ходило много шуток, в том числе малоприличных – например о том, что ему каждый день нужна новая девушка взамен уже один раз использованной.
Юра с Гришкой периодически курили вместе, обмениваясь как бы ни к чему не обязывающими фразами. Как-то они зашли по пиву, и у Гришки осталось ощущение что Юра между двумя кружками выяснил всё про Гришкины политические взгляды. Гришка тоже закидывал - довольно-таки неуклюжие - удочки, и, без деклараций, оба поняли что они одного поля ягоды. Но ни Гришка, ни Юра не форсировали углубления в запретные темы – обменивались редкими, но официально изданными книгами, говорили об эстетике – неизбежно подходя вплотную к барьерам дозволенного, но тщательно блюдя их.
          Гришка, как член подпольной группы, считал себя обязанным быть вдвойне осторожным. Им было интересно друг с другом, Гришкина горячность и где-то наивный оптимизм импонировали холодноватому интеллектуализму Юры, а Гришка, в свою очередь, восхищался способностью широко образованного, начитанного Юры строить сложнейшие причинно-следственные конструкции, связывать вещи, казалось, совершенно далёкие друг от друга.  Интуитивность Юры, его умение видеть глубоко скрытые мотивы действий людей, разгадывать логику мышления других, поражала и восхищала Гришку, который всегда всё принимал за чистую монету.
          Иногда Юра вставлял, как бы мимоходом, цитаты из книжек, которых он теоретически не должен был бы читать, как не должен был бы узнавать эти цитаты Гришка. Гришка и не упоминал «Верного Руслана», но, услышав как-то брошенное Юрой рабфаковцу «Здорово, вологодский!», посмотрел на однокурсника внимательно, и тонкая, едва заметная улыбка на мгновение возникла в уголках Юриного рта. А услышав, как Гришка в «Пирожковой» командует каким-то наглым пэтэушникам «В очередь, сукины дети, в очередь!» Юра, смеясь, тихо заметил ему: «Смотри, нарвёшься. Они ведь этого не читали». На каком-то политзанятии, где шёл бубнёж про братскую помощь СССР угнетённым народам, Гришка пробурчал под нос: «Война – это мир, ага». Сидевший рядом Юра так же тихо откликнулся: «А свобода – это рабство, пора бы уже усвоить». Юра мог бы быть прекрасным дополнением к их организации, думал Гришка, хотя было очевидно, что к уличной работе он не приспособлен совершенно. Но надо было подождать, присмотреться.

          * * *

          На «союзническом» выезде в Абрамцево Саша возбуждённо сообщил друзьям:
          - Ребята, крысиное гнездо зашевелилось, дела у них хреново пошли! – Саша оглядел всех торжествующим взглядом. - Они уже своих истребляют! Боятся! Начинается!
          - Что случилось?
          - Газеты надо читать и программу «Время» слушать. Кандидат в члены политбюро ЦК КПСС тов. Машеров трагически погиб в автомобильной катастрофе. Он должен был заменить Косыгина.  А теперь на место Косыгина введён какой-то Горбачёв – два года в секретарях, и уже в политбюро. Кто-то его сильно толкает. Похоже, ГБ. Молодой, ранний, с гэбэшной протекцией – мне это сильно не нравится. Надо активизироваться, а то не заметим как всё и всех под Лубянку сгребут. В переходные периоды люди легче воспринимают новую информацию. Надо раздавать больше листовок.

          На обратном пути Гришка вспомнил слова дядьки и завернул к табло на Ярославском вокзале – поделиться бренчащей в карманах мелочью. Но под табло было пусто. Пусто так пусто, и Гришка забыл об этом. Много позже он узнал- то, о чём рассказывал Матвей, было повторено. Перед Олимпиадой Москву и Ленинград успешно зачистили от последних «асоциальных элементов», отправив совсем уже старых, беззащитных людей в те места, откуда не было пути назад.