Глава 14 - Теперь и навсегда

Она сразу заметила, как бледен и потерян Юрий Владимирович, какой у него взгляд отсутствующий, чёрный, полный тоски. Внутри всё зазвенело, по телу прошёл ток – и она отчаянно схватила его под руку, потащила во двор, вот какая-то лавка, скорей, скорей... Ей было тяжело, очень, он ведь субтильностью не отличался, ну а как на войне было, точно так же, да ещё снаряды рвутся, а тут ничего, только звон в ушах, как от контузии, да чей же это звон, о Господи, ощущения уже путаются, где тут чьё, говорили ей, не забывайся, не растворяйся, ох, опасно, не к добру...

Допрыгалась! Молодец! Знала ведь, знала, что это за авантюра?! Лоре было плохо, Дима вон Батура, его сам чёрт не возьмёт, и то шатался-мотылялся, а тут-то... Гестаповка! Скотина! Ну вот за что она так?..

Он многое, наверно, понимал, потому что держался, и только возле самой скамейки обмяк, без стона или вздоха, с мучительно-печальным выражением поблекшего лица.

Алеся уложила его, дивясь, как тяжело даже чуточку подвинуть посподручнее, запыхалась, на себя же за это разозлилась по второму кругу, потом закинула его ноги на кованый подлокотник – надо же, удачно лёг как, и подтаскивать не надо... Кинулась на колени, пусть потом ссадины, плевать – слишком слёту плюхнулась... неуклюжими вспотевшими пальцами распутала, раздёргала узел галстука, рванула нервно, почти зло, одну пуговицу из петельки вылущила, вторую... нырнула под полы пиджака, заливаясь краской, расстегнула ремень... Вот, теперь вроде нормально...

Виновата. Однозначно виновата. Мало ей было того, что обычно. И это притом, что сны обладали плотностью почти гедиминовой. Всё от жадности. Всё от любопытства. От жажды власти и излишеств. Разве не это – в основе первородного греха?

«Господи, пускай он не умрёт... Пожалуйста, Господи... пускай очнётся...»

Как назло, во дворе никого не было – или наоборот, хорошо? И никто не видел...

Телефон едва не выскользнул из рук на плитку – «Молодец!» - мокрыми были пальцы; на экране вспыхнули цифры; как вызвать тут скорую помощь?! Заметки ищем, заметки. Вот. Нашла. Время засекаем. Через минуту или две – можно, нужно...

Бесконечными казались эти полторы минуты.

Злые виноватые слёзы подступали и текли бесконтрольно, в носу щипало, как от газировки или хлорки из бассейна, и тоже прозрачно текло. Ничего этого Алеся не замечала, только гладила Юрия Владимировича по влажному прохладному лбу, по седым вискам, очки сняла, увернула в платок и в сумку сунула, боже, какое беззащитное у него лицо, какие усталые мешки под глазами, какие губы безвольные.

Она только всхлипывала и причитала:

- Юрочка, маленький... бедненький... ну не надо... ну не умирай, пожалуйста... Юрочка...

Она застонала сквозь слёзы жалко и тоненько, как котёнок – это всегда предшествовало рыданию.

Тут она даже не руками, не слухом, сердцем ощутила, как он вздохнул и простонал чуть слышно.

Засуетилась, мощно шмыгнула носом, собираясь, - наклонилась. Легонечко похлопала по щеке. Он, не открывая глаз, всё ещё со сведёнными бровями, вымученно прошептал:

- Всё... хорошо...

Задвигал руками, сначала беспомощно, потом попытался опереться, Алеся помогла. Ненамного более собранно он выглядел, когда сел, неуклюже раскинув длинные ноги, ухватился рукой за спинку и, зажмурившись, уткнулся в согнутую руку, как человек, пытающийся задремать у окна поезда. С трудом оторвал и поднял свою большую серебристую голову, выговорил:

- Дай...

Алеся сообразила, что он очки просит. Она бы и сама в первую очередь попросила об этом. Минус семь, например, это не шуточки, а как сделать мир более понятным в такой ситуации? – это самый первый, доступный шаг.

Надел их дрожащей рукой, откинулся на спинку лавки, в ожидании замер: ну когда же кончится эта слабость, и кружение, дурнота. Рядом стояла урна. Он резко нагнулся над ней – ничего не выходит, одна желчь. Алеся, так же всхлипывая, утёрла ему рот платком.

Только по шевелению губ она различила слово: «Пить».

Такая же лихорадочная дрожь в коленях была у неё в школе, когда она сдавала норматив по челночному бегу: он ей как-то плохо давался, она всегда сильная была, но медлительная. На бегу зло и хулигански высморкалась в горсть, стряхнула на булыжник, вытерла об себя – да пошло оно всё, подурнела, раскраснелась, зато напялила зачем-то мантилью, что носила в сумочке – о да, внезапно же вздумается в храм зайти... набекрень, наверняка – опять же, плевать.

Она фотографировала вход в этот храм, когда приезжала зимой, слава Богу, что так близко – она влетела под его тесноватые своды и перекрестилась уже на бегу, не припадая по-рыцарски на колено, как обычно, и кинулась вглубь. Месса как раз началась недавно, народу было много. Где же эти краники?! Вот! Всё по-европейски, вот и стаканчики, надпись от руки готическим шрифтом: «Святая вода»... всё для верующих, всё цивилизованно, римская школа, спасибо-пожалуйста...

Пожилой священник запнулся при виде влетевшей в храм девицы в слезах, та сделала порывистый жест, вроде бы извинительный. Он бы к ней подошёл и спросил, в чём дело, только службу было оставлять неловко, делать – что? Он перекрестил воздух, послав ей жест благословения. Алеся растроганно и порывисто кивнула, приложила руки к груди: недостойна! Нацедила воды – не расплескать бы. Кинулась.

Юрий Владимирович протянул свою белую руку, как во сне, она придерживала, опустив веки.

- Да, Юрочка... Давай... попей водички…

Он медленно пил, текла тоненькая струйка по подбородку в расстёгнутый ворот.

Алеся молилась. Даже о нужных формулах забыла – просто кричала к Господу требовательно и излишне разговорно.

Андропов сосредоточенно дышал, даже замер: важное действие. Мокрые губы были приоткрыты и казались не надменно-чувственными, а размазано-пухлыми. Он уже не бился, не млел. Его бледность и неподвижность уже были исполнены сосредоточенности, а не опасности. Алеся стояла рядом. Она не смела сесть. Секунды снова длились вечно. Резко, шумно прозвучало хлопанье голубиных крыльев; и очень бестактно – поразительно слышимый перестук коготков по карнизу и немедленно начавшееся деловитое урчание.

Андропов приходил в себя. Сложив руки смиренным жестом, он сидел смущённый, притихший, будто извинялся всем своим видом за слабость.

Алеся стояла, переводя дыхание, нервно поправляя сбившуюся с самого начала мантилью, и не знала, что делать. Ждала. Обводила взглядом водосточные трубы и заросли плюща на чьём-то балконе.

Она ощутила прикосновение, и сердце сжалось: Юрий Владимирович неловко, пылко схватил её руки и начал целовать. Слёзы снова поползли из глаз – и ведь из-за чего, от неуклюжего прикосновения этих больших, неожиданно мягких губ.

- Что ты, ну... пусти...

Он молча целовал – пылко и отчаянно, униженно. Как не в меру ретивые монашенки распятие, да ещё хуже.

Она недостойна. Кроме того, что виновата.

«Танюша», - он даже не сказал это, а подумал, Алеся уловила болезненно и обострённо, но не обиделась, а умилилась. Он хотел бы, очень хотел - чтоб жена его сама не была больной, исстрадавшейся, не требовала сочувствия, а отдавала бы – ему. Нереальная мечта. Абсолютно.

- Ну прекрати...

Снова на «ты». Андропов не послушался, что и говорить – он, очнувшись, потянул её на себя, плавно и сильно, своевольно – так что Алеся сама бы и не помнила, как очутилась у него на коленях. Юрий Владимирович приник к ней, сжал в объятиях и замер, тяжело, глубоко дыша.

Алеся гладила его, как больного ребёнка, и целовала в голову, особенно туда, где волосы поредели, даже эта залысина казалась ей такой жалкой и милой.

- Юрочка... сладкий мой, любимый мой... мой мальчик, птенчик... Я люблю тебя.

Слова выходили на выдохе почти без голоса. А нужно ли? Она не щупала, не прижимала ладонь, но ощущала, как у него бьётся сердце. И от этого жальче становилось Юрия Владимировича, и она всё гладила, гладила, успокаивая.

Он глухо пробормотал:

- Мусечка...

То, как он перед этим едва слышимо простонал на одной ноте, буквой М, наводило на мысль, что хотел он произнести – «мамусечка». И от этого у Алеси защемило сердце. Ведь кто он? Просто сиротка. Мальчик, рано оставшийся без мамы. И никто не смог ему дать то, что он постоянно искал, тайно и стыдливо, настолько скрытно, что даже не осознанно – ни честолюбивая красавица Нина, ни бедная, смертно запуганная милая Таня...

- Хороший мой... Всё прошло... всё хорошо...

Платье её было бы совсем строгим, если бы не декольте. Он поцеловал её изнеможённо, куда мог дотянуться – в грудь, смазанным таким поцелуем, так что на самом деле вышло, что он приложился к её серебряному кресту. Кожа и металл – воедино.

Она знала, что допускает вольность. Но касалась губами его вспотевшего лба, и всё ещё вялых, бледных щёк, проводила пальчиком по бровям. Обнимала. Он приник в полном молчании, даже не трогал её узкую спину, просто прижался.

В конце концов заговорил. Чуть слышно, покаянным тоном. Казалось, нелепым, неестественным будет всё, что он скажет после этого происшествия. Но Юрий Владимирович тихо произнёс, всё ещё уткнувшись ей в шею:

- Я люблю тебя.

Алеся уже не плакала, просто мигала горящими, усталыми глазами. Просто снова его погладила и поцеловала в макушку, надолго приникнув, прижимая к груди его голову, и зачем-то прикрыв мантильей – хотя кого тут стесняться. Умиление – снова выплыло слово из памяти.

Защитить бы его – оградить от врагов, отнять у смерти. Теперь и навсегда.

Они молча выходили со двора в те декорации и фоновый шум, что снова включился и забрезжил, словно кто-то нажал на кнопку: люди, шаги, отзвуки музыки. Алеся, сгорая от стыда за свой жалкий лепет, попыталась обратиться к нему по имени-отчеству, потупившись, заплетающимся языком, но Андропов её прервал и тихим серьёзным голосом попросил:

- Называй меня Юра. А то обижусь.

Алеся покраснела и прошептала:

- Юрочка... – И снова обняла его, теперь уже сама прильнув к его груди.

И он снова её поцеловал, в лоб, возле линии волос. Какие всё-таки губы у него, робкие, нежные.

- Нам надо домой зайти. Пошли.

Они свернули на узкую каменную улицу Францисканскую, добрели до улицы Святого Николая, поднялись обратно в квартирку.

- Приляг.

Андропов повиновался беспрекословно.

Алеся ушла на кухню и принялась греметь посудой и шуршать бумагой. Ещё она что-то бормотала себе под нос, как одинокий человек, чьи монологи властно пробиваются звуком из ватной тишины: пускай притишенно, обрывками и с хрипотцой старой пластинки, как всегда бывает, когда в основном – всё время молчишь.

Ну вот, пакетики, настало ваше время. Не зря вы заняли место фена, и джинсов, и чего-то там ещё. И всё-таки дура. Нет, чтобы сразу сделать. Но кто ж знал. Это с самого начала рассматривалось как чрезвычайное средство. Вот только кто мог подумать, что ЧП, к которому умственно она была готова, так сильно ранит душу, в несколько минут измотает.

Она принесла горячую чашку – похоже на чай. Андропов приподнялся.

- Это надо выпить?

Боже, какой он послушный, какая готовность.

- Да. Только это горько. Извини, но с мёдом или сахаром – нельзя.

Ну, не очень-то и хотелось. И не очень-то ему это полезно, если откровенно.

- Ой, подожди!

Она сорвалась и убежала на кухню, оттуда вернулась с такой же чашкой.

- Тебе-то зачем?

- Для профилактики. Это общеукрепляющее, а я перенервничала. И у меня тоже проблемки есть, ну, я рассказывала, так что – пусть...

Юрий Владимирович взял чашку и отхлебнул пару глотков. Действительно, будто полыни в кипятке развели. Хотя какая там полынь, со следующего глотка проступила вся палитра: и душица, и брусничные листья, и можжевельник, и бузина, и шиповник. Странным образом всплывали в голове названия трав, давно не виданных и уже абстрактных. Алеся храбро пила вместе с ним и морщилась.

- Крепкое у тебя зелье.

Он поставил на тумбочку пустую чашку.

- Ещё бы, но зато эффект какой.

Она многозначительно подняла палец. Немело усмехнулась, нарочито поводя бровями.

Им обоим было до сих пор неловко, и стеснение это лишь постепенно рассеивалось в воздухе, в словах и взглядах, но на самом деле – переступили порог, всё было вроде бы так же, но, кажется – по-другому. Так бывает, когда снимают кино: словно другая плёнка или фильтр... 

- Я надеюсь, он быстрый, этот эффект?

- Ну...

- Хорошо, полчаса. Максимум час, - с неожиданным упрямством, хотя и спокойно, заявил Андропов. – Но я хочу в город. Мы же видели очень мало, а вдруг у меня не получится потом сюда попасть?

Она вздрогнула: вот оно.

Боязнь не успеть.

Нет, к чёрту: это фраза без задней мысли.

А ей разве самой не беспокойно? Да с самого утра только и думает: только бы ладнее сочинить этот день, густо, красиво вписать в него самое лучшее.

Пока – не вышло. Пока у неё начинают дрожать коленки при воспоминании... Нет. Несчастья бояться – по Вильне не гулять. Тем более, она вполне неплохо справилась. Тем более, сейчас подействует зелье и наведённая формула.

Ему действительно казалось, что от утра отделяла их какая-то невидимая черта. То, что за ней, казалось полнее, богаче всего – грех упустить. Нельзя.

- Да, мы пойдём. Через полчасика.

Он закрыл глаза, но изо всех сил собрался, чтоб не дремать: понимал, чем это чревато. Восточные монахи практикуют медитацию, концентрируясь на одном предмете – он сосредоточился на приглушённом тиканье часов. Но потом с опущенными веками представил себе всю комнату. Поразительно знакомое по форме кресло, у него на даче такое же. Люстра из бумаги, напоминающая геометрически ощеренный зефир в вафельной обсыпке. Нежно-салатовые полосатые обои. На стене картинка – простенькая, но только на первый взгляд: на деревенском столе в кувшине - пышный букет из палисадника, два наливных, ещё даже не обтёртых яблока, кружка, блюдце, а там молоко, и тут же – серое гибкое тельце, любопытные глазки-бусинки и высунутый раздвоенный язык: домашний уж. Вот казалось бы...

Пришло на ум название сказки, может, он даже дочке Ирочке её читал когда-то на ночь. Такие чтения бывали редкими, он слишком поздно приезжал с работы. Но ей ведь так нравилось: замирала под одеялом и слушала, слушала его голос. Теперь-то странно, он тогда ещё не сделал операцию и говорил гнусаво в нос, с псевдофранцузским произношением. А ей нравилось. Тембр и интонация дивным образом сплетались с сюжетом и завораживали, и ещё она ведь музыку всегда очень любила, выпрашивала пластинки – «Ну купи что-нибудь новенькое!» - или те, что имелись в доме, всё «поставь» да «поставь»... Так к чему это он. Ах да, сказка такая была – «Эгле, королева ужей». Юрий Владимирович очень многое помнил, сам иногда удивлялся, что завалялось на дальних полках памяти.

Робкое поглаживание по плечу. Ей явно нравится на ощупь его рубашка: не похожа на рукодельницу, но почему-то разбирается в тканях. Ах да, говорила, что рисует на шёлке – необычно, надо подробнее расспросить.

Да, невзначай всё вспоминается. Даже то, что вот так, трогая его за плечо, мама будила в школу.

Ох, ну только не это! Только не картины эти сочинённые. Да пропади всё пропадом, разве может он это помнить?! Правда, вымысел, забвение слились воедино, ну и хорошо, и ладно, иногда только горько, особенно круто замешивались – как после домогательств той парткомовской бабы Капустиной... фамилия-то какая, а? Сама она напоминала штампованную, цельнолитую красотку из кинематографа, в красном платке и с чугунными косами. Видишь ли, ей казалось, что идейной чистоты недостаточно, должна быть ещё и кровная. Ну не фашистка ли?! Да настоящие фашисты и то благороднее! Вон Алеся сидит.

Ой.

От нелепого смятения он открыл глаза.

- Ну что? Как ты себя чувствуешь? Мы идём?

Она очень стеснялась того, как недавно испугалась и плакала, того, как кинулась жалеть его. И поэтому голос её прозвучал даже слишком строго. Так, будто спрашивала: «Ты покушал? Ты надел шапку? Ты сделал уроки? Ты записался добровольцем?». Последнее его рассмешило.

- Нет, ну я спрашиваю, а он смеётся. Ну и ладно. Значит, всё хорошо.

За её деланным ворчанием проглядывало лёгкое раздражение самолюбивого человека и плохо скрываемая радость.

Улицы казались другими. Изменились краски; до вечера было ещё далеко, но не было уже той свежей световой прохлады, незавершённости талантливого эскиза. Все цвета и формы – созрели и оделись невесомым золотом.

Дышалось привольнее. Тело казалось легче, всё - не так ощутительно, ноги несли сами.

Алеся отметила, что у Андропова тяжеловесная грация военного корабля. В Виленских переулках двигался он, как во фьордах – тривиальное уже сравнение, но что, если точное.

Она показала ему несколько рисунков и статуй в необычных местах, так, что они не были заметны с первого взгляда – и именно поэтому казались живыми: гораздо живее тех памятников и скульптур, что выставляются на общее обозрение. Обратила внимание на пару интересных вывесок, рассказала, что зимой там и тут были «вязаные» деревья – на них надели разноцветные полосатые чехлы (они ведь тоже живые, тоже зябнут!), потом хотела показать какую-то «сказочную» дверь, но огорчилась, не обнаружив её. Со вздохом развела руками и объяснила, что здесь довольно быстро всё меняется – впрочем, от города-сна этого можно ожидать, и если самые крупные достопримечательности, такие, как дворцы, гора Трёх Крестов, соборы и реки, ещё держатся на своих местах как опорные точки, то что-то более мелкое, не такое значительное, вполне может появиться из ниоткуда и в никуда исчезнуть.

- Кстати, о достопримечательностях... – воскликнула она и потянула за собой по очередной тесной улочке, схватив за руку. Ладошка у неё была маленькая, но крепкая и даже в тёплую погоду чуть прохладная.

Костёл Святой Анны вблизи поразил его. Так же как она, Юрий Владимирович не восхищался бурно, не делал жестов – «бьютифул!» - он, наоборот, застывал, а говорить начинал потом, негромко, но горячо...

Он стоял недвижно, и губы сложились жёстко, как у воина, вглядывался, как снайпер. И сказал:

- Этот костёл – из крови.

Она вздрогнула.

- Вот посмотри, это тот же оттенок. А может, сердце. А может, даже другой орган или все они, вместе взятые. Но это плоть, сгущённая из духа, с его изяществом и своим – цветом. Наверное, оскорбительное сравнение, может, высокомерие к Западу это вечное, ну ты же знаешь, о чём я... А вот – ничуть. Это символ того, без чего нельзя, это то, без чего – не жить. И он в лучах светится, как... вот давай, подними руки к солнцу – видишь?

Она замерла и почти не дышала. И рук не видела, хотя подняла их послушно. Это – говорит коммунист?!

Но ведь в одной из речей он в связке с русской культурой упоминал христианские ценности, чему дивиться – и всё равно до дрожи: насколько же он больше. Больше рамки официального портрета.

Но ведь разве коммунизм не родился из православия так же, как супрематизм – из иконы?.. Стоп, её уже куда-то не туда заносит.

Мысли атаковали слишком буйно, и он, погладив по руке, спросил её, почему она так долго молчит. Она не отшучивалась и честно призналась: «Я думаю». Минуты через полторы заявила, будто для расшифровки:

- Думаю, что нам стоит поесть.

Это было мнение, а не рассуждение, но он с ним легко согласился.

Его лёгкая бледность казалась благородной, одежда почти не помялась, отсутствие галстука (свернулся змейкой у неё в сумочке) сходило за элегантную небрежность. Вид был самый что ни на есть богемный А географически место так и напрашивалось – и Алеся отвела его в Заречную Республику, иначе говоря, Ужупис: обитель творческих личностей, райский уголок с ободранными зданиями, волшебный, залихватски-бедный, весёлый мирок.

По-русски звучало смешно, но ещё и таинственно: снова – уж. А peace – это мир. Мирный уж, как мирный атом. Почему бы и нет. Почти официальная декларация: он уловил уже, что эти змеи здесь сакральны. Может, Алеся расскажет ему, если захочет. Потом, подумалось; он с удивлением отметил, что начал ощущать её настроения и даже мимолётные тени мыслей – не всегда, но иногда, это было приятно и таинственно. «Может, я тоже на что-то гожусь?» - подумал он, не вполне понимая смысл этого «что-то».

Она нарочно сделала крюк, хотела провести его через мост. Это казалось очень важным. Иногда её охватывало стойкое чувство, до душевного жжения, что сделать нужно так и не иначе, и именно сейчас. Хотя именно этим специалисты и отличаются от обычных людей. Сигнал. Значит – надо. Провести через мост – и обязательно держа под руку.

Внизу катила свои воды стремительная, деловитая, хотя и мелкая Вильня. На каменном береговом укреплении были развешаны фотопортреты в стиле поп-арт. Под самым мостом – это Юрий Владимирович заметил – почему-то болтались зелёные расписные качели. Добротно сделанные, одинокие и недосягаемые – и потому нелепо восхитительные. Он предположил, что они для русалок.

И есть почему-то не хотел, попросил её провести по району. Алеся прислушалась: да, правильное решение – и повела, не отпуская его руки.

И было для них всё: осыпающаяся штукатурка и новенькие фантастические флюгеры, галереи – порой в самых неподходящих местах, стаканчики с удивительно вкусным и дешёвым кофе, да прямо с лотка, «дешевле грибов» (пила только Алеся, ну и что), крошечная ярмарка под открытым небом, напоминающая сбор секты старьёвщиков. Потом он с улыбкой изучал конституцию Ужуписа на серебристых металлических досках.

Ещё был кот в букинистическом магазине, куда зайти захотел Андропов, увидев на грифельной доске весёленько начертанное «books» - как пишут обычно про жаркое или коктейли возле кафе. Он долго перебирал пластинки, иностранные книги, рассматривал фотографии, то и дело тень улыбки пробегала по его лицу. Потом подошёл и к коту. Тот возлежал в уютной корзиночке и с удовольствием подставил под его палец своей влажный оранжеватый нос. «Вот, его и коты любят!» - скоропалительно и суеверно восхитилась Алеся.

Была ещё узенькая тропиночка мимо живописных заречных хибар, с подгнившими заборами, влажными знамёнами белья на верёвках, дикими кустами, дровниками и старинными калитками – и всё так же бегущей слева внизу Вильней: вроде бы опасно близкой, в неё можно было запросто скатиться по резкому откосу. Она показала ему всё, что сама здесь знала.

На углу улицы Андропов замедлил шаг и развернулся, прислонясь к стене, будто хотел лучше рассмотреть бронзового трубящего ангела, стремительно замершего на вершине колонны – но вместо этого устало закрыл глаза. Алеся встревожилась.

- Ничего, не бойся, - успокоил он, - сейчас пройдёт. Честное слово, ничего страшного.

«Ну ладно уж, верю тебе на слово! Но только вздумай грохнуться в обморок посреди Ужуписа!» - подумала Алеся, сердитостью прикрывая страх. Он прекрасно расслышал эти мысли. Ну а что будет делать, если он «вздумает»? Обычное дело, спасать – оказывается, у неё это неплохо получается. Сейчас же она снова на всякий случай расстегнула ему воротничок, тихо обняла и погладила по щеке.

А потом сделала то, чего от себя не ожидала. Ещё раньше, по фото, замечала, какая у Юрия Владимировича полная шея, кое-где даже с ямочками и складочками, и было в этом тоже что-то детское, и сейчас она так близко видела эту милую, пухлую шею – что не выдержала и нежно поцеловала. Андропов удивился, но радостно, молча, не до конца веря в происходящее – и Алесю теснее прижал к себе, не хотел отпускать ни на шаг -  и она поцеловала снова, и ещё, и ещё... А когда уже чуточку опомнилась и залилась краской, прижалась, пряча лицо. И тут же ощутила, что Андропов бережно отстраняет её, но не для того, чтобы оттолкнуть: Алеся тут же почувствовала его тёплые руки у себя на спине и мягкое касание губ: ушко, висок, где начинаются первые пёрышки волос, и тоже шея, как раз где досадная царапинка. И тягостное смущение отхлынуло, растворилось, а вспыхнула весёлая радость: «Вот-вот, теперь мы квиты!».

Когда она наконец подняла взгляд на Юрия Владимировича, он улыбался во весь рот, так и светился. Тем и «провинился» – Алеся ласково, но чувствительно ущипнула его за щёку: ведь, кстати, а вдруг он притворился? Мысль ужасно неблагородная, но кто ж его знает. Но высказать сомнение она сочла недостойным. А потому негромко велела: «Идём», - и повела его к Заречной кофейне.