Взгляд с потолка. Глава 2

Глава вторая



           Веки пропустили первую порцию света комнаты. Не хочет дед расставаться с дедом, бабушкой и конём, старательно жмурит глаза. Но веки дрожат и отгоняют сон. Пришлось раскрыть. Комната стала светлее, скатерть на столе ярче. Окна запотевшие. Не иначе жена бельё кипятит. Внук за столом. И снова привет, настоящее!
           — Проснулся дед? —
           — А то чего же…. Видеть, будто стал лучше. Домой ходил? —
           — С чего ты взял? —
           — Рубаха на тебе прямо с магазина. —
           Внук огладил себя руками. Рубашка и в вправду немного топорщилась новизной, и шеей ощущался ворот каменный.
           — Обувь убирал в шкаф, гляжу, лежит в целлофане. Чего ей лежать, взял и надел. —
           — Надел он…. Ишь…. В чём я лежать в гробу буду? —
           Внук опешил. Вскочил, расстегивая пуговицы на рубашке. Не знал, не думал даже! Громыхнул стулом. На столе жалобно звякнула ложечка в чашке.
           — Ни кому от тебя покою нет. —
           Приговорил внука дед.
           — А зачем он? Придёт время, успокоюсь в кровати, как ты. —
           — Как я…. —
           Передразнил внука дед и добавил:
           — Не как я. Тебе родить надо баобаба, такого как ты, что бы сидел возле тебя сиднем. —
           Внук слушал и не отвечал. Он переодевался в свой свитер.
           — Закат надо смотреть. У нас его в окно видно. —
           — Зачем? —
           Буркнул внук.
           — Цвета разглядывать. —
           — Зачем? —
           — Тогда свой цветок увидишь, среди других. —
           — Ты что дед привязался к этой книжке? Там всё образно. —
           — Там всё ясно, дурень. —
           — Была у меня роза. —
           Покачал миролюбиво головой внук.
Глаза его утонули в прошлом. Дед заметил это и смягчился.
           — У тебя кактус был зелёный, неопытный. Так и он бы зацвёл красотой невиданной, если бы ты баобабом не был. Самые лучшие годы на малолеток потратил. —
           Внук отмахнулся и отошёл к просохшему уже окошку. Заметил серость стёкол и решил завтра помыть их да протереть газетой, как мать делает. И кого он вытеснил и откуда?!
           — Я живу, никого не трогаю. —
           — А то не знаю я. А ты трогай, двигай, с пути убирай, соломку стели. —
           Дед выпростал руку, медленно пронёс её над собой и бережно положил на грудь. Подумал, распрямил и положил вдоль тела. Щёки в гармошку его порозовели, глаза блестели из-под лохматых бровей.
           — Такое впечатление, что это ты, а не я напился чаю. —
           — Если остывший есть, то и я попью с бабой. —
           Дед имел в виду ром-бабу из кулинарии.
Дальше было чаепитие. Кусочек Ром-бабы отламывался и заносился в открытый беззубый рот деда рукой внука и запивался тёплым чаем со столовой ложки. И делал это внук не как всегда, как-то особенно, сердечно. Сам за собой это заметил, и то, что кормление прошло без внутреннего напряжения. А дед почувствовал сердечную теплоту, с которой внук кормил его и душа его согрелась.
           — Чай он бодрит…. Спать не хочется. Почитай. —
           На этот раз, внук читал внятно и даже с выражением. Дед слушал, слушал как дитё малое, блуждая глазами по комнате. Часы на стене весело поблёскивали стеклом и старой позолотой. Встретившись глазами с часами, старик им улыбался. Их тиканья слышно не было, видимо часы тоже слушали. Устали от тишины.
           — Ещё не спишь? —
           Прервал чтение внук, и повернулся к деду лицом совсем новым, добрым, как отец к малому сыну.
           — Опять всё про тебя было написано. —
           — Так уж? —
           Улыбался внук.
           — Сам посуди. Король, это про тебя. Как ты жил? Всё, по-твоему, должно было быть. Молодых девчонок подле себя держал, что раскрывши рот тебя, слушали и во всём слушались. А спросить с каждого можно только то, что он может дать, так и в книжке написано. Нельзя приказать варить кисели девчонке в шестнадцать лет, когда ей платья менять надо, да вас парней. Ты молод, а они ещё моложе. Молодость честолюбива, глуха, глупа и тщеславна, ей кажется, что она всех красивее, наряднее и всех умней. Как точно сказано! —
           Дед даже голову приподнял, и внуку пришлось вскочить, свернуть подушку, что бы его голове было повыше. Никакой злости на деда нет. Внук согласен с выводами деда о нём. Мягкая печаль нашла себе место в его сознанье.
           — И пил ты, сколько после всех передряг. Помнишь? Просто так пил, что бы пить. —
           Теперь внук пустился в странствия по своему прошлому. Голова повёрнута к окну, от того профиль очерчен светом, и свет заслоняет в глаза старику не бьёт, есть возможность разглядеть внука. Смотрит старик, любуется, радуется, впитывает боком тепло внука, как батарейка заряжается. Так тепло и уютно ему в кровати стало, и зудящая боль пролежней тело покинула. Заснул старик. И внук в прошлом. Часы на стене заскучали, их тиканье заполнило пространство комнаты, потому как люди её покинули.

           Взгляд с потолка чуть задержался на лысеющей макушке давно повзрослевшего внука, улыбнулся часам на стене, нырнул за окошко и…. Ослеп, оглох от взрывов снарядов. Страшная сила ударила, подняла в воздух и выбросила его тело из окопа прямо на дрожащую от взрывов землю. Снаряды рвались рядом, повсюду. Комья земли сыпались с небес на землю. Жестоко били его тело и саму землю. Он чувствовал живой слой земли на себе и верил, что слой земли закроет его щитом силы своей. Больше не на что было надеется. Атака закончилась. Ещё шелестела и сыпалась на тело пехотинца земля матушка с небес, а тишина заслонила уши немой ватой. Солдат обнимал землю, вжимался в неё, внимал её гулу и содроганию, баюкал, благодарил за спасение и свято верил в своё спасение именно ей, землёй. Пошевелил каской, разрушил слой земли, упёрся подбородком в землю и открыл глаза. Взгляд параллелен израненной земле. Рана на ране. К самой ближней ране прижался белоснежный котёнок. Глазами больно пронзил глаза и сердце пехотинца, боль испугала его.
           — Я ранен! —
           Понёсся крик солдата в небо, но сам солдат крика своего не слышал.
Пошевелился, осыпая с себя землю. Котёнок не исчез. Трясся всем тельцем и не сводил с пехотинца глаз. Не на небе же солдат! Выпростал руку из живой земли одновременно с нарастающим свистом. Схватил белоснежный комочек шерсти грязной рукой и вместе с ударом снаряда о землю прижал к щеке, накрыв краем каски. Замер, ожидая следующего взрыва. Его не последовало.

           Лежат на чёрной израненной ладони земли двое. Человек и белоснежный кошачий детёныш. Солдат мотнул головой, каска сдвинулась на правый бок. Перед глазами, глаза котёнка.
           — Ты чей? —
           Шепчет юный солдат.
           — Я твой. —
           Отвечает гулом нового взрыва земля за котёнка.
По каске постучали. Еще одни по-кошачьи зелёные глаза заглянули под неё.
           — Живой? —
           Тело санитарки рогаткой распласталось рядом с пехотинцем. Голова к голове.
           — Ой! Он твой? —
           Две каски, два подбородка на израненной земле, промеж них белоснежный комочек. Три пары глаз. Снаряды перестали падать. Земля не могла ответить на вопрос бесстрашной санитарки. Пехотинцы меж собой называли её ласково шалавой безмозглой, непременно улыбаясь при этом, собирая щетину в гармошку. Лица санитарки было не разглядеть никогда. Каску поддерживал курносый носик над остреньким подбородочком. Губ тоже не видать, вечно поджаты они. Сейчас девичий рот рядом, розовый как у котёнка и шевелится.
           — Отдай мне котёнка. Ты его не прокормишь, а у меня пипетка есть и молоко сухое. —
           — Поцелуй, будет твой. —
           Ответил пехотинец.
           — Значит, не ранен. Это хорошо. —
           Изловчившись, женские губы прижались к мужским губам. Оба чувствуют вкус земли. Две пары губ оторвались друг от друга и чмокнули белоснежную шерсть котёнка с двух сторон.
           — Ты мой-й-й…. —
           Потянула восторженным голоском пацанка санитарка.
           — Он твой. —
           Подтвердила гулом снова раненая земля под ними.
Котёнок исчез с поля зрения пехотинца, зарылся в женской груди что-то ему напоминавшей. Взгляд с потолка последовал за котёнком, но был ошарашен следующим поцелуем, более длительным, более мягким, дрожащим и бесконечным. Даже закончив целоваться, губы их не разжались и дышали, дотрагиваясь друг до друга. Какой тёплой, даже горячей стала земля под ними!

           Взгляд с потолка пронёсся слепым и глухим сквозь гарь над степью и деревенькой, в которой вместо домов торчали печные трубы, ворвался в свою комнату и зарылся в душную теплоту подушки. Какое-то время спал. Спал тяжёлым сном, так устал от путешествия во времени.
           — Мне идти надо. Проснись дед! Подгузник поменяем. —
           Плохо, ой как плохо возвращаться в войну. Что б она сгинула проклятая, как сгинула в небыль медсестра пацанка вместе с тёплым комочком белоснежной шерсти за пазухой, стоило только взгляду с небес унестись с поля битвы.

           Дед с радостью открыл глаза. Голос внука позволил деду понять своё местонахождение - не на войне он. Сестричку жалко, котёнка жалко. Зато они вместе теперь навсегда.
           — А ты не уходи. Почитаешь. —
           — Негде мне спать. —
           Диван после смерти бабушки, вытащили к подъезду. Его должны были продать и купить новый. Ожидая машину диван благополучно, исчез.
           — В стену торкни. —
           — Чего сделать? —
           — Постучи в стену. Соседка придёт, скажешь, она раскладушку даст. Забыл? —
           Внук вспомнил, всегда, когда он был сильно пьян, шёл ночевать к бабушке, кто-то всегда одалживал ей приятно пахнущую раскладушку. И прибывал он на раскладушке редко, но вечно пьяным. В стену стучать не стал. Вышел в подъезд и постучал в соседскую дверь. Стук услышали, за дверью коротко протопали чьи-то ноги. Видимо человек разглядывал его в глазок. На всякий случай, внук подобрал живот на вдохе. Подождал. Ещё раз постучал. Подождал. Не открыли. Развернулся, зашёл в свою квартиру и от порога:
           — Дед! Мне не отрыли. —
           — Нет никого? —
           — Кажется, был кто-то. —
           — Роза за стенкой живёт, точно такая, как в книжке. —
           — Дед! В книжке картинок нет. Описывается цветок, а не женщина. —
           — Женщина цветок. За стенкой, точно такой живёт. —
           Упрямство деда удивляет внука. С дедом явно произошли перемены и в лучшую сторону.
           — Фантазёрка, поди? —
           Внук имел в виду соседку.
           — Она. И маленького принца ждёт. —
           — Почему маленького? —
           — А большой на что? —
           — Дед! Ты как не мужик! —
           Рассмеялся внук. Первый раз не хотелось внуку идти в сумрак и тишину своей комнаты в родительской квартире.
           — Мужик розе не надобен. —
           — И долго ждёт? —
           — Так всю жизнь. —
           — И никого не было? —
           — Являлись всякие…. —
           — И что? —
           — Всё не то. Роза, похоже, маленького принца ждёт. —
           Так переговариваясь с дедом, внук привычными уже движениями ловко ворочал деда, освобождая его сопревшее тело от подгузника. Внуку показалось, что старость деда заговаривается под впечатлением книжки.
           — На всех принцев не хватит дед, мало их. —
           — Роз ещё меньше. —
           Голос деда еле слышен. Духу нет, а на своём стоит. Внук качает головой и улыбается своим мыслям, закончил пеленание, спрятал использованный подгузник в целлофановый пакет, завязал крепко и бросил через всю комнату в прихожую. Пакет шмякнулся о входную дверь влажной тяжестью и упал на пол.

           Женщина, стоящая на площадке с прижатым ухом к соседской двери вздрогнула, сорвалась с места и заскочила в открытую рядом дверь своей квартиры. Что это могло быть! Испуг собрал жилы у горла в комок, липкими стали подмышки. Чуть дыша, еле добралась до кресла, откинула плед и села. Тут же вскакивает и бросается к двери как на амбразуру, проворачивает ключ в замке, прислоняется лбом, к двери тяжело дыша. Смотрит в глазок. Никого на площадке. Делает шаг в сторону кресла и замирает на месте, спиной к двери, лицом к комнате. У соседей явно открылась и закрылась дверь, женщина слышит, как проворачивается ключ в ней. Кто этот мужчина, выходящий сейчас, и вытряхивающий на улице умопомрачительной красоты скатерть покойной соседки? Губы кривятся в усмешке над собственным любопытством.

           Внук был у соседей, жаловались пьющий он, а раз так, пьющие мужчины женщине неинтересны. Только тело само разворачивается, возвращается к двери, а голова глазом и горячей щекой прилипает к глазку. Глаз на глаз, с обратной стороны двери прямо в женский глаз смотрит глаз мужчины, то отдаляя, то приближая небритое лицо. Руки женщины мгновенно прошлись по вельветовому халатику, поправили воротник, проверили карманы, заправили выбившуюся прядь за ушко. Действия происходят, без отрыва глаза от дверного глазка. Мужчина взял и прижался ухом к двери. У женщины дыхание зашлось, сердце тоже. Рукой нащупала выключатель, потушила свет в прихожей, присела и поползла от двери. Только бы не загреметь чем ни-будь…. Но так не бывает. Опускаясь на пол, женщина зацепилась карманом халата за ключи с брелком. Брелок звонко оповестил о своём присутствии в жизни человека звонким ударом о дверь. Мужчина резко выпрямился, развернулся и поспешил выйти из подъезда. Женщина распласталась на полу, свернув голову на бок, ухо слушало удаляющиеся шаги в подъезде тише и тише. Сердце в груди стучит реже и реже. Не хочется вставать, хочется накрыться, чем ни-будь и остаться лежать на полу в прихожей. Всё равно её никто не видит, а любым своим желаниям женщина потакает.

           О женщине. Волосы рыжие. Ужасный цвет, но она так не считает. Каре прямое как по линейке выше ушей, под Ахматову любимую поэтессу. Прямая чёлка надоела, да не по возрасту уже, да и не модно. Отпускает чёлку. Ну и пусть бы себе отрастала, так нет, её не должно быть здесь и сейчас, потому чёлка собрана тонкой резинкой надо лбом пальмочкой. Так женщине легче представить её отсутствие, собрала резинкой, как отрезала. Шея тонкая и длинная, напоминает моделей в каталогах элитной бижутерии. От того считает себя женщина дорогой, элитной, штучной даже, в силу небольшого роста и такого же веса, да женской гордости. Кожа тонкая, прозрачная, чуть-чуть тронутая возрастными морщинками. Глубоких морщин пока нет. Есть собственные брови красоты от журнала «Вог» и злые зелёные глаза под ними на саму себя за допущенную оплошность у двери, да на холодный пол в прихожей.

           Встаёт женщина. Тело болезненно сковано. Распрямляется с трудом. Грызёт заусенец на пальце, что успокаивает немного, приваливается к вещам на вешалке и заливается смехом, радостным и освобождающим от укоров совести в свой адрес. И вовсе она не дура, она просто исполнила то, что хотела, а ключи, это изюминка во всем произошедшем с ней у двери. Пусть знает соседский мужчина, что подслушивать не красиво. Заусенец отгрызла, наконец и проглотила. Стоп! Зачем звонят мужчины в дверь одиноких женщин! Одинокая, не значит доступная. Длинная шея поднимает голову, голова подбородок, злые зелёные глаза уже не такие злые, они наполняются гордостью. Гордо ступая, женщина с напускным равнодушием к событиям у двери, направляется к своему «трону» в комнате. Садится в кресло с гордо поднятой головой, и сидит в нем в таком положении всегда, этим объясняется отсутствие дряблой кожи на шее. Выглядит моложаво, лопатки на спине почти что сходятся, ключицы от того как по линейке.

           Взгляд с потолка как кино посмотрел смешное, наблюдая за причудами соседки через стену. Роза! Капризная роза с шипами! Охо-хо, хо-хо…. Высохнет скоро, ежели одна жить будет. Взгляд с потолка отлип от смешной соседки и буквально слился с другими глазами напротив своих глаз. Задохнулось душа в воспоминаниях и ощущениях таковых. Дыхание зацепилось за кадык, губы буквально разрывали смеющийся рот молодой женщины продавца пива. Руки цепко держались за несопротивляющееся тело. Когда уходил на войну, владелица сего рта торговала газированной водой с сиропом и без него, вот ведь, как разность товара меняет личность человека! Если за сладкой девушкой, отмахивающейся от пчёл на привокзальной площади, подглядывал сквозь кусты до войны, сидя на лавочке, то продавца пива мял, кусал, подминал под себя прямо на площади у пивной уже с наклоном бочки в послевоенное время. И его не отталкивали, не сердились на щетину, только смеялись рассыпчатым смехом, без видимого волнения, без охов и ахов. И желание обладать не желающим его объектом, становилось перечным злым и зудящим до изнеможения. Совсем, совсем не таким! А каким должно быть то желание, вернувшийся с войны парень никогда не узнает. Раз ухабистая послевоенная жизнь вдов светилась ярким примером, на который равнялась молодёжь того же послевоенного время. Летели как мотыльки на огонь и сгорали. Легкодоступное исполнение желаемого не приносило полного удовлетворения древнего инстинкта, как заведённые мужчины и женщины искали его, меняя партнёров, и не находили.

           Напряжение послевоенных лет одним совокуплением снять невозможно, культурно массового досуга было крайне мало, красивый вещей и одежды тоже. А они могли заставить людей выпрямить спины, изменить наигранную походку моряка на естественный уверенный шаг освободившегося от войны человека. Вино для женщин, водка для мужчин, сахарные подушечки для детей, семечки для всех.

           Взгляд с потолка боковым зрением скользнул в настоящем вдоль улицы, по которой шагал его великовозрастный внук, и устремился было вновь в прошлое, да силы иссякли у пивной бочки на привокзальной площади. Плавно притулилась голова деда лбом в подушку на кровати, ворча на старость и немощь, и продолжился сон уже без сновидений. Часы на стене радовались чистоте позолоты и возможности слышать себя.

           Дверь сыну открыла мать. Молча, повернулась спиной и пошла в глубину квартиры. Она так привыкла. У них так повелось с незапамятных времён, когда сын пил и не желал, чтобы его видели и слышали в нетрезвом состоянии, да и таковым себя не считал.
           — Мам, завтра телевизор назад к деду отнесу. —
           — Зачем забирал? —
           — Кто его знает. Нашло. —
           — Как он? —
           — Бодренький. —
           — С чего? —
           — Так кто ж его знает. —
           — Говорят перед смертью, легчает. —
           Сын не ответил. С грустью рассматривал собственное лицо в зеркале над раковиной. Не нравился себе. Решил утром зайти в парикмахерскую и подстричься. На старика стал похож неухоженного. Вспомнил про деда. Решил и ему вызвать парикмахера на дом.
           — Не надо сын. Так перед смертью делают. —
           Отговаривает сына мать.
           — То есть? —
           Вскидывает на мать возмущённый взгляд сыночек.
           — Видят, что скоро уже…. И вызывают мастера. —
           — Я такого ничего не вижу. Дед как всегда, даже лучше ему вроде. —
           Мать попросила сына не подумать чего плохого о ней. То всё приметы народные. Сын заявил, мол, пусть живёт дед, сколько хочет, он только рад будет этому.
           — А ты сиделкой подле него жить будешь, да? Молодой ещё…. Тебе жениться надо. —
           — На розе. —
           — У неё имя такое? —
           Обрадовалась мать и села напротив сына и щёку подперла рукой, слушать собралась.
           — Буду искать женщину цветок, с колючими шипами. —
           — Ты выпил? —
           — Абсолютно трезв. —
           — Чего несёшь тогда? —
           — Вот в выходные пойдёшь к деду, он тебе всё и порасскажет. —
           Мать махнула рукой с досады и вернулась к мужу в комнату, отец не выходил навстречу сыну последнее время. В ссоре они, с месяц уже. Бесцельное прожигание жизни сына тому вина. Солнышко давно село за горизонтом. Внук деда так и не посмотрел на закат.


Продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/12/1957