Я - учительница

Сегодня мне 91 год – это интересный возраст, перелистываю свою прошедшую жизнь, как книгу, с самого начала. 
Родилась я в селе Ковда, Мурманской области, где мой папа, Кошев Яков Дмитриевич служил священником старинной Свято – Никольской церкви. В 1920 году, после ухода с Севера Белой армии Миллера, не захотел он остаться в своем храме «красным священником» и благословлять свою паству на послушание антихристам: как молиться за «успехи и радости» богоборческой власти, поставившей своей целью уничтожение Православия; как принимать исповедь, если пастырь вынужден нарушать ее тайну, дав подписку о сотрудничестве; что делать, если списки крещенных и обвенчанных требовалось передавать властям, а кто-то из прихожан просит сохранить это в тайне; и разве молитва угодна Господу, когда прихожане не доверяют и опасаются пастыря.
… Новости о расстрелах родственников в Архангельске, о монастырях, заполненных священниками, купцами, офицерами царской армии, о разгрузках тюрем расстрелами быстро доходили до Ковды (по Белому морю каких-то 400 верст). Четверо детей нас было тогда у Я. Д. Кошева — кто их поднимет?! На общем собрании села Ковда папа объявил о снятии с себя сана. И это же собрание предложило ему стать учителем во вновь открываемой школе на лесозаводе № 45 (* бывший лесозавод английского промышленника Карла Стюарта, построенный в 1901 году), в 3-х километрах от села на островке с тем же названием – «45 лесозавод». Лесозавод был действующий - большая биржа и штабеля леса. На островке был магазин, клуб, даже больница. Жили мы сначала в большом доме бывшего управляющего лесозаводом Стюарта. Дом был 2-х этажный, 10 комнатный. От моря поднималась широкая лестница прямо на балкон в зал. В зале было 60 стульев и рояль. Мама учила 1-2 классы, а папа - 3-4 классы и был директором школы, он же организовал интернат, где жили ученики из близлежащих деревень. Помню себя в 3 года. Мама взяла меня с собой на урок в 1 класс, посадила к девочкам на последнюю парту и стала я учиться читать. К четырем годам я уже читала, и с книгой не расстаюсь по сей день. Без книги не мыслю жизни. Но вскоре этот дом управляющего, как лучший на острове, понадобился партийным работникам и школу из него выселили сначала в два маленьких домика, а через год построили новую школу. В ней было две классных комнаты, две комнаты для нашей семьи и одна комната для приезжих. Кухня была большая с русской печкой и плитой. А интернат закрыли. Учили родители детей очень хорошо, школа называлась опорной, на каникулах сюда съезжались районные учителя на конференции, этому способствовала красивая природа и хорошая рыбалка около острова.
Когда мне было 4 года, мой приятель Миша толкнул меня в бочку, полную воды. Хорошо мама услыхала, что он подозрительно быстро бежит по лестнице, выбежала на улицу, а я вниз головой в этой бочке. Как - то мой брат Костя сделал мне красивую березовую дудочку. Я выбежала на улицу и стала дудеть. Мишка увидел, выхватил у меня эту дудочку и бегом на пристань. Когда я подбежала к нему, он бросил дудочку в воду. Ну, я его и толкнула вслед за дудочкой с пристани. Хорошо, что следом за нами бежали наши братья.
Им самим-то было по шесть лет, и они едва вытащили Мишку, успевшего уже порядочно наглотаться соленой воды, изорвав ему рубаху. Я же убежала и спряталась на берегу под лодку. Меня искали все, но только поздно вечером нашел папа. Еще с Мишкой был случай. Рядом с нами жил фотограф. У него в окошке подвала стояли бутылки с кокой-то жидкостью, заткнутые резиновыми пробками. Мишка меня подзадоривал, что я не возьму пробку. Я пробку взяла, а он выхватил ее у меня из рук, побежал и опять бросил эту пробку в озерко. А уже все кричали, что я украла пробку. Этот крик услыхала мама. Она схватила меня и так била, что я несколько дней не могла сидеть. Так она научила меня жить честно.
Когда мне было три года, умерла сестра Люся, а в 1924 году родился брат Володя - всех мальчиков, родившихся в этом году, называли в честь Ленина; я помню, как долго гудели гудки заводов в день его смерти. При жизни Ленина папа каждое лето ездил на учительские съезды в Москву и привозил оттуда книги прямо из типографии, еще не разрезанные. И мы ждали папу не из-за гостинцев, а из-за книг. Какие это были красивые журналы и книги. Помню фотографии московских учительских съездов, где папа сидит рядом с Лениным и Крупской – он очень увлекся своей новой профессией, организовав в школе уроки труда.
Вокруг школы стояли огромные костры дров, но для себя отец не брал ни одного полена. Мы с братом Костей ставили на санки большой ящик, сажали туда Володю и ехали к заводу. Там со 2-го этажа по желобу катились по желобу деревянные чурки, мы их подхватывали и складывали в ящик. Кроме нас, таким же образом заготовляли дрова для дома и другие ребятишки с поселка. Так мы ездили ежедневно и привозили дров на зиму (и лето). Кроме дров, мы должны были добывать и воду. На санки ставили два ушата и ехали к морю. Во льду мы вырубали две лунки не до конца, в них просачивалась через лед вода не такая соленая для приготовления пищи (а пресную воду возили на остров из села Ковда с реки, но немного). В баню мы ходили с бидонами пресной горячей воды для мытья головы, а так мылись соленой. После работы по хозяйству, мы шли в класс выполнять домашние задания. К нам приходили заводские ребята, у которых не было дома условий. После выполнения заданий я читала ребятам книги. А папа читал книги взрослым, которые приходили послушать вечером. Кроме того взрослые ставили спектакли в выходные, а мы – физкультурные номера или физкульт. газету. Зимы тогда были суровые, а вот лето жаркое и мы много купались и ловили рыбу прямо на бирже, небольшую тресочку см. 30, из которой получалась прекрасная уха. На бирже стояли штабе ля досок и за ними приходили пароходы из Англии, Швеции, Норвегии.
Мы, ребятишки, до 1928 года свободно бегали по бирже, а моряки с иностранных пароходов кидали нам галеты и орехи. Мы как воробушки кидались на них. А потом кто-то заметил, что нас фотографируют с пароходов и нам запретили ходить на биржу. Для нас это был большой удар. Еще мы бегали к рыбакам, которые ловили сетями селедку - беломорку, а мы с Костей и другими ребятами помогали тянуть сеть и за это нам давали столько рыбы, сколько мы могли унести. У нас была небольшая двуручная корзина, и мы с Костей едва несли ее домой. А мама пекла вкусные рыбники. Ну и, конечно, мы много играли на свежем воздухе. Одна игра называлась «камешки»: брали по 5 камешков и кидали их, ловя. Вторая игра называлась «лунки»: вырывали в песке лунки по числу играющих. Ведущих двое. Кидали арабский мячик. В чью лунку попадал мячик, туда опускали камушек. Когда у кого-нибудь заполнялась лунка, он оказывался ведущим и отправлял всех бежать на расстояние по его желанию. Все разбегались, а он в это время зарывал мячик в одну из лунок. Прибегавшие показывали, в какой лунке мяч. Когда прибегал последний, мячик отрывали. Еще одна игра называлась «фантики»: у всех были костяные бабки и битки и в коробке – фантики, очень красивые, обязательно выглаженные и без единого пятнышка. Ставили бабки на фантик и с расстояния кидали биток. Сбитые фантики забирали. Отрабатывали меткость и прибавляли себе фантики. Мальчики играли в городки, и все веселились во время «лапты». Время бежало стремительно.
... На острове был лагерь. Барак с уголовными преступники стоял за изгородью. С ними очень плохо обращались: зимой ставили на камень в одном белье и обливали водой или протаскивали на веревке из проруби в прорубь – сама не раз видела с чердака школы. Еще в двух бараках жили с семьями политические. Нас, детей, туда пускали играть с детьми политических, которых, как и их родителей на остров не выпускали. Среди политических были врачи, учителя, артисты, которым разрешали вместе с моими родителями ставить пьесы в клубе лесозавода. Приводили на постановки и других политзаключенных, но тогда в клуб никого посторонних не впускали.
Жили мы на этом острове № 45 десять лет. Затем папе предложили принять школу в Черной речке (это страшное захолустье), а маму оставляли здесь. Но мама не осталась, и ушла из школы. А папа-то уже заранее почувствовал, что начали придираться и заочно выучился на счетовода, а потом на бухгалтера. Вместо Черной речки он поступил работать бухгалтером в леспромхоз на станцию Ковда за 17 км от завода № 45. Я к тому времени закончила 4 класс, но на станции была только начальная школа, а в общежитие в Кандалакшу меня не отдали и я еще раз пошла в 4 класс к учителю Евгению Георгиевичу Воробьеву. В 5 – й класс я все-таки поехала в железнодорожную школу Кандалакши, где директором был Девяткин Владимир (отчества не помню), проучилась там 2 года и терпела страшный холод и голод в интернате. 
В 7-ой класс мне пришлось уехать на лесозавод №46 (в 6 км от нашего острова), как раз там построили семилетку, где в начальных классах работал папин брат Василий Дмитриевич Кошев. Но жила я опять в интернате. Директором школы был Михаил Антонович Плотников. Он сказал, что если мы без троек закончим 7 класс, то он свозит нас на экскурсию в Ленинград. А многие ученики даже не ездили никогда на поезде. Мы все очень старались. Я была вообще очень активной пионеркой, на слетах сидела в президиуме с взрослыми и с трибуны частенько выступала с приветствиями. А тут еще меня вызвал директор 46 лесозавода и сказал, что мне поручают учить неграмотных рабочих. Отказаться я не могла, т.к. готовилась к поступлению в комсомол. Прихожу в барак, где уже был готов стол, покрытый красным полотном. Доска, тетради, карандаши. Открываю дверь в комнату, а там, на козлах спят вповалку рабочие. Я стала по списку их звать - никакой реакции. Тогда встал старик Богомолов и сказал, чтобы я шла на свое место, а сам крепким матом поднял рабочих. Они садились за столы, зевая и потягиваясь. Было их 20 человек, парни и девушки 17-20 лет. Ну и началась моя мука. Рабочие были совсем неграмотными, и желания учиться не имели. Но через 3 месяца учебы их премировали: девушкам подарили платья, а юношам – брюки х\б и рубашки. После этого и мне стало с ними легче работать. А мне было 14 лет. В конце года, когда рабочие научились читать, писать и хорошо считать их еще раз премировали – выдали костюмы. А меня премировали книгой товарища Сталина «Вопросы ленинизма» и я была очень рада.
Но в комсомол меня все равно не приняли, и я едва не покончила с собой – пошла вешаться, а подруга, Зина Рассохина увидела и отговорила. Парторг Селезнев сказал, что я недостойна быть в комсомоле, так как мой отец бывший священник, хотя папа давно уже отошел от сана, и рядом, на 45 лесозаводе 10 лет проработал учителем, и его все хорошо знали. А Селезнев сам, в конце концов, оказался врагом народа - «троцкистом» и был расстрелян.
Ну, вот, окончила я 7 классов и наш класс, как обещал директор, повезла в Ленинград учительница Анна Ивановна Плотникова. В день проводили две экскурсии. То, что мы там увидели, нас удивило и запомнилось на всю жизнь. Нас возили не только по музеям, но и посетили мы Петропавловскую крепость, Кронштадт, Выборг, Пушкин (Царское село), Петергоф.
После 7 класса опять надо было уезжать из дома. Папа просил меня остаться, он обещал выучить меня на бухгалтера, но я хотела стать только учителем и поехала в Петрозаводск опять на муки и голод. Мечта есть мечта! Поступив в педагогический техникум на улице Луначарской, где директором был тот самый Девяткин, получала я повышенную стипендию 97 рублей, а 73 – брали за общежитие и столовую. А мама посылала мне всего 15 рублей. В месяц 2 раза ходила я в прачечную по 5 рублей за посещение. Ходили мы с подругами и в театр, на галерку, на каждый спектакль. Хотела я перейти в театральный техникум (был здесь такой), и знакомые артисты советовали, говорили, что талант у меня есть, но мама не разрешила.
Кроме нашего, русского, был в Петрозаводске на Шоссе 1-го Мая и финский педагогический техникум, где директорствовал Беляев Иван Степанович (*будущий Председатель Совета Министров Карельской АССР). Там кормили очень хорошо, еду выбирали по меню, хлеб черный и белый свободно лежал на тарелках. А нас Девяткин кормил гнилой ряпушкой, кукурузной или ячневой жидкой кашей – воровство работников столовой процветало. Кому из студентов из дома не помогали – болели. Я была тоже как живой труп. Среди предметов был у нас и труд, столярный и слесарный. После 2 курса нас повезли в Пески, в военный лагерь рядом с Петрозаводском.
Одели нас, как солдат, на ногах – большие ботинки и обмотки, очень мешающие нам при тревоге. Изучали винтовку, пулемет. «Ходили в бой», вели дежурство по лагерю. Но зато кормили очень хорошо, после голода в техникуме за 2 месяца я поправилась на 10 кг. В конце 2-го курса меня и еще нескольких студентов хотели прогнать из техникума – у всех нас оказались «подозрительными» родители. Приехал папа и показал директору техникума Девяткину документы, что он снял с себя сан еще в1920 году и 10 лет, затем, проработал учителем и директором школы, но коммунист Девяткин швырнул эти документы на пол. Я горько плакала. Папа ушел ночевать к знакомым, а я должна была собираться и уехать завтра домой. Но утром папа принес газету, где была статья Сталина: «Сын за отца не отвечает» и от меня отступились. А несколько студентов уже успели уехать и обратно не вернулись.
На третьем курсе нас объединили со студентами финского педагогического техникума. Они были очень недовольны, так как нас-то кормили гнильем, а их – как в ресторане. Для них - то питание ухудшилось, а нам стало хорошо - хлеба черного стало вдоволь. В общежитии я пробыла до января, а тут приехал папа – он сдал здесь экзамены, и его перевели работать главбухом в Прионежский райлеспромторг, и я стала жить у родителей на улице Лежневой. Здесь мы и сфотографировались всей семьей.
В 1937 году я окончила техникум, пройдя практику в селе Лижма и защитив диплом на пятерку с отличием. Была у меня хорошая подруга Зина Футьянова из Беломорска, умница, но очень больная - почки, энурез (мачеха частенько по любому поводу выгоняла ее в холодные сени и загубила девочку); мы и жили с ней в одной комнате в общежитии, и я помогала ей во многом. После учебы мы с ней хотели и в сельскую школу работать уехать вместе, но Иван Степанович Беляев заявил, что я нужна здесь в городе и не отпустил меня. Тогда Зина просидела на холоде несколько часов и этим самым убила себя. Похоронили ее на Зарецком кладбище, за собором. Я ее очень жалела, да и не было у меня в жизни больше такой подруги.
Первый год я работала в школе № 5 на улице Кузьмина, затем перевелась во 2-ю школу на Перевалке, ближе к своему дому, и директором был мой бывший учитель Плотников М.  А, да и Анна Ивановна, его жена, учительствовала здесь же.
В 15 лет я влюбилась в Эйнара Юнсона. Он руководил оркестром на лесозаводе № 46, а я играла в этом оркестре на гитаре. Эйнар учился в Сестрорецке в индустриальном институте. Мы переписывались с ним больше двух лет, а разошлись из-за злой его шутки. Затем познакомилась я с учителем английского языка, собирались пожениться, но когда он, партийный, узнал, что мой отец осужден по статье 58-6, как «английский шпион», то испуганно исчез с горизонта. Потом познакомилась я с Виктором Разиным. Он учился в автодорожном техникуме и жил в нашем доме, а его отец работал бухгалтером вместе с моим папой. Дружили мы долго. Он ушел в армию, и оттуда написал обидное письмо. Я тогда работала в две смены и еще учила неграмотных, и иногда ночевала в школе, а он получил анонимку и подумал, что я гуляю. Потом жалел об этом до самой смерти, да и жизнь у него не сложилась. По соседству с нашим домом проживал с родителями украинский парубок Иван Зигун, мы с подругами ходили иногда слушать пластинки – имелся в их доме, редкий тогда еще в быту, патефон. И стал приходить к нему его земляк Петр Божко, только что вернувшийся из армии. Он посту пил работать в милицию участковым. Высокий, красавец – глаз не оторвать, неглупый и порядочный парень. И полюбили мы друг друга. Записались и все. Свадьбы не было (не было и денег), а любовь была до конца жизни. Его родители жили на Украине, а мой папа уже сидел в вятских лагерях и мама только что начала работать в детсаду воспитателем, брату Володе было всего 16 лет. А жили мы все в одной комнате. С жильем Петру даже начальник милиции не мог тогда помочь. А было 2 июля и все мои друзья – учителя разъехались кто куда – каникулы. Что делать? И поехали мы с Петром на Украину к его родителям. В родном его селе Ивковцы сначала, когда начали загонять в колхоз, «активистов» оказалось немного, с десяток человек, остальные все - люди как люди. И многие не хотели идти в колхоз. 
За это, кого облагали налогом, кого, как Петиных родителей «кулачили», отбирая все, и зерно на семена и картошку последнюю, даже солому с крыши снимали у некоторых. И бесновались больше всех самые бедные, кто работать не умел, да и не хотел, кто поспать любил, но хотел жить хорошо, кушать и одеваться справно. Когда власть бедноты пришла, тут вся эта пена и поднялась. Родителей моего мужа признали «подкулачниками», отобрали дом и хозяйство, разграбили все имущество и отправили в Карелию на станцию Масельская (хорошо хоть не в Сибирь, как многих), отсюда через какое-то время они уехали в Петрозаводск, а затем обратно в свою Черниговщину. Вот приехали мы в городок Прилуки, и если бы я мужа не любила, тут же бы развернулась - и домой. Жили его родители в проходной кухне. Стояла русская печь, возле нее толстые доски – стол, пол глиняный. Еще одна семья проходила через нас в свою комнату. Петр стал работать на мельнице, а я пошла я в гороно, а там надо было дать взятку, чтобы работать в русской школе. Но мне это было дико, и я устроилась на галантерейную фабрику, где проработала 8 месяцев и даже получила за работу две премии. Со своей петрозаводской подругой, учительницей Клавдией Александровной Перовской, я постоянно переписывалась, так что она была в курсе моих дел и усиленно, с помощью М.А.Плотникова, хлопотала о жилье для нас. И вдруг высылает она мне вызов на работу в Петрозаводске, пропуск (требовался после финской войны) и копию ордера на комнатенку на улице Красноармейской. Мы тут же собрались и поехали. У нас уже был Женя 2-х месячный. Но жить пришлось, все же, в бараке по улице Гоголя 41, т.к. нашу комнату на Красноармейской заняли обманом люди, из этого же барака. Но после мытарств на Украине мы поначалу были рады и этой халупе. Я работала снова во 2-ой школе, а Петр «токарил» на Онегзаводе, для Жени взяли няню Дуню. Жили хорошо. Купили стол, шкаф, кровати. Через год началась война. Петра в 1-ый же день войны взяли на фронт – и до декабря 1945 года мы его не видели. Надо было работать (в школе-то были каникулы), и с большим трудом устроилась я сестрой- воспитательницей в ясли военведа. Как - то с Женей мы пошли к моей маме на Лежневую улицу (около теперешнего автовокзала) и там нас застала сильная первая бомбежка Петрозаводска. Бомбили склады и железнодорожный мост через Неглинку. Убили несколько человек, в том числе и мою ученицу Раю и ее отца. Я схватила Женю с кроватки, а на место его головки упал осколок. Все окна в доме выбило, а маму ранило осколками стекол. После этого мы на улицу Лежневую не ходили. Началась эвакуация, и мама 1-го июля уехала вместе с детскими садами. Брата Костю призвали на флот, а Володя рыл окопы под городом и в эвакуацию не поехал, а вступил в партизанскую группу во главе с Плотниковым М.А, директором 2-ой школы. 20 июля на баржах нас повезли по Онежскому озеру в сторону Пудожского берега. Началась бомбежка, одна баржа пошла ко дну, я привязала к себе Женю и думала, что погибать, так вместе. А рядом со мной еще 22 ребенка из моей группы и еще около 20 детей, посаженных под присмотр ко мне, некоторые даже имени своего не знали. Наши самолеты отбили вражескую атаку, и мы доплыли до Андомы, где со своим садиком была и моя мама. Жила я с мамой и Зоей Николаевной Ильиной в частном доме, а Женя был в яслях. Но он был еще грудной, и мне приходилось оставаться с ним на ночь. А днем я работала в тех же яслях. Когда Женя заболел корью, я спала под его кроваткой на полу. Через 3 месяца наши войска начали отступать и нас повезли через Вытегру в Вологду. А Петя в это время со своей частью проходил через Андому, мы разминулись. Наши ясли военведа повезли на Кострому, а я решила ехать с мамой. Женя в пути заболел коклюшем. Нам дали отдельную каюту и во время кашля я выносила его на палубу. А из детсада никто не заболел.
Наконец нас повезли на лошадях, на санях. Везли долго. Наконец привезли в село Долговицы, детсад разместили в соборе, а нас на частных квартирах. Женя опять заболел. У него была диспепсия, воспаление легких и стоматит. Он выболел до скелетика. Деревенские старухи говорили: «Не жилец!». Я попросила у заведующей детдомом рыбьего жира, а та по ошибке (?) дала касторки. Утром я дала Жене ложку касторки и понесла его в баню, посадила его на полок и стала наливать в корыто воду. А он как закричит: «Мама!» Я обернулась, а он весь зеленый, в слизи. Но я не растерялась, обмыла его и побежала домой, на ходу крича встречным, что Женя умирает. Но оказывается, его прочистило, проспал он двое суток и быстро пошел на поправку.
В Долговицах была 4-х классная школа, но я работала в детдоме не учителем, а воспитательницей. В моей группе было 40 человек детей с 1-го по 4-й класс. Все тяжелые работы легли на плечи воспи тателей и детей 3-4 классов. Мы заготовляли лес, работали на огороде и в поле.
Когда я уезжала из Петрозаводска, директор яслей военведа сказала, чтобы вещей мы взяли 40 кг, иначе она нас не возьмет. А я рада была ехать даже без одежды, лишь бы с Женей. Его вещи положила в чемодан – оказалось 35 кг. На мою долю осталось 5 кг. Я даже пальто не взяла, только кофту. Июль, было очень жарко, на ногах туфли, в них я и поехала. Еще в пути туфли пришли в негодность. Один старичок в Долговицах сплел нам лапоточки, маленькие и аккуратные – так мы с мамой и ходили в лаптях все годы войны. Проработали мы в этом садике 3 года, мама – с малышами, она выходила с ними на улицу только в теплые дни летом, т.к. у них не было одежды. Мама сидела за швейной машинкой, обшивала всех детей, а те вокруг нее играли с тряпочками. 
Но вот мама заболела, очень похудела, давление было большое, а заведующая Истомина Галина Петровна попросила ее оставить детдом. Даже пайки хлеба маме не дали. Она ходила по деревне, помогала старым людям, работала на огородах. Я в детдоме тоже питалась очень плохо. Денег нам все годы не платили, а работали мы без выходных и праздников, шли в детдом к 7-ми утра и до 11 вечера. Только один раз маме был денежный перевод от брата Кости из действующей армии – аттестат. А больше мы ничего не имели. Как-то мимо нашего дома проезжала Елизавета Дмитриевна, заведующая детдома № 2, который находился за 20 км от нашего. Она удивилась, что мама не работает и уговорила ее уехать к ней, т.к. знала, что мама была хорошим воспитателем, и дети ее любили. Осталась я одна в огромном доме. Жили мы с Женей на кухне, а остальные комнаты я забила досками, было очень страшно. Пока мама жила с нами, я во время тихого часа у детей, оставляя маму в моей группе, прибегала домой, топила русскую печь, стирала белье, пилила и колола дрова. А уехала мама, и с моими детьми в группе некого было оставить и тогда пришлось все работы по дому делать ночью. Потом я пригласила к себе в дом блокадницу Марию Ивановну Ксенофонтову с дочкой Леной, и стало немного полегче.
Мама два раза приходила к нам пешком за 20 км и сказала, что ее заведующая приглашает меня на работу. В нашем детдоме всё воровали, так как поваром была мать директора Истоминой, кормили очень плохо, поэтому я и решила уехать. Пошла я к заведующему Роно за 10 км, а он не отпускает. Тогда я ему сказала, что поеду в Вологду и расскажу, как приезжая в наш детдом, он чемоданами увозит продукты. Справку о переводе дали очень быстро. Приехала Елизавета Дмитриевна и увезла нас в свой детдом в деревню Верхний Спас. Там мне говорили, что я приехала в ад. А я ответила, что если из ада в ад, то нечего терять.
В группе школьников с 3-го по 10 класс было 62 ученика, я – воспитатель 63 –я. С ними раньше работала воспитателем старая учительница, приходила она в детдом за 7 км с хутора, очень уставала от дороги, и на работе только отдыхала, а дети были предоставлены сами себе, болтались по селу, в праздники их не было в группе. В этот детдом приехала и девочка Гутя Силина, брошенная своими вологодскими родственниками. Она ходила в 5 класс. Пока дети спали, мы привели в порядок комнату (столовую), где дети кушали. Я побелила стены, сделала аппликации на занавески; Гутя и Таня помогли. С боем выпросила у завхоза старые простыни и покрыла столы. Девочки нарвали цветов на столы. Стали ждать прихода детей утром. Но сначала надо умыться. «Мойся сама, - кричали дети – убирайся!» А столовая закрыта, и впускали мы туда только умытых. Наконец дети кое-как умыли носы и были запущены в столовую. Красота, конечно, ошеломила их, но самые упрямые еще долго не хотели подчиняться. Месяц я с ними билась. Ваня Силинский воровал у меня хлеб, но я слова ему не сказала, ела из кружки суп без хлеба. Спустя месяц я нашла на селе патефон и пластинки, и устроили мы танцы; дети-то взрослые были. Ваня принес в мешочке сухари и сознался, что брал у меня хлеб и сушил его. Сухари мы раздали и с этого момента детей как подменили. Они стали хорошо учиться, я ходила на их уроки в их разные классы, дети участвовали в драм.кружке, все праздники проводили на одном месте, мы вместе работали на лесозаготовках, работали на огороде и в поле, собирали в лесу грибы и ягоды. Ребят было не узнать. 
А вот, что интересно еще. Прошло 3 месяца и наша врач говорит мне: «Завтра будут давать паек за 3 месяца. Возьмите корзину и две авоськи». Я очень удивилась: ведь в детдоме в Долговицах мы с мамой понятия об этом не имели. Наутро этот паек нам выдали – чего там только не было. Оказывается, в детдоме № 1 Истомины воровали и продукты, и даже (!) красноармейское жалованье брата Кости с фронта по аттестату!
Война заканчивалась, Петрозаводск был уже освобожден, началась реэвакуация, и часть работников детдома уехала, а нам с мамой замены не было, и мы пробыли в Верхнем Спасе еще три месяца. Я купила козочку, назвала ее Майка и учила ее ложиться в одеяльце, т.к. думала, что увозить ее придется тайно. И вот настала наша очередь. До ж\д станции Ракулы нас везли на лошадях, и я держала козочку в одеяле, как ребенка, а там посадили в товарные вагоны, где нам достались верхние нары. Пока ехали, коза гуляла внизу, на остановке я е прятала в одеяло. Провозить без справок было нельзя, а за справкой надо было идти 70 км. Наша комната на улице Гоголя была занята семьей с 6-ю детьми. Мама прописала нас у знакомого, а жили мы на улице Лежневой у Агриппины Ивановны Разиной, в одной комнате 6 человек. Так и жили до ноября, пока не вернулся с фронта Петя. Он закончил войну на Дальнем Востоке и как только вернулся с фронта, нашу комнату освободили в 24 часа. Тут-то мы, наконец, поняли, какая у нас маленькая и холодная комната. Дом был 2-х этажный, а наверху еще жили 65 студентов строительного техникума. Наискосок к нашим дверям была дверь общественного туалета типа «сортир» с 2-мя кабинками. Постоянно в коридоре стоял специфический запах, ну, а когда приезжали золотари и открывали на весь день выгребную яму, «амбре» могло сбить с ног любого человека,  и как - то,  проходившая по нашему коридору цыганка заявила мне: «Хлеба я у вас не возьму!» А я ей говорю: «У нас его и нет». Голод был, конечно, страшный. Петя не пошел работать в милицию, не по его характеру была такая работа, а устроился в «Заготзерно», откуда приносил, иногда, «высевки», из которых я пекла лепешки на воде. Козочка у нас отелилась, но пришлось отдать ее брату Косте на рыбокомбинат, т.к. он пришел с войны совсем больной. Костя сделал нам в комнате крошечную плиту, где мы и готовили. В 1946 году родилась Наташенька, и нянчила ее сначала три месяца Петина мама, прехавшая для этого с Украины, а затем девочка Нина, которую я дома учила, а она сдавала экзамены завучу 11 школы, где я и работала сначала. Тут мы получили письмо от Гути, что она погибает от голода. А я перед смертью ее приемной матери дала слово, что не брошу девочку, и я написала ей письмо, чтобы приезжала. 15 мая я проверяла тетрадки и вдруг входит старушка, которой я сказала, что ей нечего подать. Старушка заплакала – оказалось, что это Гутя. Это был живой труп, живот прирос к спине, все тело покрыто какой-то чешуей. В голове колтун, вши, короста, чесотка. Одета, как старушка. Всю ее одежду я тут же сожгла, помыла в корыте, а одеть-то не во что. Хорошо соседка, Бухрова Мария, медсестра госпиталя принесла рубаху и платье, а на голову марлевый платок. Вскоре Наташенька заразилась чесоткой. Я послала Гутю в поликлинику, там ей выписали рецепт, и я быстро вылечила девочек. Петя был отправлен на сенокос и написал оттуда, что заразился чесоткой, но я ему сказала, что это, конечно на сенокосе. А когда он приехал домой, то девочки были уже здоровы. Стали мы жить – голодать, я очень похудела, а тут еще и Лида в 1948 году родилась. Спасло нас то, что стали недорого продавать развесную бочковую тресковую печень, а потом коммерческую геркулесовую муку. Тут мы ожили. Ну, и, наконец, отменили карточки. В это время по статье 58-10 брат Костя получил 10 лет за критику Советской власти, и мама с рыбокомбината переехала к нам. Стол, шкаф и кровати пришлось поставить в узкий общий коридор, сделали в комнате нары, так и спали. Я написала в Москву Жданову письмо о помощи с жильем. Через 10 дней за мной приехали на машине и повезли на Петушки смотреть 3-х комнатную квартиру в бараке, холодном и даже неоштукатуренном изнутри - пакля торчала из пазов. Я отказалась, т.к. дочки мои были еще очень маленькие, а дров мы и на свою комнатенку едва запасли. Но я попросила дать мне ордер на квартиру.№ 13 на втором этаже нашего же барака, откуда выезжала некая Кулешова. Она выстроила (без мужа) дом на Перевалке; несколько ночей вывозили Кулешовы из огромного сарая свое (?) имущество (во время войны они хорошо «зацепили» всякого барахла - финны разрешали братьям - карелам, не в обиду им будет сказано). После войны люди называли таких барахольщиков «оккупантами», но с них как с гуся вода. После нашей присортирной комнатенки небольшая солнечная квартирка Кулешовых показалась нам райскими кущами, хотя через стенку постоянно слышался сочный, густой студенческий мат. Тут уже родились мальчики Саша и Яша, сюда же вернулся к нам и реабилитированный брат Костя, более 5-ти лет, невинно отсидевший в лагерях. Сразу он пошел работать на рыбокомбинате, хотя был уже очень больным. А через 2 месяца Костя умер 39 лет отроду, нам очень тяжело было перенести эту утрату.
Дрова мы с Петей заготавливали сами: ездили на лошади в лес за пеньками, на лесобирже у военных на ул. Повенецкой заготавливали рейки, не проходили мимо дровины, лежащей на дороге. Воду летом и весной брали с колонки, а зимой иногда возили и с озера. Каждую неделю я стирала две двуручные корзины белья, полоскала на речке. Очень тяжело было полоскать зимой – ноги примерзали ко льду, валенки были дырявые, а сапог не было. Ноги опухали. Детей я берегла. Помогали старыми вещами родители учеников. Наташенька росла очень умной девочкой, но в 8 лет она заболела. Пришла врач Зайцева и говорит, что у девочки легкая ангина, но ее все время рвало, даже после чая и киселя, а температура все время была 37, 3. Я сказала врачу, что у Наташи что-то тяжелое, но та как будто и не слышала. А через 6 дней началась первая атака. Врач сказала, что она этого опасалась, но ведь ничего не предприняла для предотвращения своего опасения. И началась моя мука. По 3-4 месяца Наташа лежала в больнице, я через день навещала ее перед работой. Ей надо было носить витамины и фрукты, но с нашими небольшими заработками их было трудно покупать, и я часто работала в две смены, а это страшно тяжело, и дома-то нагрузка у меня была непосильная: стирать, обеды готовить, в баню всех сводить. 20 лет я спала по три часа, работала до 3-х часов ночи, а встать надо было в шесть утра. Как я выжила, просто удивляюсь. Но никогда не выходила из себя, в школу приходила на один час раньше, уходила позже всех.
Очень любила детей своих и чужих. Правда, однажды почувствовала, что заговариваюсь, пошла к невропатологу и после 30 сеансов лечения все прошло. Постепенно жизнь налаживалась, завели коз, кур, гусей, даже поросенка (тогда многие люди в Петрозаводске держали даже коров), но это продолжалось недолго – пришел к власти Хрущев и скот был запрещен и в городе и в деревне. Сразу скот начали резать, и тут появилось много мяса и колбасы. Хрущёв кричал, что догоним Америку, но тут начался страшный спад, магазины опустели, на полках лежали только «хрущёвки» - черные булки, не было даже суповых пакетов. Тут мы начали разводить кроликов, на это ушло 5 лет, и только Петя научился за ними ухаживать, как наша семья получила 3-х комнатную квартиру в «хрущёбе» на улице Горького. Радовались, пока не пришлось платить за квартиру, хотели меняться обратно в деревянный дом, но тут мне прибавили зарплату за 25 лет стажа и стало полегче. 
В этом доме по М.Горького № 26 прожито было хорошее время, но отсюда ушли от нас и мои папа с мамой, и Петя, и Наташенька в свои 43года. Думаю, что несправедливости, тяготы военного и послевоенного времени помогла мне перенести любовь к детям. И хотя уже продолжительное время не посещаю я школу, но все слышатся мне громкие голоса детишек и школьный звонок призывает меня снова войти в класс, и сказать: «Здравствуйте дети, я – ваша учительница!»…

Е.Я. Божко.