Возвращение блудного сына, ч. II, гл. III Монастыр

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

МОНАСТЫРЬ


I


Никольский женский монастырь образовался в городе не так давно и еще не соединился в сознании людей с их представлением о монастырях, как об уединенной, спрятанной в горах или пустыни Божией обители, похожей на древнюю крепость за высокими стенами. Он появился в те недалекие времена, когда на Руси стали восстанавливаться и открываться храмы, и возрождалось монашество, когда вера вышла из тени и запрета, и люди вспомнили о Боге.
Когда-то давно на этом месте, на крутом, высоком берегу реки Тахи, в центре большого старинного села, стояла приходская деревянная церковь Николая Чудотворца. Два с половиной века тому назад ее перестроили в каменную, да такую необыкновенно красивую, что приезжали поклониться ей со всей большой губернии, а шатровую белоснежную ее колокольню было видно за десять верст.
Во времена гонений храм закрыли, и воцарилась мерзость запустения на месте святом. Ровно спустя пятьдесят лет, в праздник святителя Николая, в колокольню ударила молния, и чудесным образом она сложилась, упала, ничего вокруг не повредив и никого не задев. Это случилось уже на памяти живущих ныне в городе людей, и многие восприняли этот гром небесный, как Божие знамение. В самом деле, полуразрушенный храм вскоре вернули Церкви, восстановили и открыли для верующих.
И хотя теперь он оказался на территории монастыря, ворота в женскую обитель всегда открыты для прихожан и паломников.
Паломников из разных, самых дальних городов бывает много, и привлекает их даже не сам монастырь и не пятиглавый старинный храм с белокаменной колокольней, а известный своими целебными свойствами, бьющий у подножия монастыря на берегу Тахи, святой источник. Его называют Тихвинским в честь иконы Тихвинской Божией матери, которая, по преданию, явилась на этом месте людям, жившим здесь многие столетия назад.
Монахинь в монастыре немного, есть пожилые, есть молодые. Какими путями, какой судьбой, духовными ли исканиями, в поисках ли уединения или в надежде спрятаться от душевной раны пришли они сюда? Неизвестно. Ясно одно – в них сохранились черты их предшественников, обитателей древних монастырей: иноческое смирение и послушание, молитвенность, неусыпное хранение и соблюдение всех церковных установлений, труды на благо ближних, просветительское и миссионерское делание.
«За стенами монастыря мир со множеством соблазнов. И уже тот факт, что кто-то приходит в эти обители, кто-то пересекает черту, отделяющую монастырь от мира, свидетельствует о том, что перед нами люди неординарные. Это либо особый духовный опыт, либо скорбь, либо серьезные размышления, либо чудо Божие, которое отразилось в реальной встрече человека с Господом.»*

Каждый из живущих на земле несет свой крест и свою скорбь. Любого человека обстоятельства жизни или выбранная им дорога рано или поздно сподвигнут к осмыслению своего существования, к осознанию неслучайности своего бытия. И тогда, душевные тревоги и искания, глубокие размышления над истинным и ложным, тернистые поиски своего места в мире и болезненный путь самопознания откроют перед ним врата: кому в монашескую обитель, кому в тот невидимый постороннему глазу монастырь, который он сам выстроит в своей душе, - монастырь совести.


 *   Патриарх Московский и Всея Руси Кирилл


Крест монашествующих – молитва и послушание. Крест мирян – кровь, пот и совесть.






II


Дневник Анны.

Я снова и, наверное, в последний раз, в квартире, подаренной мне папой. Мне тяжело здесь быть, но пока идти некуда.
Сегодня я сказала маме, что ухожу навсегда, чтобы она меня не искала и не ждала. Она плакала, умоляла остаться. Мне жаль ее, но находиться рядом с ней я больше не могу. Я смотрю на нее, а вижу на ее лице смеющуюся маску победителя или шута. От этого становится мерзко, будто она давит меня ногой и улыбается при этом от радости. Если бы не эта довольная усмешка, которую я никак не могу забыть, я, может быть, и осталась. Если бы не ее ненависть, не ко мне – к Сереже и к отцу, я бы перетерпела.
Сейчас мне необходимо свести воедино и упорядочить свои мысли, поэтому я решила их записывать.
Сережа, тот, кого я уже называла своим мужем, с кем решила, раз и навсегда, до конца дней моих связать жизнь – мой брат по отцу. Словно пропасть разверзлась под ногами, будто я упала в бездну, и обратно, к людям, вернуться невозможно. Видно, не нам дано решать свою судьбу и свое будущее. Всё в руке Господа, и моя жизнь тоже.
Не буду гневить Его своим отчаянием. Я стерплю эту боль. Просто хочу понять, прежде чем сделать окончательный шаг, держит ли меня что-нибудь еще в этом мире.
Мама? – нет. Отец? – нет. Сережа? – его больше нет. Музыка? – она всегда со мной. Больше у меня здесь нет никого и ничего. Совесть моя чиста, и даже если болит душа, рассудок спокойно и здраво взвесит всё и выберет единственную дорогу.
Всё решено еще тогда, в саду. Сомнений больше быть не может. Остается лишь подумать, что делать завтра, каким должен стать мой первый шаг на пути к храму и к Богу.
Я хочу исповедоваться и очиститься, и облегчить страдания. Хочу в белых одеждах взойти на свою каменистую дорогу. Нужно в последний раз оглянуться назад, потому что завтра отец Георгий вынесет свой приговор. Как скажет он, так и будет. Готова ли я провести оставшуюся большую жизнь в затворничестве и молитве?
Вот я и оглянулась. Жизнь моя, как на ладони, совсем короткая. Мама, школа, уроки, книги, музыка, Сережа. Пусть говорят, что жизнь только начинается. Это неправда. Начинается другая жизнь, а в этой больше не будет ничего, никогда, сколько бы я еще ни прожила. Всё уже было: любовь и счастье, - другого не будет.
Что меня ждет? Не будет этого яркого мира, но я не хочу его больше, он режет глаза. Будут молитвы, труды, послушание. Но эти труды, послушание и молитвы – во имя Него, во благо Его, во соединение с Ним. Чего же еще желать? Чего же бояться?
Перед самой собой надо признаться честно: страшит безвозвратность, такая же, как смерть. Но это же не смерть, это другая жизнь, параллельная этому миру жизнь, жизнь духа, а не плоти. Чем же она хуже? Она лучше, она спокойнее и достойнее, чище, светлее. Ведь я так же буду видеть солнце и цветы, и небо. Так же будут сменяться времена года и просыпаться весной птицы. Ничего не изменится вокруг, поменяюсь лишь я одна.
Какой печальной и пустой стала моя квартира. Застеленная, неживая кровать. Детская комната, в которой никогда не будет ни детской кроватки, ни игрушек, ни детей. Я хотела, чтобы у нас с Сережей были дети. Теперь это невозможно. Теперь эта детская, как и эта квартира, навсегда останется пустой. Она чем-то похожа на меня: дана мне в подарок, как любовь, но ненадолго. Будто я прожила в своей жизни чуть меньше года, как вспышка, как молния. Каждому человеку отмерено свое время, мне – столько, и никому не дано знать его.
Я не умираю. Это не смерть, просто переход в иную жизнь. Она не хуже и не лучше, она другая. Я страшусь ее немного, но только потому, что я не знаю до конца, какая она. Что же делать? Другого пути я не вижу. Здесь оставаться не могу, значит буду учиться жить там.
Господи! Помоги мне, Господи! Вразуми меня и облегчи мое сердце. Направь меня, Господи. Ты один слышишь меня и понимаешь. Ты один всегда рядом со мной.
Я не прощаюсь с жизнью, я прощаюсь с этой жизнью.
Прости меня, мама. Прости меня, отец. Прости меня, Сережа. Я вас всех очень люблю. Эта любовь будет навечно со мной. Я знаю: это мой крест и мой путь. Мой монастырь, мой выбор.
Теперь я почти спокойна. Бог меня благословил. Завтра, после исповеди, меня благословит отец Георгий: не на венчание, на монашество.
Значит такова Божия воля. Значит такова моя дорога. Теперь я готова.







III


- Что же теперь делать, мама? Как быть?
- Надо жить, Сережа, надо принимать жизнь такой, какая она есть.

Прошло несколько дней. Отказывающимся понимать рассудком Сергей, по-прежнему, пребывал в состоянии, похожим на сон, нереальность, бред, который никак не отпускал его и не исчезал. Прошло несколько дней, и сквозь клочья растерзанного разума он смог разглядеть страдающее лицо свой матери и отвлечься от собственных болезненных, упирающихся в тупик, одних и тех же мыслей.
Он хотел уехать немедленно, но теперь вдруг понял, что не одному ему так тяжко, что он нужнее здесь, рядом с матерью. Может быть, впервые в жизни его обожгла не только собственная боль, но и чувство сострадания к близкому человеку. Чужая мука не то чтобы заслонила, но на время отодвинула собственные терзания. Он неожиданно для себя перестал натыкаться лишь на свои разбросанные в сердце осколки разбившегося счастья, и начал замечать материны, будто выдавленные из сердца, слезы, которые она прятала, отворачиваясь, и не умела скрыть.

Людям свойственно, чтобы облегчить свои страдания, искать виноватых в них. Скребущаяся мысль о том, что и в его безысходной душевной корчи, и в мамином невысказанном вое отчаяния виноват отец, всё навязчивее донимала его.
- Не думай о нем, мама. Я у тебя есть и всегда буду рядом.
Сергей брал ее руки и целовал их, и прижимал к себе ее лицо, и, не таясь, плакал вместе с ней.

В такие минуты Дарья Степановна понемногу успокаивалась, и чувство благодарности и нежности к сыну растопляло острые края колющей сердце корки. В душе и в голове одновременно, то затухая, то разгораясь снова, как языки пламени, жгли и скворчали упрямые думы о муже, о сыне, о бедной девочке Ане, о погубленной любви, об утерянном счастье. Жизнь ее, как крышка от кастрюли, перевернулась и захлопнулась, и не поддеть ее, чтобы выпустить горячий пар, и не вернуть обратно. Мысли, как иглы, одна острее другой, кололи виски и грудь, и только тепло Сережиной руки немного смягчало их змеиные укусы.

«Какой он хороший и добрый, Сережа, - думала она. – Он и вправду очень изменился. Разве можно было раньше себе представить, чтобы он вот так был рядом и не отходил ни на шаг. Правду говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.»
И эта простая мысль почему-то больше всего приносила облегчение.
Сергей и вправду с ней не расставался. Он почти не выходил из дома, ему даже в голову не приходило повидать старых друзей, выплеснуть словами и вином накипь из сердца, забыться, затаиться, уйти. Впервые в жизни они были так долго вместе.
Они вдвоем пошли на воскресную службу в храм Николая Чудотворца, и было удивительно и приятно видеть, как высокий молодой человек бережно и неторопливо ведет под руку свою мать.
Свечи под образами таяли, как слезы. Сергей вглядывался в иконы Божией матери, и теперь эти образы казались ему разными: одни были похожи на Аню, другие напоминали его мать. Они были схожи в одном: в одухотворенности, в любви и страдании. Церковный женский хор подхватывал и возносил ввысь молитву, боль и слезы, и становилось легче и покойнее на душе. 
 
Потом они долго гуляли по городу, и желтеющие клены, как благовест, возвещали об окончании лета. Они больше молчали, боясь всколыхнуть тишину притихших после церковной службы сердец. В городке, где все встречались друг с другом хоть раз в несколько дней, отца они не видели ни разу и не говорили о нем.
Взаимная потребность быть рядом, вдвоем, казалась им обоим панацеей от придавившей их беды. Дарья Степановна обладала счастливой особенностью находить радость и успокаиваться от навалившихся на нее забот и тревог в повседневной мелкой работе: она протирала пыль, до блеска мыла пол, готовила Сереже его любимые блюда. Их было двое, и чем отчаяннее казалась черта, которую они переступили, тем спасительнее становилась их любовь и поддержка друг другу. 

Даша, хоть и не подавала виду, думала об Илье постоянно. Она терзалась этими мыслями, но не отпускала их и перебирала, будто ласкала, с какой-то страдающей нежностью. Она про себя то отталкивала его, то прижимала, то винила, то оправдывала, то клеймила предательством, то жалела и прощала. Жизнь нельзя перечеркнуть, прошлое не выкинешь разом из памяти, не захлопнешь и не уберешь, как прочитанную книгу. Какой бы она ни была, хорошей или плохой, но это жизнь, и никуда от нее не денешься. Так думала Даша и вспоминала, и плакала в углу, чтобы Сережа не видел.

Сергей, будто стиснув зубы и сжав в кулаке сердце, тоже старался спрятать от матери свои думы. Ей и так было несладко. Зачем терзать ее еще больше? Аня незримо была с ним повсюду: она не выходила из головы, она стучалась в сердце, она стояла перед глазами и проходила мимо по улице. Она казалась серьезной и строгой, как тогда, в церковном хоре, когда он увидел ее впервые, и больше не улыбалась. Как хотелось взглянуть ей в глаза, почувствовать ее тепло, а она будто уворачивалась и ускользала. Мама сказала, что Аня нашлась в тот вечер в саду и уехала домой. Слава Богу, пусть так. Может быть, она еще будет счастлива. Дай-то Бог. Как странно и страшно думать, что она его сестра. Как страстно хочется увидеть ее и обнять, и как тоскливо и холодно будет встретиться с ней когда-нибудь. Зачем? Чтобы мучить ее и себя? Не надо. Пусть будет любима другим. Пусть забудет его и идет по жизни спокойно, свой дорогой. Его путь – взойти на холм, стать живописцем, писать иконы. Наверное, так лучше, так правильнее, чтобы быть наедине с Богом. Крест творцов – одиночество.

Съедая день за днем, ушли оставшиеся до его возвращения в Лавру три недели.
- Поезжай, сынок, с Богом. Учись. Ни о чем не беспокойся, - обняла и перекрестила его напоследок Дарья Степановна.
Любовь никуда не ушла, только спряталась. Жизнь продолжалась.






IV


О событиях, последовавших после ссоры и своего поспешного бегства из отцовского дома, Александр ничего не знал. Несколько дней он не вставал с постели и не выходил на работу. У него был жар, во сне и в дневном бреду его преследовали кошмары.

Каждую ночь к нему приходил один и тот же сон. Они были на море втроем: мама, папа и он. Сережи почему-то не было с ними. Яркое солнце выбивало искры о морскую гладь. На жарком песке, закрыв глаза, лежала мама. Они с отцом поплыли на камни, фиолетовой линией огораживающие бухту метрах в ста. Ему тринадцать лет, и он ощущает уже в себе нарастающую силу и ловкость. Непонятно, откуда взялись эти тучи – выросли в мгновение ока из маленького облачка, насупились и погнали волны. Только что люди купались и играли в воде, и вдруг нет никого, только он и отец. Он изо всех сил гребет к берегу, а волны сносят его обратно в море, на острые камни. Он плывет, а силы оставляют его с каждым взмахом рук, будто вытекая в воду. Он не успевает выплевывать изо рта соленую воду, и берег начинает казаться далеким и недосягаемым. Страх и холод сковывают движения, и тогда отец подхватывает его. «Плыви вместе с волной, а когда она уходит вперед, отдыхай.» Страх уходит вместе с волной, и плыть становится спокойнее и легче. Так они и плывут вдвоем, берег вырастает и приближается. Сквозь пелену соленых брызг в глазах он видит маму. Она плачет и обнимает его. Папа! Где же папа? Нет его нигде, только море всё злее набегает на песок. «Папа!» - кричит Саша и просыпается в ужасе, а в глазах не капли соленой воды, а слезы.

Наяву ему мерещилось другое. Отец стоял на фоне нового дома и казался таким же огромным, как этот дом. Мама была рядом с ним и выглядела маленькой и беззащитной. Отец кричал: «Чтобы твоей ноги здесь больше не было!», - а мама молчала и плакала. От этого крика Саша затыкал уши и закрывал глаза, а когда открывал их, видел, что вокруг темнота, и догорающий факел у ног высвечивает своды бесконечного туннеля, из которого нет выхода, и букетик цветов, зажатых в его руке. «Я же вам нес эти цветы», - пытается прокричать Саша, но не может разлепить губы, и никто не слышит его. Почему-то от того, что никто не слышит его слов, и от собственного бессилия становится жалко и папу с мамой, потерявших его во мраке, и себя. Начинает казаться, что это лишь игра в прятки, и сейчас его найдут, но факел гаснет, и ночь заволакивает глаза.

На третий день бред схлынул, как морская волна, и оставил накипь пены на песке и горечь в сердце. Саша открыл глаза и в ярком свете пробивающегося сквозь окно солнца увидел сидящих у изголовья Олю и Наталью Андреевну, а в ногах, на стуле, отца Николая. Свет рассеял кошмары, но в голове застряла безобразная ссора с отцом, а в сердце горячая окалина стыда.
- Исповедуйте меня, отец Николай.
- Сашенька, родной, очнулся, слава Богу, - запричитала Наталья Андреевна.
- Ты как себя чувствуешь? – с кажущимся спокойствием спросила Ольга.
- Ничего, нормально. 
Отец Николай пытливо разглядывал Александра.
- Вы полежите, Саша, еще несколько дней, наберитесь сил, а потом приходите в храм.

На душе было паршиво и муторно, будто щепки, водоросли и грязь, вынесенные на берег морским прибоем из его кошмарного сна, зацепились за края сознания и остались гнить внутри него.
После исповеди стало легче, но даже слезы не смогли смыть мазутные пятна обиды и следы раскаяния.
- Гордыня ваша не отпускает вас. Вот почему вам так тяжело, - говорил отец Николай. – Вы не можете переступить через нее: простить и попросить прощения. Хотите, я встречусь с вашим отцом? Мы ведь немного знакомы с ним.
- Спасибо, отец Николай. Вы добрый человек. Но уж я сам. Мне нужно разобраться в себе, а потом пойду к нему.

После ссоры Наталья Андреевна как-то закрылась в себе, стала молчаливее и избегала разговоров о брате. Она ему не звонила, словно отрезала и оторвала от себя.
Оля вела себя, как обычно, ни о чем не расспрашивала, и Александр был ей за это благодарен. Дети иногда спрашивали о бабушке, но это случалось редко и мимоходом.

Александр вышел на работу, и обычная круговерть будней закружила его, и лишь вечерами, когда он выходил из дома и сидел на набережной один с бутылкой пива, мысли взбалтывали и поднимали на поверхность муть непрощенных обид и неудовлетворенности собой. Тогда в голове его складывались бесконечные и каждый раз неоконченные диалоги с отцом. Причем в этих беседах говорил всегда Александр, но это были именно диалоги, потому что отец молча соглашался или не соглашался с ним, но было понятно, что он хочет ответить или возразить.

- Не обижайся на меня, папа, прости меня. Ты ведь не обижаешься? – и Александр заглядывал отцу в глаза, словно искал в них утвердительный ответ.
- Я вас, правда, очень люблю: и тебя, и маму. Но что-то тянет, как якорь, и не отпускает, и не дает приблизиться к вам.
- Ты понимаешь, что я хочу сказать?
- Я ощущаю в себе второго человека. Эта двойственность, это раздвоение моего я, гнетет меня. Я ничего не могу с собой поделать. Один я думает о вас непрестанно, хочет говорить с тобой, ему это интересно и нужно, хочет обнять маму и иссушить губами ее слезы. Но есть второй человек, это тоже я, и он твердит постоянно: оставь, ты им безразличен, у тебя своя жизнь. Я разрываюсь между ними, мне больно и стыдно.
- Посмотри на меня, папа. Ты ведь меня прощаешь? Но есть и твоя вина. И ты попроси у меня прощения.
- Ты не знаешь, за что? Подумай хорошенько. Вы всегда были заняты собой. Ваша любовь прошла мимо, лишь краешком задела меня.
- Загляни в себя. Вспомни себя. Не лги себе.
- Почему я так с тобой говорю? Потому что я твой сын. Мне жалко того, что ушло, что уже не вернуть. Мне жаль себя и мне жаль вас.
- Ты не обижайся на меня. Я знаю, что вы с мамой любите меня. И я вас люблю.
- Ты замечательный художник, папа. Я люблю твои картины. Что-то не нравится, это правда. Но я говорю, как думаю, не обижайся. Мама сказала, что ты написал еще одну, самую главную, лучшую. Жаль, что я ее еще не видел.
- Я часто вспоминаю дедушку и бабушку. Мне кажется, что со временем я начинаю их любить сильнее. Может быть, так бывает от расстояния лет?
- Ты же знаешь, у меня случаются периоды, когда я никого не хочу видеть и слышать. Мне звонят, а я не могу говорить. Не обижайся. Знаю, что обижаешься, не обижайся.
- Ты не думай, что мы вас совсем забыли. Дети вас любят, и тебя, и маму, и спрашивают: «Когда бабушка с дедушкой приедут?» А я отвечаю: «Скоро приедут, конечно, приедут.»
- Не идет из головы, как страшно я схватил тебя. У меня в голове почернело от твоих слов. Давай забудем. Ничего не было, хорошо? Давай простим друг друга и будем жить, как раньше, только лучше. Я очень вас с мамой люблю.
И Александр снова пытался разглядеть в глазах отца ответ и прощение, а тот молча кивал и улыбался легко, по-доброму, будто говорил:
«Конечно, Саша. Ничего не было. Все хорошо. Мы любим тебя. Приезжай.»

После этих внутренних бесед с отцом становилось спокойнее. От того, первого человека, что сидел в нем, передавалось и охватывало его целиком чувство вины перед матерью и желание немедленно увидеть отца и поговорить с ним. Александр допивал пиво и шел домой. Но пересилить себя не мог и не звонил ни отцу, ни матери. Они тоже молчали.






V


В эти дни, если бы кто-то увидел Анну, сказал бы: «В ее глубокой задумчивости нет ни капли мечтательности, а только готовность и решимость». Но Аню никто не видел и не встречал, кроме отца Георгия.
После исповеди, на которую пришла к нему Аня, он словно постарел, и от обычной его улыбки остались только скорбные морщинки у краешек губ.
Теперь, после исповеди, в полумраке храмовых свечных лампад, в церковной тишине Анна казалась спокойной, умиротворенной и готовой на всё, что повелит ей Бог устами отца Георгия.

Отец Георгий не спешил со словами. Рассказ девочки, к которой он испытывал чувства, похожие на отцовские, потряс его, словно он своими руками соединил две хрупкие души, но ошибся в главном: это единение не было угодно Всевышнему. Теперь эти близкие ему души, которые сам он выпестовал, должны были разойтись, каждая своей дорогой. Анина душа стучалась в монастырские врата. Трудный крестный путь смирения и молитв. Господь охранит ее и примет, и сподвигнет пройти этот путь до конца. Понимая сердцем сию чистую, ранимую душу отец Георгий не сомневался, что для Анны нет в жизни более светлого предназначения, чем это. Он читал раскрытую страницу ее жизни и всё более проникался убежденностью, что она выдержит испытание.
- Ты хорошо подумала над своим выбором?
- Да, отец Георгий. Я готова нести свой крест, я выдюжу.
- Что же, Господь с тобой. Я благословляю тебя на послушание в Никольском женском монастыре.
Что-то смутно знакомое, услышанное совсем недавно, связанное с названием монастыря, всколыхнулось в голове. Аня вдруг вспомнила солнечный, радостный день своего приезда в город, где жили Сережины родители. Она ясно представила себе тихие улицы провинциального городка и золотые купола храма, выглядывающие из-за кирпичной монастырской стены. В ушах отчетливо, как барабанная дробь, застучали слова Сергея: «Это Никольский женский монастырь.»
- Не тот ли это монастырь?.. – робко выговорила Анна.
- Да. Тебя что-то смущает?
Аня потупила глаза и тихо ответила:
- Нет, отец Георгий. Я готова.
- Хорошо. Подожди немного.

Отец Георгий взял лист бумаги и принялся что-то писать. Аня не могла мысленно оторваться от того светлого утра, когда надежды, казалось, вот-вот должны были стать реальностью, когда жизнь ее только распускалась, как первый весенний цветок, когда так радостно и красиво солнце открывало новый день. Видение длилось секунду, она прогнала воспоминания, как крохи сомнений: тот день угас и больше не вернется.
- Возьми это письмо. Передай его матушке-игуменье Варваре. Она – настоятельница Никольского монастыря. Ступай. Бог тебя не оставит.
Аня прижалась губами к руке отца Георгия и вышла из полутемного храма на свет.
В тот же день она уехала в город, в котором была лишь однажды, где располагался Никольский женский монастырь.






VI


Из дневника Анны.

30 сентября
Выдалось немного свободного времени, и я решила вернуться к своему дневнику и хоть чуть-чуть осмыслить, какой стала моя жизнь, какой стала я.
Всё не так, как представлялось, многое непривычно. Матушка настоятельница строга и требовательна. Когда я пришла к ней, и она прочитала письмо отца Георгия, сказала мне:
- Прятаться в монастыре от самого себя – дело пустое. Я принимаю не тех, кто не может жить с людьми, а тех, кто не может жить без Бога. В монастырь не уходят от несчастной любви или жизненных неудач. Монах – это человек, который оставил всё ради жизни по Евангелию, ради спасения души в вечности и любви к Богу.

Не знаю, что было в письме, но мне стало стыдно, будто она корила меня в том, что я пришла к Богу не потому, что так подсказывало сердце, а потому, что оно болело и умоляло облегчить страдания. Думаю, я пришла не только поэтому, а все-таки от желания быть ближе к Богу.
Мне представлялось, что я стану послушницей и буду петь в хоре, но всё оказалось не так. Некоторое время я прожила в монастыре паломницей, а теперь я трудница, но еще не послушница. Для меня это период трудничества, то есть, прежде всего, самой себе я должна доказать, что пришла сюда сознательно и навсегда, что это мой выбор, и я не боюсь трудностей.

Уже больше месяца я мою полы и чищу подсвечники в храме, иногда делаю что-то другое: чищу рыбу и мою посуду. Мне это отнюдь не в тягость, монотонная работа отвлекает от суетных мыслей. Но не хватает духовного общения, и тогда, в своих ежедневных долгих молитвах я обращаюсь прямо к Господу, и мне кажется, Он слышит меня, потому что в ответ ёкает сердце, и душа приподнимается над узким монастырским двором, и просит очистить от греха.

В келье нас двое: я и сестра Евдокия. Она старше меня, немногословна, но мне нравится, как она улыбается: мягко, красиво, спокойно.
Иногда становится страшно, что я совершу какую-нибудь ошибку, сделаю что-нибудь не так, и меня прогонят. Но нет, хоть и ругают, хоть и гоняют, я уже догадываюсь, что многие ошибки, которые казались бы в миру ужасными и непростительными, здесь прощаются, если совершила их не по злому умыслу, а по незнанию.

15 октября
Во время службы в честь Покрова пресвятой Богородицы я видела в церкви Дарью Степановну. Кажется, она меня не заметила или не узнала.
Впервые меня поставили петь на клиросе. Какая радость, какая благодать.

20 октября
Я спросила сестру Евдокию: «Что главное для монахини?» Она ответила: «Нестяжание, девство, послушание, а еще духовное сестричество. Но самое главное – духовная радость, которую в монашестве дает молитва.»
Она права. Может быть, я еще не прониклась до конца духом монашества, но когда теперь, здесь в храме, я пою вместе с другими сестрами на клиросе, мне кажется, что за одну минуту этого душевного подъема и светлой радости, что я испытываю, можно забыть все скорби житейские и мирские, и монашеские.

17 ноября
Я не так долго прожила в монастыре, но радуюсь уже, что меня более не гнетет непрерывность будней и тяжесть новых работ, ни ранние службы, ни скромная еда, ни иной, чем прежде, ритм и уклад церковной жизни. Эти непременные тяготы моего бытия отодвинулись для меня на второй план и перестали заслонять главное, для чего я здесь: служение Богу и будто в ответ пришедшее согласие с собой. В миру я жила в постоянном ожидании чего-то враждебного, что подступало ко мне всегда и могло случиться со мной. Это ежеминутное ожидание беды вселяло чувство одиночества, тревоги и страха, и я, как за соломинку, хваталась за малейшие утешения в жизни. Я чувствую сама, как жизнь с Богом и для Бога выгоняет из души это смятение и приносит успокоение.
 
Что такое свобода? Теперь я понимаю, что это не возможность уехать, куда захочешь, или делать, что захочешь. Это глупая свобода ребенка, еще не научившегося думать и осознавать себя. Свобода без Бога слепа, без Бога всё дозволено. Свобода, в которой нет добра, становится злом. Свобода – это согласие с собой. Когда твоя духовная, внутренняя свобода подкрепляется верой и служением Господу, она становится безоблачной и безграничной. Мой мир сузился с житейской точки зрения и расширился духовно до такой степени, до какой преобразилась и воскресла моя душа.

24 ноября
Мы редко говорим с сестрой Евдокией, только на отвлеченные духовные темы, не касаясь личностей. Но мне кажется, что я понимаю ее сердцем и что она знает, что я это чувствую. Я не спрашивала, что привело ее в монастырь. Наверное, желание покаяться, посвятить свою жизнь Богу, стремление к совершенствованию, стремление жить по святым отцам. Только не слабость. Чтобы избрать монашеский образ жизни, необходимы решительность и мужество. Говорят, что в монастырь идут люди слабые, но это не так. Теперь я знаю, что это не так.
Людям представляется, будто монастырь – это что-то вроде темницы и уйти туда можно лишь от большого горя. Может быть, я уже смотрю на себя и свою жизнь по-другому, но понимаю теперь, что по этой причине уйти в монастырь можно, но остаться никогда.
Наверное, ступить на этот путь возможно по особому призванию, когда душа просит большего, чем может дать обычная, мирская жизнь, когда душевную потребность в возвышенном и прекрасном уже не удовлетворяют идеалы земные. Всё дело в душе. Если душа спокойна, значит выбор правильный. Моя душа спокойна.

8 декабря
Вот что я прочла у оптиных старцев: «Монашеская жизнь трудная – это всем известно, а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая – неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостию вечно сияющая – это малым известно.»
Я гляжу на спокойные и добрые, будто освещенные душой изнутри улыбки сестер, я вижу их красивые, одухотворенные лица и понимаю, что так оно и есть.

15 февраля
На Сретение приезжал к нам в монастырь и правил службу игумен Петр. Я постаралась запомнить слова его проповеди.
«Что такое счастье? Это момент, когда сердце человека преисполнено величайшей благодарностью к самой жизни. В такие минуты человек испытывает сильнейшее убеждение, что именно для такой жизни он родился и ничего другого ему не надо. Всё естество человека в этот момент пронизано жизненной насыщенностью. Если заглянуть в сердце даже новоначальной послушницы, то можно увидеть, что именно такими чувствами оно и наполняется.
Трудно объяснить постороннему наблюдателю кажущиеся противоречия монастырской жизни. Человек плачет – а плач радостворный. Терпит трудности – а они приносят душе утешение. Черный подрясник с апостольником у многих вызывает ужас, а у самой девушки-послушницы этот монашеский наряд порождает щемящее чувство сердечного, духовного восторга. «Вся слава дщере царевы внутрь…» В сердце человека что-то происходит – порой уже непонятное для него самого, таинственное и неизъяснимо прекрасное.
Принимая монашество, человек теряет мирские пристрастия – эти оковы души, и приобретает свободу духа, свободу жить евангельской жизнью и потому находит счастье. Не безболезненно, но он трудится над своей душой осмысленно, видит результаты и от этого чувствует огромную радость. Постепенно как бы просветляются ум и сердце.»

28 февраля
Я всё время пытаюсь ответить себе на один вопрос: нашла ли я себя в этой святой обители, огражденной от мира людей не столько стеной, опоясывающей монастырь, сколько невидимой границей, пролегающей через человеческие души? Я стараюсь понять свое отношение к общепринятым ценностям, оставленным мной, и к тем глубинным, нераскрытым тайнам души, постепенно открывающимся мне здесь. Что важнее для меня: огромность мира других людей или радость бесконечного узнавания своей души, соприкасающейся с Богом? И теперь в том, что я делаю изо дня в день, в новом моем понимании нужности своей жизни, в осознании высоты и спасительности моего духовного пути я вижу свое призвание – служение высшим ценностям. Согласие с Богом и с собой, от которого душа вырастает до вселенских размеров и жаждет обнять всех людей и молиться о них, и плачет от радости и благодарности – вот для меня счастье.

То, что я оказалась здесь – это не бегство от жизни, а возвращение к духовным истокам, осознание высоких потребностей и устремлений души.
Я обнаружила, что жизнь может быть совсем другой – самой радостной, насыщенной, счастливой. В ней нет места страху. Мирские радости: искусство, общение с друзьями, увлечения, путешествия, земная любовь – всё это прекрасно и имеет право быть. Но без Бога – это лишь пена морская, нахлынула, и нет ее. А если ты живешь для Бога и живешь с Богом, то всё остальное в общем-то уже не обязательно.

4 мая
Матушка Варвара сказала мне, что скоро я смогу стать послушницей.
Иногда я сравниваю себя: прежнюю – то испуганную, то влюбленную девочку, мечтающую о музыке и о счастье, и нынешнюю – счастливую от внутреннего, душевного, молитвенного света и покоя.
Я многое раньше не приемлела и отторгала: чужие грехи, чужие заблуждения и ошибки, чужие страдания. Наверное, я научилась прощать и принимать. С тихой радостью, под вселюбящим взглядом Господа я очищаю и просветляю собственную душу, и сама чувствую, как она раскрывается, словно бутон, навстречу Богу и всем людям, живущим на земле. Я несу им Божию молитву: и маме, и папе, и Сереже, и Дарье Степановне, всем, всем. И получаю в ответ такое умиротворение души, будто неизъяснимый свет проникает в нее и освещает ее изнутри. И тогда я чувствую себя маленьким, крепким звеном между Богом и всем сущим на земле, нуждающимся в моих благодарных молитвах и в моем покаянии. В эти минуты мне кажется, что высокой и прозрачной становится не только моя душа, но и совсем чужие мне души, даже не подозревающие, что в общем-то и неважно, о моем существовании. Крохотный лучик Божьего добра, тепла и света, что я несу – вот главное. 






VII


Распорядок жизни в Троице-Сергиевой Лавре и в Школе иконописи был Сергею уже известен. Жил он теперь в общежитии, но это мало что меняло в его бытие. Прибавилось лишь занятий, учебы, ремесла, к которому он стремился и которое теперь впитывал в себя с удовольствием и самозабвением. Труд подмастерья, к которому он успел привыкнуть еще в мастерской Вячеслава Ивановича, увлекал его и не оставлял времени на тщетные мысли и томление духа. Он будто намеренно изматывал себя учением, трудом, переделыванием по много раз одной и той же работы, в которой сам же находил какие-то неточности, до тех пор, пока ни признавал ее достойной, чтобы показать учителю. Он истязал себя долгими, напряженными днями и короткими часами сна, в который падал, едва коснувшись головой подушки, и постепенно такой ритм его существования стал для него привычным и необходимым.

Сергей часами простаивал в Троицком соборе перед иконами Андрея Рублева, пытаясь представить себя на его месте и проникнуться той благодатью и духом, что сподвигли его превращать доски в бессмертные творения, без которых невозможно ощутить себя частицей Бога и вечности. Охватывая глазами целое и рассудком разбирая это целое на линии, оттенки и детали, из которых оно образовывалось, он силился угадать мысли и душевные порывы, веру, молитву, интуицию или промысел Божий, владевший мастером. Глубина красок и вдохновенность образов порой настолько увлекали его, что он забывал, где он, кто он, а казался сам себе некой духовной материей, приближающейся к пониманию Творца и созданного им мира.
Молитвенная атмосфера древнего храма, пропитанная отголосками и теплом душ ушедших и живых, источала непреходящий аромат ладана и святости и усиливала чувство сопричастности с божественным и вечным. Потом, выходя на свет, Сергей долго привыкал к виду проходящих по дорожкам людей, словно возвращаясь из прошлого в настоящее, из вечного в преходящее.
 
Чем больше Сергей погружался в таинства древнего искусства, чем ближе он соприкасался с духом и традициями ушедших веков, чем глубже проникался сам сородством и содуховностью с великими святынями, тем чаще мысль его искала, словно проявляя много раз в голове одну и ту же фотографию, образ Того, с кем он встретился однажды на перепутье жизни и смерти. Он снова и снова прокручивал пленку своей памяти назад, к тому месту, когда он издалека, в пустынном жарком поле, увидел одинокого путника, шедшего ему навстречу. Он останавливал в голове каждый последующий кадр и внимательно разглядывал его, не стараясь разобраться в чуде их встречи, а пытаясь вновь увидеть и сохранить в себе лицо Того, кто указал ему путь, и понять Его. Образ Христа, такой, каким он Его увидел, теперь незримо сопровождал его повсюду, и Сергей терпеливо ждал, когда придет к нему понимание и ощущение того уровня мастерства и того особого восторга и полета души, лишь при котором сможет он приступить к написанию этого образа. Образ Христа и вдохновлял, и тревожил его. Он снова чувствовал на губах привкус мяты и меда и вдыхал аромат летних трав, и видел перед собой усталого, будто впитавшего в себя все печали и думы людские, человека, освещенного сиянием, исходящим, казалось, изнутри Его. Сергей представлял себе в этом образе соединение всех самых главных и самых высоких нравственных начал: осознание добра и зла, верности и предательства, совести и поиска истины.

Чудо встречи со Спасителем, которую он ото всех хранил в тайне, позволяло обращаться к Нему непосредственно и в то же время видеть в Нем человека, сошедшего к людям, человека, которого за две тысячи лет люди так и не сумели увидеть в себе и понять до конца. В бесконечных своих повторах и прокручиваниях в голове этой встречи Сергей пытался выхватить и задержать то, что ему представлялось главным: муку одиночества и непонимания.   
Казалось бы, чего же проще: любить всех, как себя, прощать и жить, как подсказывает совесть, то есть так, чтобы не было стыдно за себя, не было бы стыдно за свою жизнь. И нет, кажется, ничего тяжелее того, чего стоит человеку жить по совести.

В образе Того, кого Сергей силился понять, он угадывал то, что не исчезло за две тысячи лет – страдание за людей, за то, что они так и не сумели, так и не научились любить, сострадать и думать о ближнем, так и не смогли вслед за Ним спросить себя и ответить себе: «Что есть истина?», «В чем смысл жизни?», «Где она – красота и гармония Божьего мира?» Верить – почти научились, любить и сострадать – нет.
В глазах Его, как себе представлял Сергей, выступало особенно зримо страдание и сострадание, а сам лик Христа виделся на фоне древнерусских фресок, выдержанных в стиле строгой сдержанности и неброского колорита.

Почему-то странным образом в эти мысли о Сыне Божьем вплетались иногда непрошенные думы об отце. Сергей гнал их прочь, так же, как мысли об Анне. В первое время она еще иногда приходила к нему во сне. Она представлялась ему не как раньше, а легким, бестелесным облаком, принявшим очертания женского лица, и проплывала в голове, не тревожа сердце, спокойно и мягко. Прошло несколько месяцев, и Аня перестала являться ему.
Время тикало жилкой на виске и пульсировало на руках безмятежно и неумолимо. Сергей не замечал его.

Однажды ему привиделся отец. Он сидел в кресле в своей мастерской и казался уставшим и каким-то обреченным, как на том старом портрете. Позади его на мольберте стояла его последняя картина с девушкой на обрыве, похожей издалека на распятого Христа. Отец глядел на Сережу в упор, и по шевелившимся губам было ясно, что он что-то говорит, но слова скорее угадывались, чем слышались.
- Ты прости меня, Сережа. Не держи на меня зла. Я вас всех люблю: и тебя, и Сашу, и Аню. И всех вас сделал нечастными.
Бог воздал мне за это одиночеством. Ты не представляешь, Сережа, как это больно: любить и знать, что люди, которых ты любишь, не хотят больше тебя видеть.
Ты поймешь меня когда-нибудь и простишь. Так Аня сказала. Она лучше знает. Она ближе к Нему. Тогда приезжай. Я тебя жду.

Сон много дней не шел из головы, будто что-то кололо изнутри и рождало беспокойство. Сергей мучился от того, что не мог избавиться от этого чувства и не понимал, почему нет в душе его согласия и покоя. Какое-то неосознанное ощущение вины грызло и тревожило его.

Старый год сменился новым, и уже подступала весна, когда Сергея неожиданно навестил в Лавре отец Георгий. Они не виделись год. Отец Георгий изменился. Тихая благость, по-прежнему, освещала его лицо, но в глазах появились печальные серые пятнышки. Спустя год Сергей смотрел на него будто под новым углом зрения, сам внутренне ощущая, что это он вырос, и теперь воспринимал отца Георгия еще не как равного, но как близкого и понятного ему человека.
В последнее время, общаясь с разными людьми, Сергей невольно вглядывался в их лица, пытаясь найти в них черты или малейшие отблески мыслей и чувств Того, лик которого вынашивал в себе и готовился написать. Неожиданно в знакомом лице отца Георгия он увидел то, что выуживал по каплям из потаенных глубин сознания и из множества написанных за столетия образов: любовь и сопричастность ко всему сущему, печальный груз осознания и предвидения, свет, дающий уверенность в знании истины, чистоту помыслов и души.
 
Они долго гуляли по аллеям Лавры, не замечая ни туристов, ни паломников, и разговаривали. Об Анне Сергей не спрашивал, хоть и предполагал, что она виделась с отцом Георгием, а тот тоже не заговаривал о ней и больше интересовался жизнью Школы, планами Сергея, его учебой и работой. Хотя и этот разговор казался лишь преддверием каких-то более важных и нужных слов, которые копились и выстраивались в голове, и ждали того, чтобы быть осмысленными и озвученными.
- Я очень рад за вас, Сережа. Я рад, что не ошибся в вас. Вы обещали показать мне некоторые ваши работы.

Они присели на скамейку, и Сергей передал отцу Георгию папку с несколькими эскизами, среди которых были и последние: наброски мыслей, образов, поисков лика Иисуса Христа.
Священник сделался очень задумчивым. Он внимательно посмотрел на Сергея, будто видя в нем то, что Сергей еще сам не мог разобрать в себе, будто угадав то, что не он сам, а Бог говорил его устами:
- Да, истинно сказано. Мало тех, кого встреча с Богом повернула к церкви. Они особенно благословенны. Ваш талант живописца призван служить Ему.
Он помолчал, как бы вдумываясь в то, что следует сказать еще. Молчал и Сергей.
- Теперь я уверен. Это ваше призвание, Сережа, ваш путь к храму и промысел Божий.

У отца Георгия были какие-то дела в Лавре, и он задержался еще на несколько дней. Каждый вечер он встречался с Сергеем, и они, чаще молча, прогуливались, не спеша, по весенним аллеям, подсвеченным бликами уходящего солнца.
- Вас что-то постоянно тревожит и гнетет, Сережа. Аня?
- Нет, отец Георгий. Про нас с Аней, я думаю, вам всё известно.
Отец Георгий утвердительно кивнул.
- Я думаю о своем отце.
- Расскажите мне, не как на исповеди, обращаясь не к Богу, а к человеку, близкому вам, смею думать, человеку.

- Меня не отпускают мысли и чувства, которые кажутся мне и противоречивыми, и тягостными: мысль о том, что и в моих, и в Аниных, и в мамы моей страданиях виноват отец, и одновременно с этим я испытываю чувство какой-то вины перед ним. Я не могу этого ни понять, ни объяснить себе, ни избавиться от этого груза.

- Это в вас вопиет совесть, Сережа. Я скажу вам словами святителя Николая Сербского: «Почитай отца твоего и матерь твою, ибо твой путь от рождения и до сего дня полит материнскими слезами и отцовским потом. Они любили тебя и тогда, когда всем прочим ты, немощный и грязный, внушал отвращение. Они будут любить тебя и тогда, когда все тебя возненавидят. И когда все будут бросать в тебя камни, мать бросит тебе бессмертник и базилик – символы святости. Отец твой любит тебя, хотя знает все твои недостатки. А другие возненавидят тебя, хотя будут знать лишь добродетели твои. Научись почитать своего отца, ибо только так ты научишься почитать и всех других отцов на земле.»
Вы ко многому уже пришли, Сережа. Но еще не пришли душой к отцу своему.
Есть притча об отцовской любви. Некий сын, испорченный и жестокий, бросился на своего отца и вонзил ему нож в грудь. А отец, испуская дух, сказал ему: «Скорее вытри кровь с ножа, чтобы тебя не схватили и не отдали под суд.»
Вы не испорчены и не жестоки, но поймите одно: не вам дано судить, вам дано любить и прощать, и возвращать любовь.

- Мне приснилось недавно, будто отец звал меня к себе.
- Поезжайте, Сережа, к нему, не откладывайте. Как только появится возможность, поезжайте. Вы еще не представляете, как скоротечно время, как короток человеческий век. Поезжайте к нему. Вы никогда себе не простите, если опоздаете.
Нам только кажется, что наша жизнь бесконечна. Душа бесконечна в своих вечных странствованиях, вы это сами видели, но это уже совсем другая жизнь.
Становитесь мудрее, Сережа. Почитайте уходящее время. Почитайте людей ушедшего века. Вспомните еще раз святителя Николая Сербского: «Вы и глазом не успеете моргнуть, как станет расти трава над вашими могилами, вашей эпохой, вашими телами и делами. Время – лишь минута на часах. Взгляните на часы, прислушайтесь, как течет минута за минутой, и скажите мне, какая из минут лучше, дольше и важнее других? Любое время полнится матерями и отцами, болью, жертвами, любовью, надеждой и верой в Бога. Любое время достойно уважения.»






VIII


В отблесках заходящего солнца светился и блистал золотом выхваченный лучом в ветках деревьев крест, венчающий белую часовенку над святым источником. У ее ног Таха расправляла плечи и смывала сжимающий ее с двух сторон снег.
Взгляд бежал вслед за рекой и с ужасом видел на ее изгибе выползающие на лед неживые руки зацепившихся за берег окровавленных тел, сгрудившихся друг на друге. Река окрашивалась в красный цвет, и смешанные с кровью воды несли вниз по течению страшную весть о кошмаре, обрушившимся на город. 

По улицам города проносились в разные стороны машины с открытым верхом, на которых стояли и что-то кричали черноволосые бородатые люди с автоматами. Над ними развевался на ветру черный флаг. Такие же черные люди стаями, как вороны, набрасывались на сжавшиеся от страха по краям улиц дома и с хохотом выбрасывали их них на снег мужчин, женщин, детей. В воздухе пахло гарью, слышались крики, плач и автоматные очереди. Разграбленный, изнасилованный, расстрелянный город, казалось, вместе с его жителями перенесся в какое-то варварское, смутное время, в котором еще не существовало таких понятий, как добро и милосердие, а жизнь человеческая не стоила и гроша. Будто время повернулось вспять и обратилось в эпоху хаоса, безверия и беззакония. Будто звериные инстинкты взяли верх над разумом, и тысячелетиями складывающиеся друг на друга кирпичики цивилизации были разрушены и растоптаны в одночасье.

Можно ли жить без Бога? Мир не терпит пустоты. Пришли племена новых гуннов и подменили Божьи заповеди страхом и ненавистью. Это была вакханалия смерти и безумия, дикая, кровавая пляска на костях и душах растерзанных людей.
Те, кто еще оставались живы, содрогнулись и спрятались в своем страхе. Те, кого убивали, тщетно молили о спасении. Те, кто умирал, корчась в муках, торопили смерть.

Как эти пришлые люди, непохожие на людей, выбирали, кого убить, а кого оставить мучиться, было непонятно. Кого-то расстреливали во дворе дома, кого-то насиловали на улице, кому-то отрезали голову на площади, кого-то гнали под улюлюканье и крики по огородам, как дичь.
Город вымирал и горел под аккомпанемент взрывов, воплей и выстрелов.

Из распахнутых ворот храма Николая Чудотворца выносили награбленное и сжигали кресты, книги и иконы на монастырской площади. В центре ее был установлен столб, к которому был привязан избитый, окровавленный человек. Голова его упала на грудь, длинные прямые волосы разметались к плечам. Окружающая его со всех сторон грязная, галдящая, в одинаковых тюрбанах и накидках толпа кричала: «Распни его, распни!» 
Отец Георгий поднял голову и что-то прошептал растрескавшимися, сухими губами.
Змейка огня побежала к столбу и взметнулась высоким пламенем.


* * *


Сергей проснулся в холодном поту и услышал, как бешено колотится его сердце. Липкая жуть ночного кошмара растворялась и бледнела в утреннем свете.
«Надо ехать домой», - сказал он себе.






IX


После отъезда Сергея Дарья Степановна осталась наедине со своими мыслями и ранами. Было непривычно и грустно ходить по дому, сидеть у окна, делать будничную работу и понимать, что и вчера, и сейчас, и завтра – ты одна. Раньше рядом было шумно: дети, Илья, - и забота о них придавала смысл существованию. Теперь ей казалось, что она больше никому не нужна.

Лица родных ей людей вставали перед глазами, сменяя друг друга. Из заоконного далёка выглядывало Сашино виноватое лицо. «Ты уж на меня, мама, не обижайся. А где же папа?» За ним, смешно и забавно, выпрыгивали ей навстречу Ванечка, Варюша и Ксюша. Потом из-за околицы, оттуда, где за полем пролегала дальняя дорога, выходил Сережа. «Не волнуйся, мама. Я скоро приеду», - говорил он. Но чаще всего Дарье Степановне виделся Илья: то молодой, влюбленный в нее, то постаревший, в мастерской, рядом со своей выстраданной картиной «На обрыве». Тогда Дарья Степановна мысленно брала его под руку, и они обходили свой новый дом, а потом Илья говорил ей, склоняясь к самому уху, будто под большим секретом: «Пойдем, я тебе покажу свои картины». Неожиданно, из ниоткуда появлялась та женщина и тянула его за собой. «Это мой муж», - неприятным, петушиным голосом кричала она. Дарья Степановна пыталась удержать его за руку, но рука слабела, и Илья растворялся в сумерках.

Эти бесконечные, повторяющиеся в разных вариантах думы изматывали нервы и изводили ее до полного опустошения сил. Тогда она начинала молиться про себя и обращалась к Богу: «Господи, как сердце болит. Успокой мои печали, Господи. Помоги, Господи.» 

Как-то в церкви во время службы она увидела среди монахинь в церковном хоре Аню. Сначала подумалось, что это ей привиделось, откуда здесь быть Ане, а потом, поразмыслив, Дарья Степановна решила, что, как и всё в жизни, Анино появление в их городе не случайно, и то, что именно в этом женском монастыре привел ей Господь найти приют и спасение, тоже предопределено свыше.
Бедное сердце Дарьи Степановны разрывалось между любовью и обидой, между жалостью к Илье и его дочери и осадком от его лжи, скребущим душу, между желанием простить и оскорбленной гордостью.

Многие в городе знали Дарью Степановну, как человека бесхитростного и простого. Но, наверное, только Илья угадал за этой кажущейся простотой ранимое сердце и чуткую душу. Она всю жизнь о ком-то заботилась: о муже, о детях, о внуках. Дарья Степановна была из того огромного числа русских женщин, которые всю свою жизнь посвящают не себе, а своим родным или даже чужим людям. Она была из тех русских женщин, кто переживает за всех, бедных и заблудших, из тех, кто в самом пропащем человеке разглядит страдание души и поможет ему, и накормит, и поплачет над ним.
Душа ее была открыта любви и состраданию, сердце билось тревожно в вечных заботах, переживаниях, надеждах.

Сергей уехал, оторвался от ветки, как подхваченный ветром листок, и чем больше уходило дней, чем чаще волны одиночества в пустом доме подкатывали к горлу, тем сильнее начинали беспокойно крутиться мысли, и всё вокруг одного и того же: «Как там Илюша?» Дарья Степановна давно привыкла чувствовать его даже кожей во сне. От этого ощущения близости становилось спокойнее, а теперь будто отрезали часть тела, словно рядом и везде вокруг нее образовалась пустота, и нет ничего страшнее этой бесприютности, безвестности и беспричастности.

Она вспоминала его безжизненное лицо в тот последний день, расколовший жизнь, и снова спрашивала его, всё еще надеясь на чудо:
- Что же делать теперь? Как жить дальше? Скажи.
А он отвечал так, словно это был не он, а чужой человек, бессильно и безнадёжно:
- Не знаю.

В городе она его не видела ни разу, знала, что он не позвонит и не могла пересилить себя, чтобы позвонить первой.
Постепенно обида ее вытеснялась беспокойством, и Дарья Степановна начинала представлять себе, как он сидит там один: в гостиной у камина или в мастерской в своем кресле, или обходит медленно и тоскливо свои картины, как свое прошлое.
Иногда, и во сне, и наяву ей начинало казаться, что Илья зовет ее тихо-тихо, а потом разговаривает с ней.
- Ты, Дашенька, прости меня, пожалуйста. Я ведь только тебя люблю и всегда любил одну тебя. Я виноват перед тобой и мучаюсь от того, что не знаю, как, какими словами молить тебя о прощении. Перед всеми я виноват. Плохо мне, Дашенька, так плохо, что жить не хочется.
- Что ты, Илюша, что ты, Господь с тобой, - мысленно отвечала Дарья Степановна.
И так ясно видела Илью, беззащитного, израненного душой, словно он был здесь, перед ней, каялся и молился, стоя на коленях, и прижимался к ее ногам.

Однажды Дарья Степановна, будто что-то щелкнуло у нее в голове, окончательно решила, что так дальше жить невозможно, что он погибнет без нее. Тщательно, неторопливо она собралась, посмотрела на себя в зеркало и пошла к мужу.


(продолжение следует)