Сойка-пересмешница

      

               
  Сойка сопровождать меня вдоль речки надумала, да нахальная такая попалась, всё старалась улучить момент и, на предмет покушать, содержимое рюкзака проверить или стащить харюзка из ведёрка. А рыбы, стыдно признаться, вопреки моему рыбацкому самомнению, в этот раз словил – кот наплакал: два «хвоста» размером с вершок с дюжиной чешуек на каждом. Где-то попрятались здешние хариусы: то ли резкий скачок давления на дне пережидают - отлёживаются, то ли в смену лунных фаз привередничают – аппетит у них пропал, видите ли! Таёжная речка вдобавок закоряжена, идут зацеп за зацепом, не ловля рыбы, а определение фарватера и измерение глубин получается! В итоге, ныряя в ямы и быстрину за блёснами и мушками, в какой раз закон Архимеда открываю – определяю объём воды, вытесняемый из реки моим телом. Совсем учёный стал, но настроения никакого.

  А тут ещё эта бестия привязалась! С виду полное благородие и приличие! Такая вся из себя! Одёжка у птицы опрятная-аккуратная, с претензией на изысканность: сероватый сюртучок с броским оранжевым передом, с темными рукавами-крыльями, с двухцветными бело-чёрными манжетами, с крупными радужного отлива запонками; с подобранными со вкусом-с гармонией к общему прикиду – белым шарфиком и яркой хохлатой шапочкой.
  Но не по одёжке норов у сойки! Навязывая своё знакомство, раскидывая лопатами крылья, зигзагами перелетает за мной вдоль извилистого распадка птица и то с листвянки, то с берёзки глаз свой хитрый скосит, клюв о кору почистит-подточит и всё горланит: «Кы-ы-ыр…» да «гы-ы-ыр…». Такая настойчивая, прилипчивая, шумная, вынь ей и положи дань, задобри подарочком, а то не отвяжется!

  – Но и я не лыком шит, тоже, если надо, с характером, вот упрусь и не пойду на поводу! И ничего тебе не обломится! Ну, по каким таким кредитам-векселям ты меня в свои должники записала? Если бы ещё с подходом, вежливо обратилась, спела бы что-нибудь ласковое, а так – оглушаешь дребезжащими криками, заставляешь то ежиться, то вздрагивать, заикой скоро сделаешь?! Нетушки! Объявляю бойкот нахрапистости и беспардонности!  Давай-ка лети отсель подобру-поздорову! – читаю я нотации птице.

 Но никаких поучений пернатая проказница не принимала, воспитанию не поддавалась, не соглашалась на мирное сосуществование.

  Я бродни раскатываю и в воду лезу крючок от топляка отцеплять, а она уже тут как тут, на берегу хозяйничает, вязки-замочки походного ридикюля на надёжность проверяет. И надо же, не усторожил: умыкнула из ведёрка одну рыбку сойка!

  – Вот наглая! Кыш, рыжая-бесстыжая! – заметив пропажу, гнал я теперь воровку, то рукой махну, то прикрикну. – Я на вас не рассчитывал, сами с усами. И не шуми, не порхай тут! Видишь: бесклёвье! И чего я перед тобой отчитываюсь, не сродственник же?! Охотник тебя бы за такие проказы-выкрутасы шмальнул бы из ружья – и всех делов, а я с устоявшимся рыбацким менталитетом лясы с тобой точу, демократию развёл, к разуму-совести призываю!

 Так ходил-бродил я с удочкой почти впустую вдоль речки, да и привык к птице-попутчице, всё же есть с кем поговорить, и бурчал уже больше для порядка: 
  – Вас только повадь, вы добра не помните, да и не зима сейчас, тайга полна грибами-желудями, так что наше вам с кисточкой, – и уже после полудня, теряя надежду на рыбацкую удачу, смиряясь с суровой действительностью, даже пообещал сойке сменить гнев на милость:  – Вот завтра прилетай, на утренней зорьке мы с тобой и посмотрим: если повезёт, то и тебе что-то на зубок перепадёт, то бишь в клювик. А сейчас и мне сообразить бы на ужин-на ушицу, словить бы ещё рыбёшку-другую. Не мельтеши, не маячь перед глазами, не отвлекай! Всю рыбу распугала!

 Я уже все известные мне тонкости и хитрости рыбацкого дела испробовал,  на небо заглядывал, может, к непогоде дела складываются и потому хариус апатичен-безразличен к рыбацким «примочкам»? Но по заоблачному расписанию на клев, скорее всего, в этот день значился жирный прочерк. Ничего в хмурой выси я не высмотрел, не вымолил, не до меня там, некому рыбака утешить, зашторились и другими важными делами заняты небожители. А к вечеру в бойких выкриках неугомонившейся назойливой спутницы слышал я уже больше ехидства и подначки:
  – Так тебе и надо, ротозей! Рыбак с печки бряк! Так тебя здесь мы все и ждали-готовились! Что, не случилось-не получилось?  Ты-то чем  меня лучше? Сам дармовщик! Я вон местных вредителей жуков усачей и шелкопрядов истребляю, кедры да дубу сажаю, а ты-то сколько за свою жизнь деревьев посадил, чего полезного содеял? Всё кыш да прочь гонишь! Других слов, видать, и не знаешь! Про воспитание балакаешь, философию развёл, пришелец из ниоткуда!.. Рыбки одной пожалел, крохобор! Молчишь, крыть-то не чем… Что, правда глаза колет?!

  А между тем в поисках рыбацкой удачи, в переругивании со скандальной сойкой  забрёл я в такой замшелый лес, куда человек «тыщи» лет не захаживал и рыбы должно было бы накопиться! Но вот не идёт она на снасти, ёлки зелёные, и всё тут!
  Огляделся: пихты в округе иные, чем раньше мне встречать приходилось – кряжистые, заматеревшие с комля, потерявшие стройность. Размохнатили лапы в беспорядке пихтачи, выкидывают из стволов случайные ветки, не давая разгону молодой поросли. Щетинятся нелюдимо-негостеприимно растения-старожилы,  нестриженными-нечесаными космами и бородами из лишайника заплетая входы и выходы в своё хвойное царство. Живёт отшельником, не пускает тёмный лесок к себе ни дятлов, ни синиц, сам врачует раны и трещины, обильно заливая их смолой. Перезрелый лес, на излёте своего жития, истлевший сердцевинами, с подгнившими корнями, кичится нынче своими старчеством и морщинами и каждыми нажитыми суком да веткой цепляется за былые времена, за божий свет. Не особо приветливое место, в котором и слово не откликнется, увязнет-схоронится где-нибудь в сырой глубине под кочкой-под пнём, но зато сухостоя для костра – далеко ходить не надо, хоть стоянку на всё лето устраивай, всё равно не пережечь…

  Костерок принялся бойко, и пусть жидкая, но ушица поспела вовремя. Около полуночи я поднялся, чтобы огонь поправить и тепла добавить к своей походной постели, да в жар иной бросило – загоготал кто-то дерзко и безумно на всю округу! Раз-другой с паузой, а потом пошло-поехало! И так бесконечно упражняется безумец: то с волчьей злобой-с подвыванием, то со скрипучим стоном-с поросячьим визгом, то кикиморой, то лешаком!..
  Уже через час испытаний диким смехом, безудержным стоном и плачем нет у меня сил терпеть, всего наизнанку вывернуло! И вот тут он где-то, совсем недалече! Пока не показывается, но крутится вокруг костра, удобный момент для нападения выбирает! Если бы я знал точно обратную дорогу, то рванул бы из этого леса прямо посреди ночи! Вот уж жуть – вздрагиваешь при каждом крике! И кто там?  Разбойник ли, оборотень, приведение или заблудшая неуспокоенная душа? Да у меня и желания разгадывать, кто такой, вовсе нет! Пусть кто-нибудь другой тут кумекает, голову ломает! Надо костёр побольше развести, может, не решится подойти, побоится огня нечистая сила?! Вот занесло-то меня в какие места! Теперь дождаться бы спасительных солнечных лучей и никогда сюда ни ногой, остаться бы только живу!
  Ближе к рассвету откатилось в глубину леса и утихло гоготание. И как только первые лучи пробились в таёжные закрома, заторопился я собирать пожитки в дорогу, в сторону пихтача не смотрел: вдруг вылезет оттуда какая нежить нестерпимая для человеческого ока, прикуёт-привяжет меня взглядом к дереву-к колодине или в пень превратит!
 
 А тут сойка опять объявилась. Обрадовался я: какая – никакая, а подмога и поддержка!
Таёжная птица почти вплотную подлетела да возьми и хихикни прямо мне в лицо: «Хы-хы-хы-ы…».  И  ноты явно даёт из ночной песни.

  –  Так это ты, что ли издеваешься-измываешься над путником? – запоздало прозрел я.

  – Гы-гы-гы-ы… – выдала зловредно птица. – Что, жадина-говядина, получил?! Вот так вот, знай наших! Если нужно будет, я ещё и не так могу!

  – Да, не ожидал, что вы тут с таёжными классами образования умудрились языки всякие постигнуть! Примите в знак уважения и признания талантов! – раздобрился я на смене своих чувств, достал из запасника, положил на ближайший растянувшийся на земле кряж колбаски с хлебушком и отошёл.
 Сойка подлетела, диковинной копчёностью побрезговала, не тронула, а вот хлеб подмела, а затем села на сук, на меня увальня-ротозея  даже не смотрит-не отвлекается, добилась своего, а теперь загордилась, думки всякие свои важные думает. 
  – Где научилась, у кого переняла такой говор? Надо же так язык ломать навостриться! В каких лесных академиях-университетах языковедению и филологии обучались?! Специалист. Бакалавр… Не-е-е... Магистр! Профессор! А какая к тому же красавица! – не жалел я комплементов для дамского сердца крылатой обитательницы тайги.

  – Ну вот, это другое дело! – заскворчала довольно утробно сойка, но к концу трели сорвалась на резкие тона. – А то всё брезгуешь моей компанией! Куском понукаешь!

  – Да ладно, свои же, в одних краях живём: вы в лесу я в городе. Нам ли сориться? Уж сразу не разобрался! Зачем же вы мне такие каверзы строите? Теперь что, всю жизнь попрекать будете?! Кушайте вот лучше ещё! – не скупился я теперь на подношения. - Давай дружить, пернатая?!

  Ночные страсти улеглись, но бесклёвье затянулось на следующий день, и я решил возвращаться домой. На границе леса простилась со мной новая знакомая, крикнула что-то бодрое на прощание и полетела по своим делам.

                ***

 Слышал, что быстро обучаются разным не свойственным им голосам представители семейства врановых, особенно сойка. Под силу этой птице подражать многим лесным звукам: закричать кукушкой или вороной, петь синицей, заскрипеть деревом…,  проживая рядом с человеком, становится способной мяукать или тявкать. Но вот где научилась хохотать  лешаком сойка, так и осталась для меня загадкой? Но и ведь тайга ещё не вся исхожена-изучена, много ещё тайн хранит! Может, повезёт, и я до этого секрета, когда-нибудь докопаюсь, а может, и кто другой!