Сказание о Добрыне-Скоморохе и новгородской казне

ГЛАВА 2.
Архиепископ Пимен.


Лета от Рождества Христова 1569.
Много лет уж как замолчал Великий Новгород… Много лет молчал и Пимен… Можно отнять голос у одного человека, а можно – и у всего города, и у половины Руси. Знал покойный князь московский Иван Третий Васильевич, что полоняя Новгород Ильменьский фактически вдвое увеличивает свои владения северными территориями, а уж как богатеет, так и не высказать… Вот и не погнушался княже Московский – через семь лет после полонения города снял и вывез вечевой колокол со св.Софии Новгородской, онемела Новгородская республика как те голубоглазые с льняными волосами отроки, коими переполнены рынки невольничьи турецкие от набегов Крымского хана, и из-за количества которых не верят уже заморские купцы, что хоть какое-то население еще осталось в той стране северной…
 Да что колокол Вечевой – фамилии боярские новгородские уничтожались тысячами, основа Великого Новгорода, а на их вотчины присылались московские безродные опричники, да местное иудство сажалось, которому было строжайше запрещено с остатками знатных родов даже хлеб-соль делить. Изничтожался крамольный инакомыслящий город, а вместе с ним изничтожался вольный путь развития государства Российского, не угодный аглицким куцам, правящим на Московии с попустительства Ивана Грозного и не терпящим конкуренции вольной Новгородской республики, опирающейся исторически веками на торговые Ганзейские пути – а значит мешающий, гораздо более древний и неугодный конкурентам.
Молчал Пимен, да не просто молчал – ревностно служил государю Ивану Грозному, внуку Ивана Третьего, привечая всю его опричнину, не замечая блуда Басманого, предав того, кто был для него носителем веры и не умел думать и говорить порознь… Митрополит Филипп, подвергшийся опале по доносу : бояр и служивых людей митрополичьего двора подвергли пыткам изуверским – так и появился донос на митрополита. Сослали недалече –  в Отроч Успенский Тверской монастырь, вот и приходит тот в видениях Пимену еженощно в костровом зареве. Только вот горел не митрополит оклеветанный, а сам Пимен был объят пламенем и корчился от жара неимоверного.
  На церковном суде в Успенском соборе Кремля Пимен был главным обвинителем опального митрополита, а обвинял он его в колдовстве, сжечь хотел того, в кого верил сызмальства, кого почитал древним родом бояр Колычёвых и кем за искренность его, неподкупность и презрение к угрозам опричников Ивана Грозного восхищался. Особенно же бесновался да глумился любимец царя Федька Басманов, когда во время службы в храме Успения Кремлевском объявлял митрополиту о лишении сана – перетрусил смазливый малец, стоило митрополиту Филиппу благословить помыслы государевы – и потерял бы Басманов свою близость к царю : не допустил бы блуда окаянного митрополит.
Не знала только опричнина о тайном сношении двух священнослужителей и об их уговоре. А уговор был, и уговор давишний – хранили архиепископ Пимен и митрополит Филипп знания древней Византии и не могли не понимать опасности правления Ивана Грозного и для своего народа, и для церкви православной, коих опустошал, разорял и уничтожал государь неимоверно, страдая страхами и недоверием, умело, как жар, раздуваемыми рвущимися к богатству и власти безродными опричниками – потерял царь самое себя после темной смерти Анастасии. Как будто бы забрала покойная жена все человеческое из его души с собой на небо. А вот с чем Русь-то осталась, думать даже и не хотелось…
 Зверская необоснованная  жестокость внука ничем не напоминала деяния Ивана Третьего, поселившего в Российском государстве греческую книжную премудрость : триста возов с пергаментами и книгами привезла с собой в приданое византийская царевна Софья Палеолог. Хотя суровость московско-новгородских войн помнилась Пимену…
« – Ваше Высокопреосвященство...» – ночные думы были прерваны чуть слышным, но настойчивым шепотом иеромонаха – видимо окликал не первый раз, свечи меркли и догорали в сизых утренних келейных сумерках.
« – Прими, Владыко,» – подал тот небольшой сверток. Архиепископ придвинулся к неверно мерцающему отблеску угасающих свечей – в ветоши была спрятана икона греческого письма. Нахмурился Пимен – то был тайный знак, о котором давно, еще перед изгнанием, условился тот с опальным митрополитом Филиппом. Больше никто не знать, не ведать не мог о том – всего два списка было сделано учеником  Феофана Грека с его «Спаса в Силах», что сиял нетварным светом изнутри в иконостасе св.Софии Новгородской. Но даже от такого небольшого его повторения как бы озарилась игуменская келья, отступила предутренняя тьма и покой снизошел наконец на всю суть архиепископа Пимена – понял тот, что пришел его час, его время действовать и осознать то, к чему стремился все эти годы притворства и лицемерия, тяжким крестом истязавшим его душу.