Шарабара

А.Крячун
Были Старого Арыка.               

                2.   ШАРАБАРА         
           Лето варилось в огне Ферганского солнца  и жило своей среднеазиатской неугомонной жизнью. Казалось, что вскипевший воздух испарился, оставив горячую смесь, которая обжигала  язык и гортань, когда её всасывали лёгкие. Взрослые люди ворчали на тягостный зной, лежали в широких тенях нависающих виноградников и чинар, выпивая вёдрами горячий зелёный чай, который своей высокой температурой гасил жаркий день. Нам же было хорошо. Протекающий рядом с  домами небольшой канал, который все называли «Арыком», заменял нам все жадные мечты об озёрах, широких реках и тем более морях, о которых мы только слышали и плохо представляли такое количество воды – где не видно другого берега. Мутноватая вода, цвета гнилой соломы, доходила лишь до пояса. Мокрая прохлада, которая была в ней, была вершиной блаженства.
        Издалека послышался певучий голос:
    - Ша-а-а-ра-ба-а-а-а-ра! – он сразу остановил возню, и вмиг сделалась безгласная тишина. Было слышно, как тихая вода  обтекает  тела и нежно мурлычет в маленьком водовороте за спиной. Повозка старьевщика еле втискивалась в узкую улочку, которую с одной стороны подпирали высокие кусты роз, а с другой высилось насыпная плотина Арыка.
    Закричали все: «Шарабара! Шарабара!», и бросились к своим тайникам, вытаскивать припасённые товары для обмена. 
    Весь седой, с трясущейся головой и пустым правым рукавом узбек, весело кричал свой позывной, который срывал с самых срочных дел всю ребятню нашего кишлака. Имени старьевщика никто не знал, все его так и звали – Шарабара. Его постоянно трясущаяся голова, будто бессловесным своим киванием соглашалась со всем, что происходило в этом мире, была всегда опущена. Для нас он казался дремучим старцем.  Война, которую прошёл этот парень и тридцать лет, прожитые им, подняли его на недосягаемый возраст, до которого, нам думалось, мы никогда не дорастём.
     «Шарабара»! Сколько было притягательного в этом призыве старьевщика.  В его «волшебном» ящике, который стоял посредине арбы, хранились самые сокровенные и недосягаемые в другом месте вещи. За некоторые нужно было отдавать, всего лишь найденную пустую бутылку или банку, старую телогрейку, которую бабушка выбросила из-за ветхости или рваное одеяло,   предназначенное для любимого пса. Но пёс – свой, я ему натаскал нежного, пахнущего птицами сена. А резина для рогатки, которая имелась только у Шарабары, была нужнее удобного лежбища для собаки.
   - А, ну не толкайтесь, ишак засмеётся и упадет! – шутил Шарабара.
  Маленький ослик, который был ниже огромных колёс и даже  самой арбы, смешно поглядывал на нас и скалил выпуклые зубы, зелёные от щавеля, которым его кормили девчонки. Они не участвовали в массовом обмене, хотя для них, у Шарабары имелись красивые стеклянные бусы и брошки. Девчонки считали, что украшения, выменянные на старую мамкину кофту у старьевщика, не подходили к  статусу местных красавиц. Они чувствовали, что их изящество, которое формировало азиатское солнце, достойно большего, чем стеклянные бусы. Носить их на своих тонких, загорелых шейках они считали  слишком дешёвым приобретением. Уже в своём детском возрасте они мечтали о бриллиантовых серьгах, пусть даже вставленных в ноздрю, как в индийских фильмах.
    Дошкольники меняли, в основном, пустые бутылки на свистки, вылепленные местными  умельцами  из горной глины, которая добывалась на близком Ферганском хребте. Испытания проходили сразу. В свистульку заливалась вода, и соловьиная трель неслась из глиняного зева птички. Этих изделий хватало на один-два дня. В суматошном беге детских буден глиняные  поделки кололись быстро.  И сразу же начинался поиск новой тары, которая пряталась в тайнике до следующего посещения Шарабары.
    Я принадлежал к среднему поколению детства и, отодвинув, на правах старшего, свистящих малышей, подал  старое одеяло и две пустые бутылки, с достоинством бывалого менялы:
    - Мне  резины на рогатку и если хватит, тогда и кожи для пяты.
    - Зачем спрашиваешь «хватит»? Всегда «хватит». На всё «хватит».
    Старьевщик открыл сундук и вытянул длинные жгуты резины, которых хватило бы на катапульту времён Чингисхана для метания больших стрел.
    - Какой покажи. Сколько покажи. Кожу покажи.
    От такого богатства изумлялись глаза. Я потянул, для всеобщего зрелища,  несколько сортов и указал на желтую широкую резинку.
    - Эту!
    Шарабара, не разрезая длинной полосы, ловко одной рукой смотал его  и, поковырявшись в ящике, протянул кусок настоящей кожи вместе с шерстью, остаток которой  можно будет использовать  на лянгу.
    - На. Здесь на три рогатки будет. Стреляй, только не попадай в птиц.
    Рогатка мне нужна была не для убийства воробьёв и лягушек, а для тренировки меткости. Уже тогда я знал, что мужчина должен хорошо стрелять.  Может и не пригодится убивать кого-то, но держать в руках оружие, пусть даже пока рогатку, он должен уметь.
    Мальчишки постарше толпились в стороне и спокойно ждали, пока младшие получили свой товар.
    Они отогнали всех, и начинался профессиональный подход к выбору трубок для поджигов, спор о преимуществе бездымного пороха и отличия гусиной дроби от шестого номера.  За этот «крамольный товар» Шарабару ругали все: начиная от участкового Мороки и кончая учителями школы. Из медных трубок мальчишки делали огнестрельное оружие и стреляли из него в добрых птиц. Но капризное счастье было на стороне пернатых и за последние годы, ни одна птица не пала от хаотично вылетающих пуль из самопалов. Даже попасть в мишень, расчерченную циркулем на тетрадном листке с пяти шагов, было вершиной меткости. Но мальчишек привлекал не акт убийства вороны или воробья, не пробитый белый листок, а  ощущение тяжести оружия, лёгкий толчок от выстрела, и свист вылетающей пули.
    Повозка менялы уже имела вид огромного воза, где по периметру вокруг ящика была разложена тряпичная рухлядь, между которой лежали разномастные котомки с пустыми бутылками и банками.
   - Кто забыл менять у Шарабары «ненужные вещи», на «нужные вещи»? – кричал старьевщик.
    Взрослые  очень уважали этого прострелянного на войне, однорукого и контуженного  молодого парня, но считали его занятие недостойное дехканина. Они понимали, что управляться с мотыгой ему плохо, да и  тело, которое постоянно били конвульсии, не  приносило ему покоя. Его деятельность осуждали особенно старухи, у которых после приезда Шарабары, исчезали не совсем старые домашние вещи. Куда они перекочёвывали, было догадаться нетрудно, и поэтому вся вина ложилась на безвредного старьевщика, который всегда спрашивал у мальчишек:
    - Почему совсем новый пиджак меняешь? Родители знают?
    - Да, его папка выкинул. Вчера прямо у дверей бросил! – оправдывался обменщик, сваливая вину на пьяного папашу.
    Часто, к арбе подходили взрослые, но не для обмена, а поискать пропавшие вещи. Находили. Шарабара отдавал их сразу, не требуя возврата обменённого товара - этим и пользовались некоторые мальчишки. А хороший нагоняй, а то и порка солдатским ремнём по испытанному заду, которую они получали впоследствии дома, вполне компенсировала полученное маленькое  счастье,  может быть выраженное в виде воздушного шара, выдутого из медицинской соски и раскрашенного цветной глиной.
    - Ну, все поменяли? – крикнул Шарабара.
    - Все! – загалдели мальчишки.
    - А, ну стели стол, - с этими словами старьевщик кинул к кустам старое покрывало, которое когда-то ему принесли на обмен.
    Мы уже знали, что сейчас будет что-то интересное. Шарабара никогда просто так не уезжал. Однажды он даже показывал фокусы. Ему было трудно управляться одной рукой, но он ловко манипулировал горсткой камешков, которые исчезали в его ладони и появлялись вновь. А, как-то он объявил, что будет факиром. Стоявшего около арбы старшего мальчишку, он попросил зажечь спичку и нас всех отойти подальше. Когда спичка вспыхнула, он дунул на неё и огромный сноп огня полыхнул из его рта. Это зрелище запомнилось нам особо. Но сколько мы не просили его повторить его, он отшучивался, говорил: «Топливо кончилось!».
   Скатерть была постелена. Шарабара вынул из сундука огромную дыню. Потом ещё одну и ещё одну.
    Резал он их сам. Его нож был так остёр, что дыню никто не придерживал. Она лежала на скатерти и тонкое лезвие ножа свободно, будто прутиком по воде, делило дыню на ломтики.
    Шарабара нас  любил. По законам Азии, он должен был давно иметь много своих детей, но у него не было жены. Его контузия, увечье или другие причины, делали его одиноким. Хотя, в  послевоенные годы любой свободный мужчина был в дефиците. Война внесла свою корректировку в баланс полов и  сделала  многих девиц неженатыми вдовами. Но, старьевщик, как нам казалось, любил только нас. Или нам так хотелось. В то время нас любили все: строгий участковый Марока, собаки с базара и даже злая бабка Груня, по прозвищу Яга. И мы, разумеется, любили всех. Но сладкие, прохладные дыни, только от запаха которых, можно было быть сытым, стояли на первом месте в графе нашей любви. Шарабара знал об этом и довольно часто привозил нам свою любовь, подкреплённую дынями.
      Дынный сок стекал на загорелые, покрытые пылью животы. Липкие грязевые потёки затекали в штаны и щекотали не защищённую загаром  часть тела. Мальчишки почёсывались, а девчонки, у которых купальники были своеобразной защитой – хихикали.
      Шарабара, как всегда съел всего один ломтик. Мы же, ещё не доев первый, брали второй, поглядывая на третий.
      Старьевщик одной рукой собрал концы покрывала в узел и вместе с  кожурками и закинул в арбу.
       - Утки радоваться будут. Они сильнее, чем Вы любят дыни, - усмехнулся он, и вскочил на повозку.
     - Ну, шаляй-валяй, разворот! – крикнул он ишаку.
     Мы видели, что Шарабара никогда не пользовался кнутом и даже хворостиной для понукания животного. Он разговаривал с ним и тот выполнял команды. Вот и сейчас осёл очень круто, насколько позволяла теснота улочки, засеменил боком и развернул неуклюжую телегу в обратную сторону. Арба, нагружённая скарбом, зацепила высокие лианы китайских роз. Старьевщик одной рукой отодвинул их, завёл за спину и розовый букет полностью прикрыл его спину.
     Чем дальше он отъезжал, тем ниже опускались его плечи,  и седая, дёргающаяся голова никла на грудь, будто Шарабара засыпал. Но он не спал – он начинал грустить.
                ***
     Через несколько лет, когда тело старьевщика перестало сопротивляться болям, которые ему нанесла война – он умер. В его доме, на окраине кишлака, все свободные места были завалены никому не нужными старыми вещами, за которые он расплачивался свистками, медными трубками,  резинкой для рогаток, воздушными самодельными шарами, солнечными дынями и своей любовью.