Странный зов

За столом с Тамарой остались только две её престарелые тётки, подруга Людка да священник с прислужницей. Всё, что принесла хамоватая и неопрятная официантка, уже остыло: и картофельное пюре, и рыба, и салат, и кисель; нарезки были засохшими; овощи и зелень – несвежими и вялыми. Однако проголодавшийся батюшка уплетал непритязательную снедь за обе щеки, отвлекаясь лишь на редкие возлияния.

- Ты пей, Томуль, мало-помалу – отпустит, вот увидишь, – Людка пододвинула рюмку Тамаре – и та послушно опрокинула водку в рот. После этого она уставилась на старательно пережёвывающего батюшку и несколько долгих минут не спускала с него сухих и совершенно трезвых глаз. Вдруг сипло и почти кликушески обратилась к нему через весь стол:

- Отец Евгений!.. Миленький… Что делать-то теперь?! Повешусь я... Сил нет… Больно мне!..

Священник поспешно прожевал пищу и вытер бумажной салфеткой пальцы и рот, обрамленный жиденькой рыжеватой растительностью. Затем поправил наперсный крест и, печально глядя поверх Тамары, наставительно и несколько патетически произнёс:

- Вся жизнь наша есть страдание и юдоль плача. Только чрез страдания и скорби можем мы очиститься от всякия скверны плоти и духа. Только чрез телесные и душевные муки можем мы наследовать жизнь вечную, приобщившись и в жизни сей Страстям Христовым. Вот ты говоришь: «больно»… А это тебе напоминание, что ты, великая грешница, не молишься и не подаёшь, и грехов своих не искупаешь. У тебя теперь никаких забот в жизни быть не должно, кроме как молиться, заказывать обедню с панихидой, а перво-наперво – жертвовать деньги на церковь. Не о себе думай, нечестивая, а о том, как ему участь облегчить и самой спастись!

Тамара обессилено покачала головой, прикрыла рукой глаза и прошептала едва слышно:

- Господи… Господи…


… Она столько раз мысленно возвращалась к самому началу, что собственное прошлое стало ей казаться когда-то просмотренным сериалом: события знакомы, герои, в целом, понятны, житейский сюжет, в общем-то, прост, но какое всё это имеет отношение к ней и Кирюшке – не ясно, и, главное, так и нет ответа на исполосовавший её вдоль и поперёк вопрос «за что?!»…

В физическом плане первые годы были не самыми трудными: чем старше становился сын, тем тяжелее было за ним ухаживать. А вот душевно Тамара еле выкарабкалась тогда – только Кирюшка и тащил из прострации и петли - беспомощная и погибающая без неё человеческая жизнь. Помимо забот о ребёнке, ей приходилось тогда принимать и переваривать новости одна другой хлеще. Родовая травма, показавшаяся врачам поначалу не такой уж и страшной - смещение шейных позвонков – в конечном счете, обернулась длинным списком всё более безутешных диагнозов: от ДЦП до слабоумия.

И врачи, и немногочисленная родня, и друзья – все советовали сдать ребёнка, не калечить себе жизнь, но Тамара даже не вступала в прения по этому неприличному вопросу: для неё такого варианта не существовало. И, в то же время, она ещё долго не могла поверить и смириться с навалившимся на неё горем: он - глубокий инвалид на всю жизнь, без надежды научиться даже самостоятельно себя обслуживать; она – «старородившая» мать-одиночка, без собственного жилья и средств к существованию. Помощи ждать неоткуда: вся родня – дальняя, и в прямом, и в переносном смысле. Хоть стой, хоть падай, хоть волосы на себе рви, хоть в гроб ложись.

А ведь как хотела Тамара этого ребёнка! Сколько надежд с ним было связано, сколько чаяний...

Аркадий был женат, но не слишком счастливо. Говорил, что ребёнок только и держит. Когда у них закрутился роман, сын его учился уже в девятом классе. Тамара, обычно рассудительная и благоразумная, в этот омут вдруг бросилась очертя голову, как будто рассудок и волю разом отняли: сразу, мол, почувствовала, что это её мужчина. Какие там перспективы забрезжили ей в запале и лихорадке страстей – теперь Бог весть… Она и Аркадию не раз говорила, что всю жизнь его одного ждала. Думала, что пришло, наконец, и к ней её женское счастье: выстраданное, заслуженное, вымоленное.

Он был рослый и плотный, начинал лысеть и полнеть, был немного неуклюж и мешковат. Тамара, гладя уже выдающийся его живот, ласково звала его «карапузиком».

Три года пролетели как один день: жизнь из постоянных перезвонов, бурных встреч, вечного ожидания, ревности, темпераментных скандалов и чувственных примирений…

Но однажды Тамара, не дождавшись своего частого гостя из-за очередных «накладок», сказала себе «стоп»: прошло три года, его сын поступил в военную академию и уехал в другой город, ей исполнилось 32 года, а воз и ныне там – ни мужа, ни ребёнка, ни дома, ни семьи.

Теперь Аркадий не мог развестись, потому что у жены нашли сахарный диабет. Тамара понимала, что это грозное и мучительное заболевание, но почему Аркадий не хочет заботиться и помогать жене в роли бывшего мужа – этого она взять в толк не могла. Череда эмоциональных объяснений и ультиматумов только ухудшили ситуацию: сначала он замыкался и огрызался, потом стал психовать и уходить (мог пропасть на месяц-полтора), бросал трубки служебного и домашнего телефонов, а когда вновь объявлялся, то делал вид, что никакого разговора, никаких ссор и проблем, никаких просьб и условий в помине не было, как водой всё смыло.

Но Тамара к этому времени уже тоже зубы съела. Характер у неё имелся, и просто так сдавать позиции она не собиралась. Она поняла, что Аркадию нужны такие доводы и аргументы, такие «карты» в руки, чтобы он решился на развод, не сомневаясь и ни о чём не жалея. И Тамара придумала, как помочь ему сделать выбор.

Как раз тогда ей приснился один странный сон. Как спускаются они с Аркадием по лестнице её общежития: он идёт впереди, а она его догоняет. Он оглядывается, улыбается, манит её рукой: догоняй, мол, ну что же ты отстала… Она ускоряется, перепрыгивает то одну, то две ступеньки зараз, а догнать его почему-то всё равно не может. Кажется, ещё чуть-чуть, только руку протяни – а он опять уже далеко, не достать. И долго они так спускались вниз, в общежитии и этажей-то стольких нет, и уже всё незнакомое, никогда Тамара там не бывала. И тут, будто издалека, позвал её кто-то: странный далёкий голос окликнул несколько раз, тревожно и настойчиво. Она обернулась и увидела вдруг, что никакое это не общежитие, и стоит она одна, без Аркадия, на лестнице, но не на бетонной, общежитской, с перилами и ступеньками, а на обычной приставной, только ни к чему не приставленной, и балансирует на ней, как на гигантских ходулях... У Тамары закружилась голова, и она начала медленно и страшно падать с этой высоты - в этот момент и проснулась.

Спустя несколько месяцев она забеременела и готовилась предъявить своего «туза» несговорчивому любовнику, когда тот внезапно, будто почувствовав неладное, решил с ней расстаться. Оказывается, жена с самого начала всё знала. Оказывается, у него огромное чувство вины перед ней и сыном. Оказывается, он никогда не сможет их предать. Оказывается, их с Тамарой отношения зашли в тупик. Оказывается, он не хочет, чтобы она зря теряла с ним время. В этой веренице грандиозных открытий новость о беременности съёжилась, померкла и прозвучала довольно циничной и неказистой попыткой шантажа. Аркадий даже хохотнул и просто-напросто не стал обсуждать это, как он счёл, только что придуманное известие, приняв Тамарины вопли и стенания за ушлость и цепкость хитрой и бессовестной бабы. С каменным лицом он выслушал её упрёки и обвинения, пожевал губами, поиграл желваками, подвигал бровями, нахохлился, насупился, несколько раз громко и тяжко вздохнул, потом с некоторой даже угрозой произнёс «Ну, всё, хватит!» и, не простившись, покинул комнату малосемейного общежития, оставив нараспашку хлипкую фанерную дверь.

Ни угрозы, ни слёзы, ни мольбы Тамары, ни уговоры знакомых, которые знали об их связи, не убедили Аркадия: после того разговора он к ней не вернулся и больше ни разу не переступил порог её комнаты. Время от времени, они волей-неволей сталкивались в их маленьком городке, да и общие знакомые держали Аркадия в курсе, так что он, конечно, был прекрасно осведомлён и об её (теперь уже неопровержимой) беременности, и о проблемных родах, и о больном ребёнке, чьё отцовство он упорно отрицал.

Аркадий пару раз передавал через её подругу приличные суммы денег, которые растаяли, как мартовский снег, так как мальчику постоянно требовались сложные и дорогостоящие процедуры, обследования, консультации. Тамара вынужденно принимала эти подачки, до скрипа сжав зубы. Ей казалось, что если бы Аркадий хоть раз пережил ту боль, которую она испытывала тогда почти постоянно, видя своё увечное, страдающее дитя в фиксирующем воротнике или специальной повязке для вытяжения шейного подвывиха, или как он мучился во время многочисленных болезненных процедур, то он должен был умереть на месте…

Хотя для неё он и так умер. Примерно через полгода, когда отчаянные надежды на их примирение и воссоединение были окончательно развеяны, она просто исключила из своего лексикона это имя: не существовала больше никакого Аркадия - остался «ублюдок». И про себя, и с подругами, и с его знакомыми, она называла его именно так. Когда же в очередной раз она с коляской встретила его в центре, то в ответ на его суховатое и опасливое приветствие она, не останавливаясь, скорее устало, чем зло, бросила ему: «Чтоб ты сдох, ублюдок». После этого случая он и вовсе самоустранился и избегал любого контакта с ней.

Добрые люди посоветовали Тамаре крестить сына и соборовать его, рассказав ей о нескольких достоверных случаях чудесного исцеления сразу после таинства. Но денег, которые можно было хоть как-то выкроить на это, у неё не имелось – помогли подруги и бывшие коллеги, собрали с миру по нитке. Оказалось, что вспоможения хватит только на само таинство елеосвящения, а на крещение (своё и сына) – нет. Пришлось умолять батюшку уменьшить сумму «пожертвований», и он нехотя согласился, но ехать к ним домой категорически отказался, велел привезти сына в собор самой. Соборование совершали двое священников, которые вели себя, как на классическом допросе: один добрый, другой злой. Сердитый спросил Тамару:

- Библию хоть читала?
- Нет, отче… Как-то руки не дошли…

Тот скривился в саркастичной усмешке:

- Ну, конечно… Зато дитя нагулять время нашла.

Ласковый тут же успокоил:

- Господь милостив к кающимся грешникам. Кайтесь и прощены будете.

Тамара поджала обиженно губы и отбыла все «процедуры» совершенно деревянная и подавленная. Вернувшись домой с издёрганным и хныкающим Кирюшкой на руках, она сама разрыдалась от обиды и усталости.

А буквально на следующий день Кирюшку стало выкручивать и ломать от нестерпимых мышечных и суставных болей, и для них с Тамарой начался очередной виток ада… Больше в церковь она не заходила.

Когда Кирюшке было одиннадцать лет, до Тамары дошли слухи о недолгом вдовстве «ублюдка» и его новом браке с какой-то деревенской молодкой. Потом они, кажется, уехали на заработки в Москву, и с тех пор о нём не было ни слуху ни духу. Впрочем, она и не интересовалась его судьбой: не давали и неизжитые обиды, и трудная жизнь, и её, неуклонно растущая с годами, замкнутость и необщительность.

К этому времени для Тамары стало в общих чертах ясно их с Кирюшкой будущее. Они отчаянно боролись за каждое движение, за каждый навык, за каждую букву. Любое улучшение его состояния, моторики, речи, настроения Тамара воспринимала как невероятную, грандиозную победу – над недугом, над собой, над жизнью. Обливаясь слезами, она зацеловывая своего ненаглядного мальчика с ног до головы, – с такого безысходного старта, с таких безотрадных прогнозов они начинали… Но, несмотря на все усилия, телом своим Кирюшка владел плохо: передвигался на коленочках, стопами и кистями рук управлял с трудом, даже ложку не научился держать дольше минуты.

С речью было получше: после длительной задержки он начал изъясняться долгими гласными, а проще говоря, междометиями (ай, ой, у-у, о-о, э-э), потом в их очередности появилась некая логика и смысл, и Тамара даже без согласных стала лучше разбирать его лепет. Занятия всё-таки дали результат – появились согласные звуки, да, иногда трудноузнаваемые, искажённые, нечёткие, но речь стала напоминать человеческую, и хотя это был, безусловно, особый, очень своеобразный язык, но главное, что Тамара его понимала и могла на нём общаться с сыном.

По решению специальной комиссии Кирюшку определили в коррекционный интернат для детей так называемого «8 вида» (умственная отсталость). Но Тамара не решилась отпустить его туда. У неё сердце кровью обливалось, стоило ей представить, что его, беззащитного и почти бессловесного, кто-то обижает, и некому заступиться. Она собрала все необходимые справки и оформила для Кирюшки надомное обучение. Учителя приходили к ним в общежитие, но толку от этой учёбы было чуть: к 11 годам он так и не смог освоить адаптированную программу 1 класса.

При всём при том был у её сына и явный талант. Очень рано Тамара заметила то необыкновенное воздействие, которое оказывала на него музыка. В её семье музыкой никто не интересовался, и никакого музыкального воспитания она не получила. Но в студенческие годы за ней ухаживал студент, который подрабатывал сторожем в Концертном зале. Он часто бесплатно проводил её на концерты, в основном, народной и классической музыки, и это оказалось неожиданно увлекательно и приятно. После института она выкупила в «комиссионке» подержанный проигрыватель и стала понемногу затариваться пластинками. Со временем у неё образовалась приличная коллекция классики. И вот когда Тамара ставила пластинку, Кирюшка, ещё совсем кроха, буквально преображался: успокаивался, затихал, начинал улыбаться и даже иногда явственно вторил звучащей мелодии. Когда стал постарше, то уже вполне сознательно выводил голосом знакомые мотивы, и тут стало очевидно, что у него есть музыкальный слух, и весьма неплохой. Так и повелось, что вечерами они с сыном слушали любимые пластинки: Кирюшка самозабвенно подпевал, а Тамара гладила его по голове и плакала.

В 15 лет Кирюшку всё та же комиссия признала «необучаемым». Он так и не справился с программой коррекционной школы: за 8 лет не научился ни чтению, ни письму, ни счёту. Тамаре выдали на руки заключение и направление в специальный психоневрологический интернат для детей с глубокой умственной отсталостью, которое она тут же в бешенстве порвала и выбросила.

Кроме всего прочего, у Тамары появилась ещё одна неразрешимая проблема, которую она давно с тревогой ждала. Кирюшка стремительно взрослел и формировался физически. Был он крупным и пухлым – в отца, и половое созревание проходило у него, мягко говоря, не без эксцессов. Началось с всё возрастающего интереса к своим гениталиям, потом перешло на пылкие и грубоватые ласки и прижимания к матери и другим женщинам, навещавшим их время от времени, а увенчалось, так сказать (Тамара узнала обо всём лишь спустя несколько месяцев), публичным онанизмом в общем коридоре. Тамара ненадолго отлучалась из дома: бегала в магазин, в сбербанк, в аптеку… Дверь она никогда не запирала: вдруг Кирюшке станет плохо, и никто не сможет прийти на помощь? Да и многолетний общежитский быт располагал к «открытым дверям». Вот в эти-то её отлучки Кирюшка и стал иногда на коленках выползать в коридор, к низенькому окошку и поджидал там проходящих мимо соседей или их гостей. Завидев человека, он немедленно спускал штаны и с гордостью демонстрировал и как мог ласкал своё «сокровище». Запоздало узнав об этих «шоу», Тамара не знала куда глаза девать от соседей. Но сколько она ни извинялась, как ни заискивала перед ними, они всё равно шарахались от них с Кирюшкой, как от прокажённых. Здоровенный, непредсказуемый и мрачноватый идиот, проживающий через стенку, пугал и раздражал их.

Между тем, молодость Тамары совсем прошла, она погрузнела, оплыла и выцвела. Ей было пятьдесят с хвостиком, но выглядела она значительно старше: пережитые беды и тяготы не прошли даром. Она страдала почками и ранним артритом, временами скакало давление.

Всё чаще она задумывалась о смысле своей жизни, о причине и цели несчастий, постигших её, о своих ошибках, о невесёлом будущем Кирюшки… Она додумалась до того, что за всю жизнь не любила ни одного человека, ни мужчину, ни женщину, кроме сына. Даже собственную мать, которую, впрочем, она почти и не помнила. Он был единственным, кому она могла с лёгким сердцем и чистой душой сказать: «Возьми всё, а мне ничего не надо». Своя смерть не страшила её уже давно, мучило сиротство и беспомощность Кирюшки: на кого?.. На свою судьбу она не роптала: многое было переосмыслено, со многим свыклась. А вот Кирюшкину долю она простить не могла – ни себе, ни людям, ни Богу. За что?! Он был ни в чём не виноват, и этой участи не заслужил. Наоборот, она одна знала, какой он чистый, добрый, безобидный – херувим безгрешный. И при этом сколько стойкости, терпения и мужества наблюдала она в нём, когда он изнемогал от недугов, когда терпел боль, страдалец... Какой отзывчивый и благодарный он был на любую ласку, доброе слово, дружелюбный взгляд. Но другим этого не перескажешь и не докажешь. Посторонние люди без содрогания, отвращения или жалости на Кирюшку и смотреть не могли, в то время как Тамара не могла наглядеться, намиловаться, оторваться. Ей даже приходилось сдерживать себя, чтоб не осыпать его беспрестанно ласками и не душить в материнских объятиях.

В тот вечер легли они рано – около девяти. После ужина Тамара убрала со стола, умыла и ополоснула Кирюшку в специально приспособленной ванне, обтёрла, причесала его, дала выпить ему лекарства и уложила в чистом белье в постель. Он был спокойный, но грустный и молчаливый, попросил поставить Бетховена и не выключать ночник. Она завела пластинку, сделала громкость потише, погасила верхний свет и сама легла, порядком вымотанная, с гудящими ногами и ноющей спиной. Зазвучали фортепьянные, проникновенные бетховенские сонаты. Кажется, на «Аппассионате» она уснула.

Ночью Тамара слышала, как Кирюшка ворочался и кряхтел во сне, но вставать к нему не стала: это было обычным делом… А утром её мальчик был уже неживой. Список его неизлечимых диагнозов и ворох документов с обследованиями и эпикризами не помещались в чемодан, а умер он от паралича сердца: «внезапная сердечная смерть», в 19 лет.

… После поминок Тамара с тётками вернулась в общежитие и сразу легла на Кирюшкину кровать: не спать, а просто сил больше не было - заниматься делами, разговаривать, думать, жить. В голове помутнело, всё тело колотил озноб.

Тётки устроились на диване, сообразили чай, включили телевизор и продолжили свой тихий, глухой, но непрестанный трёп.

Через некоторое время Тамара почувствовала, что кто-то взял её за руку и стал тихонько поглаживать, будто утешая, успокаивая, унимая. Она подумала, что это тётка, но рука была что-то слишком большая и гладкая. Она открыла глаза и увидела стоящего рядом с ней Кирюшку – живого, совершенно здорового, с умными, всё понимающими глазами, в которых читалось безмерное сострадание и любовь. Тамара слабо удивилась:

- Сыночек, ты не умер? Не больно тебе?

Кирюшка промолчал и виновато улыбнулся. Откуда-то доносились явственные звуки возвышенной оркестровой музыки. Тамара не могла глаз оторвать от сына.

- Я вся извелась… Какой ты у меня красивый… Кто это? Слышишь?..

Тамара вдруг огляделась, плохо соображая, где она находится. Комната была вроде та же – её убогая конура, но всё в ней было непривычно и внове: сияло, дышало свежестью, благоденствием и покоем.

- Откуда столько света, сынок? Вроде вечер уже… Светло-то как… И музыка такая необыкновенная… Как божок по душе босыми ножками пробежал…

Кирюшка обернулся на странный далёкий зов и отпустил её руку.

- Сынок, ты тоже слышишь? Кто это? Это меня зовут, меня…

Тамару окатила и поглотила огромная горячая волна, она схватилась за сердце:

- Ой, сыночек, в груди печёт… Ох… Господи!.. Тепло… Тепло мне…

Тамара попыталась привстать на зовущий её голос, и всё моментально исчезло: в комнате было темно, слышалось тиканье часов и громкое старческое сопение тёток, в окно изредка забегали тени от проезжавших мимо машин. От подушки сильно и привычно пахло Кирюшкой. Из глаз Тамары вырвались две исступлённые слезы - первые со смерти её единственного сына - и она, с необъяснимым благодарным облегчением, завыла в полный голос.

2016