Orange is the new black. Piper Kerman. Chapter 4

П. Керман «Оранжевый – хит сезона»


ГЛАВА 4. Оранжевый – хит сезона

На следующее утро я и восемь других новичков явились на вводно-установочное собрание, проводившееся в комнате отдыха на протяжении всего дня. В этой компании была и одна из моих соседок, фигуристая доминиканка – симбиоз напыщенности и чуткости. На руке её красовалась татуировка в виде танцующей фигуры Мефистофеля и буков ИХ. Я предположила, что надпись подразумевает Иисуса Христа, который защищает её от торжествующего дьявола. Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую и закатила глаза: «Это инициалы моего парня».

Слева, у стены, сидела чернокожая девушка, которая, сама не знаю почему, сразу же мне понравилась. Даже неаккуратные брейды* и агрессивно выдающаяся вперёд челюсть не могли скрыть её миловидности и юности. Мы перекинулись парой слов: я спросила как её зовут, откуда она родом, сколько ей сидеть, – минимальный набор вопросов, которые было допустимо задавать. Джанет была из Бруклина, ей дали шесть месяцев. Казалось, она находила странным, что я разговаривала с ней.

В противоположной стороне комнаты расположилась миниатюрная белая болтушка. Примерно на десять лет старше меня, внешне похожая на ведунью со взлохмаченными рыжими волосами, орлиным носом и глубокими морщинами, она выглядела так, будто жила в горах или у моря. Эта женщина вернулась в тюрьму после нарушения условно-досрочного. «Я отсидела два года в Западной Вирджинии. Там прилично кормили, как в санатории. Не то что в этой дыре!» Она выпалила это настолько бодро, что я поразилась: как человек, который вновь вернулся в тюрьму, может быть столь жизнерадостным реалистом?! Из-за нарушения условно-досрочного в тюрьму возвратилась ещё одна белая женщина из нашей группы, и она, что более логично, была серьёзно огорчена. Остальные присутствующие (чернокожие и латиноамериканки) прислонились к стенам, потупив взгляд. Одеты мы были одинаково; все в дурацких тоненьких слиперах.

Нам показали пять-шесть утомительных презентаций о всех сферах федерального исправительного учреждения Дэнбери – финансовом и оздоровительном отделах, отделах безопасности, образования, продаж, телефонной связи и психиатрической помощи. Длинный перечень заботливой профессиональной поддержки совершенно не вписывался в чрезвычайно низкий уровень жизни заключённых. Выступающие делились на две категории: благородно-снисходительную и высокомерно-снисходительную. К первой подгруппе относился тюремный психиатр, доктор Кёрк, симпатичный мужчина моего возраста. Он запросто мог бы быть мужем одной из моих подруг. Доктор Кёрк скромно сообщил, что бывает в учреждении всего пару часов по четвергам, и может оказывать специализированную психологическую помощь только в «экстренных ситуациях». Он являлся единственным специалистом по психиатрии на тысячу четыреста женщин, отбывающих наказание в исправительном комплексе Дэнбери, и его первоочередной задачей была «экономная» выдача психотропных медикаментов. Желаете поправить нервишки – доктор Кёрк протянет Вам руку помощи.

Мистер Скотт, дерзкий молодой надзиратель, оказался представителем высокомерно-снисходительной категории. Он усердно заставлял нас участвовать в игре «вопрос-ответ» на тему правил межличностного поведения и убеждал не становиться лесбиянками ради личной выгоды. Но хуже всех была женщина из сферы здравоохранения. Исключительно неприятная особа! Она со всей серьёзностью осведомила нас, что медики не намеренны тратить время впустую, что это они определяют кто болен, а кто нет, и, что обращаться нужно только в крайних случаях – при состояниях, угрожающих жизни. Я мысленно поблагодарила бога за своё крепкое здоровье. Если кто захворает – ему ****ец.

«Святые, мать вашу, угодники! Рожа, как будто говна нюхнула!» вдруг выдала рыжеволосая уголовница, когда представительница здравоохранения удалилась из помещения.

Следующим в комнату вошел упитанный широколицый бровастый мужчина, отвечающий за техническое обеспечение. «Добрый день, дамы!» поздоровался он низким голосом. «Меня зовут мистер Ричардз. Хотелось бы сказать … я очень сожалею, что вы попали в исправительное учреждение. Не знаю, что именно привело сюда каждую из вас, в любом случае, мне жаль, что жизнь сложилась именно так. Эти слова едва ли утешат вас, но они искренни. Ваше место – рядом со своими семьями и детьми. Надеюсь, вы не задержитесь здесь надолго.» Несколько часов подряд с нами обращались, как со лживыми неблагодарными детьми, и вдруг этот незнакомец проявил к нам душевную чуткость. Все немного приободрились.

«Керман!» в комнату заглянула заключенная с планшетом для бумаг. «Униформа!»

Мне повезло, что я приехала в тюрьму в среду. Выдача униформы проводилась по четвергам, поэтому если бы вы самостоятельно прибыли в понедельник, то через несколько дней источали бы изрядный запашок, конечно, в зависимости от того, насколько сильно вы потеете при стрессе. Я проследовала за «планшетом» вниз по коридору к маленькой комнатушке, где выдавалась форма – остатки с тех времён, когда в этой тюрьме ещё содержались мужчины. Мне выдали одежду цвета хаки: четыре пары штанов на резинке и пять пар синтетических рубашек на пуговицах, на передних карманах которых сохранились имена предыдущих владельцев. Мариалинда Мальдонадо, Вики Фрацер, Мария Сандрерс, Кэрол Райан и Энджел Чеваско. Также вручили комплект термобелья; кусачие шапку, шарф и варежки из лодена*; пять белых футболок; носки-гольфы в количестве четырёх пар; четыре белых спортивных бюстгальтера; десять «панталонов» (которые, как я вскоре выяснила, теряют свою эластичность после нескольких стирок); и ужасно безразмерную ночную сорочку, при виде которой я разразилась смехом, – все называли её «муму»*.

«Какого размера обувь?» в конце концов спросила молчаливая надзирательница.

«Сорок второй с половиной.»

Она  подвинула ко мне чёрно-красную обувную коробку, в которой находилась моя персональная пара увесистых чёрных ботинок с металлическим носком*. В последний раз я так радовалась паре обуви, когда на однодневной дизайнерской распродаже отхватила туфли Маноло Бланик с открытым носком за пятьдесят долларов. Эти красавцы сразу полюбились мне – их внушительный внешний вид транслировал мощь. С широкой улыбкой на лице я вернула слиперы. Теперь я походила на настоящего прожженного зэка. Настроение улучшилось.

На собрание я вернулась уверенной походкой, в новых ботинках. Мои собратья по несчастью всё ещё находились там – сходили с ума от непрерывной болтовни. Приятного мужчину из технического обслуживания сменил Торичелла, консультант, который работал на пару с Буторски и позволил мне сделать звонок Лэрри. Я обнаружила некоторое сходство Торичеллы с «Мямлей»*. Его моржевидное выражение лица крайне редко изменялось; он никогда не повышал голоса; только в случае редких эмоциональных вспышек можно было понять, в каком настроении пребывает этот человек. Он сообщил, что сейчас нас порадует своим присутствием начальник тюрьмы – Кьюма Дэбу.

Мне вдруг стало любопытно: я ничего не знала о начальнице тюрьмы, большом боссе, которым оказалась женщина, с таким необычным именем в придачу. За двадцать четыре часа проведённых мною в тюрьме об этой особе никто не обмолвился и словом. На кого она будет больше похожа – на Уэнди О. Уильямс* или на сестру Рэтчед*?

Ни на ту, ни на другую. Директор Дэбу проплыла перед нами и присела. Она была старше меня максимум лет на десять; подтянутая красотка , вероятно, ближневосточного происхождения, с оливковым цветом кожи. На ней был безвкусный брючный костюм и отвратительная копеечная бижутерия. Неформальная театрально-приторная речь мисс Дэбу напомнила мне спич офисных специалистов по тимбилдингу.

«Дамы, я, начальник тюрьмы Кьюма Дэбу, приветствую вас в исправительном учреждении Дэнбери, не самом лучшем месте на Земле. Но пока вы здесь, я несу ответственность за ваше благополучие и вашу безопасность. Я прослежу за тем, чтобы вы успешно отбыли своё наказание. Так что, дамы, фишка дальше не идёт*!»

Она ещё некоторое время развивала эту мысль, упоминая личную ответственность заключённых, и затем преступила к теме половых отношений.

«Если кто-либо в этом учреждении будет оказывать на вас сексуальное давление, если кто-нибудь будет запугивать и обижать вас, обращайтесь напрямую ко мне. Я бываю в тюрьме по четвергам в обед, поэтому вы можете зайти и рассказать о происходящем. Здесь, в Дэнбери, мы придерживаемся политики «абсолютной нетерпимости» в отношении сексуальной агрессии.»

Она имела в виду тюремных надзирателей, а не деспотичных лесбиянок. Очевидно, за решеткой секс и физическая сила – были неразделимыми понятиями. Немалое количество моих друзей выражали опасение, что в заключении мне придётся в большей мере натерпеться от охраны, чем от сокамерников. Я окинула взглядом сидящих рядом заключенных: некоторые выглядели испугано, большинство – безразлично.

Директор Дэбу закончила свою браваду и удалилась.
«Кажется, она славная» нерешительно отозвалась одна из девушек.

«Притвора!» фыркнула бывалая преступница, ранее уже сидевшая в Дэнбери. «Даже не надейтесь увидеть её вновь, разве что минут пятнадцать в четверг, и то не факт. Как она вообще сегодня соизволила явиться?! В уши лить мастер, а на деле не имеет никакого реального отношения к управлению тюрьмой! Ещё эта херня об «абсолютной нетерпимости» … Попомните, народ, это будет ваше слово против их слова.»

Первые пять месяцев заключённые торчат в, так называемом, «чистилище», –  находятся в статусе новичков, привыкающих к внутреннему распорядку. Пока ты новичок, ты ничего не можешь: ни ходить на работу, ни посещать уроки, ни перекусить, пока все не собрались, ни возмущаться, когда в середине ночи приказывают грести снег. Официальная причина такого разделения заключается в том, что до начала полноценного функционирования в тюрьме, должны быть собраны все медицинские справки и заключения. В тюрьме вся бумажная работа (кроме отправки в карцер) протекает медленно и муторно, заключённым не приходиться рассчитывать на расторопность персонала. Никогда.

Существует ошеломляющее количество писаных и неписаных правил, расписаний и традиций. Лучше сразу изучить их, чем страдать от последствий – тебя могут посчитать придурком, могут назвать таковым; можешь попасть в немилость охранника, консультанта или другого заключённого; тебя могут заставить убираться в туалетах, питаться в последнюю очередь, когда всё съестное уже размели; в личное дело могут занести выговор или замечание и посадить в штрафной изолятор – ШИЗО (он же «карцер», «кондей», «одиночка»). Вместе с тем, самым распространённым ответом на вопросы почемучек остаётся «Много будешь знать, скоро состаришься, дорогуша.» В курс неписанных правил ты входишь посредством наблюдения, логических рассуждений, или общения с людьми, которым можешь довериться.

Тот февраль високосного года был месяцем неразберихи и монотонности. Я, в статусе новичка, слонялась по помещению тюрьмы, загнанная в ловушку не только федералами, но и погодой. Без работы, денег, пожитков, возможности совершать звонки, я чувствовала себя недочеловеком. Слава богу, имелись книги и бумага с марками, которые мне подарили сокамерницы. Я жила выходными: перспективой свидания с Лэрри и мамой.

В пятницу выпал снег. Взволнованная Аннет разбудила меня, дёргая за ногу.

«Пайпер, новичков вызывают на снегоуборочное дежурство! Поднимайся!»

Я растерянно приподнялась в темноте. Что происходит?

«Керман! Керман! Отправляйтесь в кабинет охраны!!!» раздалось по системе громкой связи.

«Тебе надо идти прямо сейчас! Одевайся!» вытаращила глаза Аннет.

Я запрыгнула в свои новые защитные ботинки, и лохматая с нечищеными зубами явилась в кабинет охраны. Дежурным надзирателем была мужеподобная светловолосая женщина, выглядевшая, будто каждый день щёлкает подобных мне желторотиков, как орешки, запивает протеиновым коктейлем и отправляется на тренировку по греко-римской борьбе.

«Керман?»

Я кивнула.

«Я пол часа назад звала Вас на снегоуборочное дежурство. Почему так долго?»

«Я спала.»

Она посмотрела на меня, как на мерзкое насекомое. «Серьёзно? Надевай пальто и иди убирать снег.»

А как же завтрак? Я надела термобельё, уродливую спортивную куртку со сломанной молнией, и направилась к товарищам, чистящим проходы на порывистом ледяном ветру. К тому времени уже встало солнце и воцарился полумрак. Лопат хватало не всем, моя была поломана, но никто не мог вернуться в помещение, пока работа не окончена. Тех кто рассыпал соль, было больше чем тех, кто лопатил снег.

Одна из новеньких – миниатюрная доминиканка лет семидесяти, совершенно не говорившая по-английски, очень боялась зайти в помещение, несмотря на то, что находиться на таком холоде в её возрасте было полным сумасшествием. Мы укутали её своими шарфами и отвели в укромное место у двери. Выяснилось, что этой пожилой женщине дали четыре года за «мошенничество с использованием электронных средств», так как она по телефону передавала сообщения родственнику-наркоторговцу. Мне было любопытно, что за прокурор «украсил»/«украсила» свой послужной список таким приговором.

Я волновалась, что погода помешает Лэрри приехать из Нью-Йорка, но так как у меня не было возможности узнать наверняка, я попыталась взять себя в руки до 15:00, начала часов посещения. Свежевымытая, одетая, как мне казалось, в наименее неприглядную форму, я стояла в свете флуоресцентных ламп посреди обшарпанной ванной комнаты и смотрела на незнакомую женщину в зеркале. Я стояла без прикрас, и, на мой взгляд, совершенно неженственная – без ювелирных изделий, без макияжа, без каких-либо украшений. На нагрудном кармане моей футболки цвета хаки было чьё-то чужое имя. Что бы подумал Лэрри, если бы увидел меня сейчас?

Я пошла ждать к большой комнате отдыха, где и проходили свидания. К стене этой комнаты был прикреплён красный фонарь. Когда заключенная видела своих близких подымающимися по склону или входящими в здание лагеря, или когда её имя оглашали по системе громкой связи, она нажимала на переключатель света с одной стороны двойной двери, красный свет загорался с противоположной стороны, сообщая надзирателям комнаты отдыха о том, что заключённая прибыла и ждёт встречи со своими посетителями. Если охранники были в настроении, они вставали, подходили к двери, похлопыванием обыскивали заключённую, и пропускали её в комнату для свиданий. 

После часа, или около того, проведённого на лестничной площадке у комнаты для свиданий, я, скучая и нервничая, начала прогуливаться по главному холлу. Когда я услышала своё имя по системе громкой связи – «Керман, явитесь на свидание!» – быстрым шагом вернулась на прежнее место. Женщина-надзирательница с кучерявыми волосами и ярко-голубыми тенями для век ждала меня на площадке. Я широко расставила руки и ноги, и она пробежала пальцами по моим конечностям, под воротником, вдоль пояса, ощупала низ спортивного бюстгальтера.

«Керман? Первый раз, да? Окей, он ждёт тебя в комнате для свиданий. Следи за прикосновениями!» Распахнулись двери комнаты.

Просторное помещение было обставлено раскладными стульями и столами, похожими на те, за которыми играют в карты. К моему прибытию, они были почти наполовину заполненными, а за одним, полон волнения и ожидания, сидел Лэрри. Заприметив меня, он вскочил на ноги. Я подошла так быстро, как только могла, и крепко обхватила его руками. Было очень приятно, что он рад меня видеть! Я вновь почувствовала себя самой собой.

Объятия и поцелуи (без языка!) разрешались вначале и в конце посещения. Одни надзиратели позволяли держаться за руки, другие – нет. Если у охранника не задавался день, неделя или жизнь, это отражалось на всех, кто находился в той мрачной комнате с полом из линолеума. Также, в комнате для свиданий всегда работали, помогали охране, две заключенные, которые часами напролёт чесали языками с надзирателями.

Мы с Лэрри присели за «карточный» стол, и он, улыбаясь, пристально смотрел на меня. Я внезапно почувствовала смущение и поинтересовалась, заметил ли он изменения во мне. Затем мы начали общаться, пытаясь охватить невероятное количество тем сразу. Я поведала, что произошло после того, как он покинул фойе тюрьмы, а он – как тяжело ему было уходить; сообщил, что говорил с моими родителями, что они неплохо держатся, и, что мама приедет навестить меня завтра; перечислил всех людей, которые звонили с целью осведомиться о моём состоянии, и тех, кто подал заявки на внесение в список посетителей. Я объяснила Лэрри, что мой список посетителей ограничен количеством в двадцать пять лиц. Наш товарищ Тим запустил веб-сайт www.thepipebomb.com, на котором Лэрри размещал всю актуальную информацию, включая ЧаВо.*

Мы болтали часами (по пятницам часы посещения приходились на период с 15:00 до 20:00), и всё это время Лэрри искренне интересовался каждым нюансом тюремной жизни. Сидя вдвоём за «игральным» столом, я могла передохнуть от чрезмерной бдительности и осмотрительности, которыми сопровождался каждый мой шаг на протяжении последних трёх дней, и почти позабыть о том, где нахожусь, даже когда вслух делилась теми открытиями, которые мне предлагала новая жизнь. Сидя там, с Лэрри, я чувствовала себя любимой, и более уверенной в том, что однажды мне удастся оставить это ужасное место позади. Бесконечное количество раз я убеждала Лэрри, что со мной всё в порядке; попросила осмотреться – выглядели ли заключённые вокруг скверно? Он считал, нет.

В семь сорок пять для Лэрри и других посетителей настало время прощаться. Сердце сжало в тиски. Мне надлежало покинуть оазис любви за нашим раскладным столиком. Расстаться на целую неделю.

«Ты получила мои письма?» спросил он.

«Нет, пока не получала никакой корреспонденции. Здесь всё происходит по тюремному времяисчислению … как в замедленной съёмке.»

Расставаться было тяжело не только нам. Рядом вопила малышка, не желая покидать мать, в то время как отец всеми силами пытался натянуть на неё зимний комбинезон. Прощаясь, посетители и заключенные неловко переминались с ноги на ногу. Нам позволялось обняться в последний раз, и посмотреть в окно на то, как спины любимых людей растворяются в ночи. В это время более опытные заключённые расшнуровывали свою обувь, готовясь к полному личному досмотру.

Данный ритуал, который мне предстояло повторить сотни раз за год, никогда не менялся. Снимаешь обувь, носки, рубашку, штаны, футболку. Задираешь спортивный бюстгальтер и показываешь грудь. Показываешь ступни ног. Затем поворачиваешься спиной к надзирательнице, спускаешь трусы и приседаешь на корточки, демонстрируя себя во всей красе. Наконец, производишь покашливание, которое, теоретически, должно привести к выпадению контрабанды на пол. Я всегда замечала незримое понимание между человеком, у которого нет другого выбора, как раздеться, и надзирательницей, которой предписано быть исполнительной и хладнокровной. Но некоторые женщины находили полные личные досмотры настолько оскорбительными, что им приходилось отказываться от свиданий, дабы избежать унижения. Я бы никогда не смогла выжить без свиданий, поэтому, скрипя зубами, скорее принималась за дело. Это quid pro quo* тюремной системы: хочешь связь с внешним миром – будь готов предъявить задницу по первому требованию.

Натянув одежду обратно, я вышла в главный холл, паря в воздухе, и вспоминая о том,  что говорил Лэрри. Кто-то окрикнул меня: «Эй, Керман, твоё имя объявили на раздаче корреспонденции!» Я направилась прямиком к посту охраны, где мне выдали шестнадцать замечательных писем (включая те, что от Лэрри!) и пол дюжины книг. Там, снаружи, меня любили.

На следующий день должна была приехать моя мама. Можно было только представить, какими ужасными выдались для неё последние семьдесят два часа. Я беспокоилась о том, что она подумает, когда увидит этот забор с колючей проволокой. Он вызывал дикую панику. После того, как моё имя объявили по системе громкой связи, я с трудом могла стоять не шевелясь во время обыска. Я ворвалась в комнату для свиданий, ища глазами мамино лицо, а когда нашла, казалось, будто всё вокруг нас отодвинулось на второй план. Завидев меня, мама расплакалась. За тридцать четыре года она ни разу не испытывала большего облегчения, чем в тот день.

Львиную часть последующих двух часов я провела, пытаясь убедить маму, что со мной всё в порядке, что меня никто не беспокоит и не обижает, что соседки по комнате выручают, а охранники не пристают. Присутствие других семей (многие из которых были с маленькими детьми) в комнате для свиданий напоминало, что мы не единственные. На самом деле, мы были просто одной из миллионов американских семей, которые пытались справиться с тюремными реалиями. Мама затихла, наблюдая, как маленькая девочка за соседним столом играла со своими родителями. Туга на мамином лице мигом отбила у меня присущее ранее желание жаловаться и сетовать на судьбу. Она пыталась выглядеть невозмутимо, но я знала, что она проплачет всю дорогу до машины.

Часы, которые я проводила в комнате для свиданий, были наибольшей отрадой в жизни. Они пролетали со скоростью звука – единственный случай, когда казалось, что время бежит быстро. Мне удавалось совсем забыть о людях, томящихся по ту сторону дверей, и сохранить это ощущение ещё на несколько часов по окончании свидания.

Очевидно, мои родители чувствовали себя просто кошмарно, наблюдая дочь в униформе цвета хаки, и претерпевая малую толику того, что испытывала я, будучи в окружении надзирателей, посторонних людей и мощной системы тотального контроля. Жаль было подвергать их испытаниям этого мира. Каждую неделю мне приходилось вновь обещать матери и Лэрри, что я справлюсь, что со мной будет всё хорошо. Наблюдать их беспокойство было более совестно и волнительно, чем стоять перед судьёй, учитывая, что пребывание в зале судебного заседания – убийственно.

За решеткой существовал определенный ритм периодов эмоционального возбуждения и фаз затишья, наподобие того, который бывает в старшей школе или в больнице после крупной катастрофы. На пике активности женщины всевозможных национальностей появлялись, исчезали, сбивались в группы, торопились, слонялись без дела, часто стояли в очереди, и почти всё время тарахтели, производя ошеломляющий поток звуков, акцентов и тонущих в водовороте речи эмоций.

В иных случаях тюрьма была спокойной и безмолвной. Сон окутывал её в то время дня, когда большинство заключенных приходили с работы, а дежурные успевали второпях закончить уборку, а затем отправиться на боковую, приняться за вязание или игру в карты. Ночью, после отбоя в 22:00, коридоры смолкали. Иной раз какая-нибудь женщина в муму направлялась к ящику с письмами или в туалет, пробираясь в слабом свете, идущем из общей комнаты, где кто-то смотрел телевизор в обход правил.

Я всё ещё с трудом понимала закономерности течения таких процессов, как приём пищи, выдача корреспонденции, выход на работу, очередь за медикаментами или совершение телефонных звонков. Но каждый день я узнавала всё больше и больше, стараясь восполнить пробелы и найти своё место.

Из внешнего мира стали стекаться письма и хорошие книги – невероятное количество хороших книг. Почти каждый день во время выдачи корреспонденции Порноус вопил мою фамилию и ногою, полубрезгливо-полунедоумённо, подталкивал целлофановый пакет, наполненный дюжиной книг. Все обитатели тюрьмы наблюдали, как я тащила свою почту, и периодически бросали с сарказмом: «Не поломаешься?»

С одной стороны, народ был впечатлён таким доказательством заботы. С другой – поток литературы служил подтверждением того, что я другая, фриковатая, «та самая, с книгами». Аннет и несколько других женщин радовались наплыву новых материалов для чтения и запросто одалживали их с моего разрешения. Джейн Остин, Вирджиния Вульф, Алиса в Стране чудес отлично подходили, чтобы занять время и голову, но в реальной жизни я чувствовала себя по-настоящему одинокой. Я осторожно пыталась завести друзей, но это, как и всё прочее в тюрьме, требовало особой сноровки; было слишком много областей, в которых новичок вроде меня мог оступиться на раз-два. Столовка, например.

Столовая была похожа на кафетерий в старшей школе (едва ли у кого-то остались тёплые воспоминания о нём): огромная комната с полом, устланным линолеумом, и столами со встроенными вращающимися сидениями. Окна выходили на главный задний вход в тюрьму, туда, где располагались места для парковки, пандус, и заброшенное баскетбольное кольцо. Завтрак проходил спокойно – его посещала только часть заключенных, преимущественно старшего возраста, ценящая медитативный покой утренних ритуалов. На завтрак, в половину седьмого, не вызывали по очереди – каждый просто хватал поднос, пластиковые столовые приборы, и подходили к раздаче, где другие заключённые (общительные и неразговорчивые) накладывали еду. Могли быть холодные хлопья или овсянка или, если очень повезёт, варённые яйца; и обыкновенно по фрукту на человека: яблоко, банан, а иногда твёрдый, как орех, персик. Большие баки бесцветного разбавленного кофе стояли около ёмкостей с холодными напитками, наполненными водой и чем-то похожим на слабый «Инвайт».

Я взяла за привычку ходить на завтрак, спокойно сидеть в одиночестве, отказавшись от кошмарного кофе, смотреть, как уходят и приходят другие заключённые, и наблюдать за восходом солнца сквозь окно обращенное на восток.

Обед и ужин отличались коренным образом: очередь из женщин, ждущих кормёжки, проходила под окнами вдоль стены, а иногда даже продолжалась за дверью. Стоял ужасный шум. Эти приёмы пищи действовали мне на нервы, и я осторожно шла со своим подносом, примеряясь к пустым местам рядом с теми, кого я знала, или свободному столу. Сидеть рядом с незнакомцами – рисковая затея. Тебя могли встретить искоса брошенным пренебрежительным взглядом, гробовой тишиной или резким «Занято». Также, ты могла столкнуться с тараторкой или особой, которая задаёт слишком много вопросов; поэтому, когда я делала исключение, Аннет перехватывала меня после еды: «Лучше держись от этой подальше, Пайпер. Она уже через минуту будет липнуть к тебе и выпрашивать товары из тюремного ларька.»

Аннет обладала природным материнским инстинктом и помогала мне разобраться с официальной частью: не забывать о пересчётах, персональном коде доступа к телефону, и том, в какой день мне разрешалось сдавать в прачечную вещи для стирки. Почти ко всем остальным заключённым, которые не принадлежали к среднему классу и не были белыми, Аннет относилась с подозрением. Оказалось, что в самом начале её провела молодая девушка – вытянула множество подарков, играя на чувстве жалости. Та особа была широко известна своей охотой на новичков, поэтому Аннет не на шутку рассердилась и стала в разы осмотрительнее. Она привела меня в свою компанию перекинуться в «Пьяницу», несмотря на то, что итальянки весьма неохотно терпели мою посредственную игру. В нескольких столиках от нас чёрные женщины шумно играли в «Пики» – итальянки называли их мухлёвщицами. 

Аннет познакомила меня со своей итальянской подругой, девушкой моего возраста, по имени Нина. Она тоже взяла меня под свою опеку. Нина только вернулась после месяца в ШИЗО (за отказ убирать снег) и теперь готовилась к поселению в комнату. Казалось, Аннет остерегалась почти всех за исключением Нины, которая, в свою очередь, получила горький опыт на улицах Бруклина и вела себя так же насторожено: «Все они не от мира сего. Ничего кроме тошноты не вызывают.» Нина многое повидала на своём коротком веку;  в тюрьме она считалась мозговитой, юморной и на удивление терпимой, – я не отходила от неё ни на шаг. Также, я внимательно прислушалась к её советам о том, как не дать себя одурачить, и занялась вычислением «нормальных» заключённых.

Я хорошо поладила с некоторыми женщинами из группы новичков (плюс запомнила их имена): латиноамериканкой с татуировками, соседкой по комнате, которой дали 6 месяцев за 6 килограммов кокаина найденных в машине (мне это вообще непонятно); и рыжей злюкой, продолжающей утверждать, что тюрьма в Западной Вирджинии хуже чем в Дэнбери, «даже несмотря на то, что здесь больше наших, северян*, если понимаете о чём я…»

Крошка Джанет из Бруклина, хоть, казалось, и находила моё дружелюбие странным, тоже потихоньку начинала сближаться со мной. Джанет было всего двадцать. Во время студенческих каникул её арестовали за транспортировку наркотиков и закрыли в карибской тюрьме. Прошел целый мучительный год, прежде чем федералы явились по её душу. Сейчас срок Джанет составляет шестьдесят месяцев – большая половина третьего десятка будет проведена за решеткой.

Однажды за обедом я присоединилась к другой Джанет, высокой женщине за пятьдесят, светлой и лучезарной. Она напоминала мою тётю. Я смотрела на неё, сгорая от любопытства, – что же всё таки произошло? Джанет была, так сказать, преступником среднего уровня, и отбывала двухлетнее наказание по делу о марихуане. В общении она высоко ценила право на личное пространство, поэтому всегда была дружелюбной и ненавязчивой. Выяснилось, что Джанет много путешествовала по миру, была типичным защитником природы и борцом за мир, любителем фитнесса и специалистом по йоге, а также религиозной буддисткой, обладающей ироничным чувством юмора. Невероятно приятно встретить сокамерника с такой характеристикой!

В казённой столовой без Дзен-философии никак. Обеды там были когда горячие, когда нет; наибольшей популярностью пользовались гамбургеры в стиле McDonald’s и, в редких случаях, сэндвичи с жареной курятиной. Люди фанатели от курицы во всех её формах и проявлениях. Но куда чаще на обед подавали бутерброды из белого хлеба, болонской колбасы и оранжевого жесткого, как резина, сыра; в придачу – огромное количество дешевого маслянистого крахмала: рисовую кашу, картошку или противную замороженную пиццу. Выбор десертов был на удивление широк – иногда добротное домашнее печенье или торт, иногда желе, а порою и порции пудинга. О последнем меня предупредили: «Его перевозят в таре с надписью ПЕСЧАНЫЕ БУРИ, а если сверху появляется плесень, просто соскребают и подают к столу остатки». Для немногочисленных вегетарианцев существовал текстурированный растительный белок. ТРБ – это отвратительная переработанная соевая мука, которую на кухне безуспешно пытались сделать съедобной. Обычно, пища эта выглядела, как личинки; употреблять её можно было, только если добавляли лук, и то через силу. Бедняга Йога-Джанет являлась вегетарианкой и большую часть времени придерживалась скудной полуголодной диеты.

Завтрак и обед отличались наличием овощного бара, который состоял из салата айсберга, нарезанных огурцов и сырой цветной капусты. Завсегдатаями овощного бара были только такие женщины, как Йога-Джанет. Я скромно приветствовала своих сестёр по несчастью. Время от времени в баре появлялись и другие овощи – брокколи, консервированные ростки фасоли, сельдерей, морковь и, гораздо реже, свежий шпинат. Его сразу же разметали и тайком выносили за пределы столовой, чтобы использовать для готовки «кулинарных шедевров» в микроволновках; пара печей стояла около общих комнат. В нашем распоряжении было только два вида еды – та, которую нам давали в столовой, и та, которую мы покупали в тюремной лавке.

В столовой постоянно находилась (бывшая соседка Нины) Поп – женщина под пятьдесят, импозантная жена русского бандита. Она заведовала кухней и держала всех в кулаке. Однажды, когда обеденное время уже подходило к концу, к нам с Ниной подсела Поп, одетая в рабочий халат бордового цвета; униформа эта была выполнена на заказ, а на груди красовалась белая вышивка: ПОП. Я же, совершенно ничего не подозревая, начала поносить еду. Трудно было и представить, что кто-то мог считать свою тюремную работу предметом гордости! Поп считала. Последней каплей стала моя шутка о голодной забастовке.

Она яростно уставилась, тыча на меня пальцем: «Послушай, дорогуша, я знаю, ты здесь недавно, поэтому многого не понимаешь. Объясняю в первый и последний раз. Существует такое понятие, как «подбивание на бунт», и та херня, о которой ты болтаешь, голодные забастовки, как раз и есть подбивание. Можешь неплохо влипнуть за такую чушь – не успеешь и глазом моргнуть, очутишься в ШИЗО. За себя я не особо переживаю, но ты, милочка, ещё не знаешь на что способны эти люди. Если кто-то левый донесёт на тебя охране, лейтенант без промедления закроет твою задницу в карцере. Так что возьми это на заметку, и следи за своей речью.» Сказав это, она развернулась и ушла. Нина молча посмотрела на меня, как на полную тупицу. С того времени я держалась подальше от Поп и опускала голову, чтобы случайно не встретиться с ней глазами на раздаче.

Февраль – это «Месяц Афро-американской Истории». Столовую украсили плакатами с изображением Мартина Лютера Кинга, Джорджа Вашингтона Карвера и Розы Паркс. «Ко Дню Колумба они почему-то не выёбывались» – однажды проворчала женщина по имени Ломбарди, стоящая позади меня в очереди. Что она могла иметь против док. Кинга?! Я промолчала. Тюремный лагерь Дэнбери обычно вмещал примерно 200 человек, несмотря на это иногда количество возрастало до ужасно стеснённых 250. Около половины были латиноамериканками (пуэрториканки, доминиканки, колумбийки), 24 процента – белыми, ещё 24 – афро-американками и жительницами острова Ямайки; плюс меньшинство: индианка, пара женщин из Ближнего Востока, пара американских индианок, миниатюрная китаянка слегка за шестьдесят. Меня всегда интересовало, каково это жить за решеткой без земляков. Так похоже на «Вестсайдскую историю» - держись своих, Мария!*

Расизм никого не смущал; три основных общежития функционировали по принципам, установленным консультантами. Они и определяли место поселения. Блок А именовался «Пригородом», Б – «Гетто», а В – носил название «Испанский Гарлем». Комнаты, в которых жили новички, были смешанными. Буторски использовал расселение, в качестве своего оружия, и засовывал в комнаты тех, кто переходил ему дорогу. Серьёзно больные или глубоко беременные женщины (как та, которую я видела по прибытию) занимали нижние полки; верхние – были заполнены новичками, или нарушителями правил поведения, дефицита которых никогда не наблюдалось. Мне повезло – моя комната №6 больше походила на больничную палату, чем на мини-карцер. Ночью я лежала на своей койке, над храпящей снизу полячкой, вслушивалась в урчание дыхательного аппарата Аннет и глазела в окно, которое находилось как раз на уровне моей постели. Если ночь оказывалась лунною, можно было увидеть вершины елей и белые склоны долины.

Почти всё свободное время я стояла на холоде и пристально смотрела на восток, вдаль разлогой долины Коннектикута. Лагерь располагался на вершине одного из самых высоких склонов в округе. За необъятной балкой пролегали покатые пригорки, фермы и кучные группы маленьких городов. В феврале я встретила все рассветы. Спускалась по скользким обледеневшим ступенькам, ведущим к крытой спортивной площадке и замёрзшей беговой дорожке тюрьмы; нарезала круги, упакованная в свою противную коричневую куртку, колючие шапку, шарф и варежки зелёного цвета; а затем направлялась в промозглый спортивный зал, чтобы поработать с весом, что, к счастью, в большинстве случаев происходило в полном одиночестве. Я писала письма и читала книги. Но время тянулось медленно, как черепаха, –  крупное неповоротливое животное, не проявляющее ни малейшего сострадания к моим попыткам поторопить его.

Некоторые дни проходили почти в полном молчании – с закрытым ртом и широко распахнутыми глазами. Я боялась не столько физического насилия (фактов наличия которого у меня не было), как облажаться и быть прилюдно отчитанной. Боялась нарушить правила тюрьмы или тюремщиков. Стоит очутиться в неподходящем месте в неподходящее время, занять чужое место, вмешаться куда не следует, задать лишний вопрос, – тебя без лишних церемоний вызовут и выругают на чём свет стоит. Разница только в том, будет это грозный тюремный охранник или нагоняющий страху заключённый. За исключением тех моментов, когда я донимала Нину расспросами, рассуждала о нюансах тюремной жизни и обменивалась своими наблюдениями с остальными новичками, я держалась обособлено.

На самом деле сокамерницы присматривали за мной. Деловая Розмари каждый день приносила газету «Уолл-стрит-джорнел» и интересовалась как я поживаю. Йога-Джанет всегда старалась сесть в столовой рядом со мной, чтобы посудачить о Гималаях, Нью-Йорке и политике. Она была так потрясена, когда во время выдачи корреспонденции обнаружилась моя подписка на журнал «Новая республика». «Ты, наверное, и The Weekly Standard читаешь?!» с отвращением прокомментировала Джанет.

В день совершения покупок (это случалось вечером два раза в неделю: половина заключённых закупалась в тюремной лавке по понедельникам, а вторая – по вторникам) Нина появилась в дверях комнаты №6. Всё ещё без денег на счету, я пользовалась взятым взаймы мылом и страшно завидовала еженедельному шоппингу остальных подневольных.

«Эй, Пайпер, как насчёт рутбира с мороженным?» спросила Нина.

«Что?» я была ошарашена таким предложением, и голодна. На обед давали ростбиф жуткого металлически-зелёного цвета. Пришлось ограничиться рисом и огурцами.

«Собираюсь взять в лавке мороженное. Мы могли бы приготовить рутбир.»
 
Сердце моё защемило и остановилось. «Я не могу, Нина. Счёт всё ещё пуст.»

«Да ладно, перестань!»

В лавке можно было достать ванильное, шоколадное и клубничное мороженное. Правда есть его приходилось сразу же, так как морозилки для заключённых, естественно, не имелось – только большой автомат со льдом. Горе тому, кто засовывал туда упаковку и палился перед другими зэчками! Они поднимали ор из-за «кошмарной» антисанитарии. Одно из многочисленных неписанных правил.

Нина купила ванильное мороженное и две банки рутбира. У меня потекли слюнки, когда она разлила напиток в пластмассовые кофейные кружки – такая была пышная и насыщенная пенка! Я отхлебнула из протянутой мне порции, и под носом появились молочные усики. Это была лучшая штука, которую я пробовала в тюрьме. На глаза накатывались слёзы счастья.

«Спасибо тебе, Нина, огромное.»

Во время выдачи корреспонденции меня продолжали радовать потоками писем, я наслаждалась каждым из них. Некоторые были написаны моими близкими друзьями, некоторые – родственниками, а некоторые приходили от людей, которых я ни разу в жизни не видела (друзья друзей, услышавшие обо мне и потратившие время на то, чтобы с помощью ручки и бумаги выразить незнакомке чуточку сострадания). Лэрри сообщил, что одна наша подруга рассказала обо мне семье, и её отец решил прочесть все книги из моего списка на Амазоне. За короткий срок я скопила: прелестные почтовые открытки, присланные бывшим сослуживцем Келли; письма на качественной, изящно задекорированной, бумаге от подруги Арин – настоящее сокровище в этих безобразных серых стенах; семь печатных страниц анекдотов Стивена Райта от Била Грэхэма; маленькую книжицу о кофе, иллюстрированную вручную приятелем Питером; и множество фотографий чужих котов. Всё моё богатство. Всё ценное имущество.

Мой дядя Уинтроп Ален III написал:

«Пайп,

Я получил адрес твоей веб-страницы и поделился им с парой-тройкой новых друзей и знакомых, поэтому не удивляйся, если получишь пакеты старых книг от неведомых адресантов.

Прилагаю книгу «Китайский сленг». Трудно предугадать, когда может понадобиться меткое грязное словцо. Джо Ортон в представлении не нуждается; в любом случае, оно имеется в начале книги. Паркинсон был забавным старым дураком и изобретателем «Закона Паркинсона», который я, кстати, слабо помню. Хотя нет, припоминаю, это о том, как работа заполняет всё выделенное на неё время. Сможешь проверить эту гипотезу, когда расправишься со своими групповыми терапиями, лекциями о безопасном сексе и реабилитационной программой 12-ти шагов.

«Государь» Макиавелли – мой непревзойденный любимчик. Вечно на него наговаривают, как и на нас с тобой.

Все мои товарищи-книголюбы считают «Радугу земного тяготения» лучшим произведением со времён «У подножья вулкана». Но я не смог дочитать ни первого, ни второго.

Прежде чем Марта появится со своими безделушками, кладу пару плакатов, чтобы ты могла приступить к украшению своего жилища.

С наилучшими пожеланиями, Уинтроп, Худший дядя на Земле»

Мне начали приходить письма от мужчины по имени Джо Лойа, друга моего друга и писателя из Сан-Франциско. Джо объяснял, что отбывал срок в федеральной тюрьме – более семи лет за ограбление банка; что знает, через что мне приходится проходить; и, что ждёт моего ответа. Он рассказал, как писательский процесс буквально спас ему жизнь, когда он провёл два года в одиночной камере. Его письма были поразительно личными и трогательными. Вместе с тем, меня успокаивала мысль, что по ту сторону есть человек, который имеет представление о сюрреалистичной среде моего обитания.

Больше писем, чем мне, присылали только монашке. По прибытии в лагерь мне любезно сообщили о существовании монахини – будучи в полушоковом состоянии, я смутно предположила, что имеется в виду сестра, которая приняла решение жить с заключенными. В какой то мере так и было. Сестра Ардэт Платт являлась политическим преступником; одной из нескольких монашек, участниц движения за мир, которые отбывали долгий тюремный срок за вторжение на территорию пусковой шахты ракеты «Минитмен» в Колорадо с целью мирного протеста. Сестру (так её все называли) очень уважали. Она была закоренелой монашкой 69-ти лет, нежной миниатюрной особой, светящейся изнутри. Довольно предсказуемо, что Сестра соседствовала с Йогой-Джанет, – ей нравилось, как каждый вечер Джанет укладывала её спать, обнимая, и целуя в старый морщинистый лоб. Незавидное положение Ардэт больше всего возмущало итальяно-американских заключённых. «Грёбаным федералам вообще делать нечего, кроме как арестовывать монахинь?!» – с презрением плевались они. Сестра получала колоссальное количество посланий от пацифистов со всего мира.

Однажды я получила свежее письмо от своей лучшей подруги Кристен, с которой познакомилась в первую неделю пребывания в районе Смит. Конверт содержал короткую записку и газетную вырезку. Я развернула последнюю, чтобы посмотреть «На улице» – фэшн-рубрику Билла Каннингема из воскресного выпуска «Нью-Йорк Таймс» за 8-ое февраля. Половину страницы заполняли с десяток фотографий женщин различных возрастов, национальностей и комплекций. Все они были одеты в ярко-оранжевый. Заголовок гласил: «Апельсиновый бриз». Кристен дописала на голубом стикере: «В знак поддержки Пайпер жители Нью-Йорка носят оранжевый! Цём. К.» Я аккуратно приклеила вырезку ко внутренней стороне дверцы шкафа; каждый раз когда он открывался, меня встречала записка подружки и улыбающиеся женщины с оранжевыми пальто, шапками, шарфами, и детскими колясками. По-видимому, оранжевый стал хитом сезона.




Дополнительные пояснения от переводчика:


Брейды* - тонкие косички, плетённые по голове.

Лоден* - ткань из варёной шерсти.
 
Муму* - название просторного платья жительниц Гавайских островов.

Ботинки с металлическим носком* - прочные защитные ботинки, сделанные из выделанной кожи, реже из кожзаменителя или резины, с укреплённым, часто металлическим, носком, защищающим пальцы стопы от падения тяжёлых предметов.

Мямля* - (Mumbles) персонаж, родившийся в 60-ых в Техасе; характерной чертой этого героя являются сложности в общении с людьми и своеобразное невнятное произношение, что, собственно, и отражено в его имени. 

Уэнди О. Уильямс* - (Wendy O. Williams) американская рок-певица, вокалистка метал-панк-группы Plasmatics, «королева шок-рока», считавшаяся самой радикальной и скандальной исполнительницей своего времени.

Сестра Рэтчед* - главная героиня фильма «Пролетая над гнездом кукушки» (1975г.)

Фишка дальше не идёт* - (англ. The buck stops here) фраза из обихода игроков в покер, получившая широкое распространение благодаря президенту США Гарри Трумэну. Он сделал её своим девизом.

ЧаВо* - часто задаваемые вопросы (первоначально использовалось в компьютерном жаргоне.

Quid pro quo* - (лат. яз) услуга за услугу.

Северяни* - в данном случае жители северных штатов Америки. (расизм)

Держись своих, Мария!*- слова из композиции «Этот парень», мюзикла «Вестсайдская история».



Перевод выполнила Командир Юлия Владимировна. (j.komandir@mail.ru)
 
Копирование и размещение где бы то ни было – запрещается.