Вместо предисловия

Никто не говорит: глисты, глисты. Никакого дела никому нет до глистов, кроме гельминтологов и меня. Нам обидно. Есть и аскарида, и бычий цепень, и острица, и власоглав, и кишечная лямблия, которым вовсе не безразлично, что о них не говорят, хотя могло бы.
Представьте себе, на минуточку, существо, испражнившееся от дум и тягот умственных до боли нравственной. Пишу, как вы себе захотели представить. Вам очень идёт этот образ, очень! Одно лицо, только рожа немного разная у вас, Киря. Не кажется ли вам, что правый глаз мой вибрирует от нахального заимствования? Кажется, Киря, тут беспокоиться пустяшно, с правым всё в порядке, а вот с левым тоже всё в порядке, вы вообще в полном порядке. Только флюороз вас мучит, единственно эстетически, и мыслите вы слегка сбивчиво и по-уродски, но и это лечится народными средствами: двадцать приседаний с голым лимоном во рту, без выпивки. Обязательно без выпивки, иначе эффект утратит свою слабость. Запивают ведь только скоты и образованные люди, и те, и другие от большой любви к искусству.
А моя Кирьянинская любовь не только лишь к искусству лежит, она и стоит к нему по утрам, реже – по вечерам. Это проявляется абсолютно ни в чём. Вот Киря завязывает шнурки, а вот Киря гладит помидор холодной рукой, а вот Киря спит с неприкрытыми волосатыми мыслями, стыдясь своей любви к обманным снам. Другое дело любовь к женщине, которая страшится этой самой любви. Мы дураки, у нас рот аппетитный и носки в меру дырявые - какая к ****е-фене любовь.
Смотрю в будущее и вспоминаю, как лет тридцать тому назад, иду я себе по набережной одной витиеватой речушки, а кругом люди, кто в красных плавках, кто с резиновыми тапочками на ладонях, и я среди них веду себя еле-еле так, поступью по образу и подобию божьему, под ручку, нежно поматывая головкой то влево, то вправо, в такт надвигающихся секунд жизни. Тик-так, тик-так, плавнее, Киря, чуть мелодичнее, чуть поэтичнее, ферзь мой глянцевый, баловень трухлявенький. Эскапизма во мне было сверх нормы тогда, на четыре чайных ложки, примерно. Иду я, значит, сквозь людей, заглядываю им в самые, что ни на есть физиономии – иначе и не обозвать – а там видится и Античность, и Средние века, и Возрождение, где-то у кого-то даже Новейшее время усмотрел, и всё прилично так. Мать-перемать, думаю, так какого, не извиняйте меня, *** вы все на набережной забыли? Рыжебородый скиф, с гладко выбритыми подмышками, несёт Сефер Йецира, туманно вглядываясь в меня. На облучках его глазиков вижу то же непонимание происходящего, но подавленное лаской солнечных лучей. Извините, простите, но почему именно вдоль этой тощей, как кишка, реки плетется вся эта ватага, вся эта паства исторического сознания? А потому, Киря, отвечает мне скиф, чтоб глистам места не было.