Глава XVI

Если в течение нескольких дней будет так сжигать время меня пламенем разлуки,
То никто не найдет в этом мире даже моих следов.
(Саккаки)

В Гафастане о Разде никто не думал, кроме ее семьи и самого Эмхира. Для города Разда была просто одной из многих дев, быть может, лишь более красивых, чем все прочие, и оттого некому и незачем было о ней вспоминать. Зато говорили о шахе и о том, что он в немилости у Девяти Матерей, поскольку Мейшет и Амра так и не дали ему наследника. У шаха было множество жен и наложниц, но рожали они нечасто, и, если все же на свет появлялись сыновья, они умирали либо во младенчестве, либо в течение следующих нескольких лет. Всякий раз рождение сына было для шаха и большой радостью, и напряженным ожиданием нового горя, и тогда во всех храмах Западного Царства начинали приносить богатые жертвы Девяти Матерям Пустыни, днями и ночами молились жрецы, и даже казалось, будто их песнопения растворены в каждом шорохе, в каждом звуке, и словно всякий город погружен в молитву.

Через два года после того, как Разда покинула Гафастан, с очередным караваном туда пришла весть: «Разда, любимейшая из жен шаха, родила ему сына». Вместе с караваном прибыли и дары, отправленные шахом для гафастанского Храма Девяти.
Эмхира эта весть застала в Черном Сердце Гафастана, услышал он ее случайно - из уст переговаривавшихся о чем-то жен Гарванов. Он не удивился и не расстроился больше, чем прежде: чувства его все еще тлели, медленно разъедая душу.

Как и прочие Вороны, желая очистить осадок накопившихся чувств, он курил дурман. Считалось, что после этого всякая душевная мука, все следы ее оставались за гранью, растворяясь в соцветиях и туманах глубокого транса, и можно было начать жить и чувствовать заново, с рассудком холодным и трезвым, а все прочее, что помнилось прежде, хотя и оставалось, не приносило прежнего смятения. Эффекта от дурмана Эмхиру хватало ненадолго, и нойру это казалось странным. Он чувствовал, будто в сетях Амры, которые оплели его, было что-то стороннее, чуждое Матерям Пустыни.

Всякую перемену в Эмхире замечала Сванлауг. Она рада была бы ему помочь, но не могла, а потому ей оставалось только надеяться на то, что Эмхира вылечит время: даже морю, являющему собой первозданную силу мира, требуются годы на то, чтобы обточить острый камень; так чего же требовать от нойра? Но Сванлауг была и рада, что все случилось именно так. Нойрин показалось, будто в Разде было нечто сильное, древнее, непонятное и даже зловещее – и лучше будет, если она останется в Западном Царстве среди смертных, чем в Гафастане подле Эмхира.

С каждым днем Гафастан казался Эмхиру все более и более чужим. С удивлением для себя он заметил, что его тянет в Пустыню. Невольно повинуясь зову, что приносил колкий, смешанный с песком ветер, Эмхир покинул город и отправился к хиитам. Он навестил Вечных Гостей в одном из кочевий, помог хиитам решить очередной спор с тэмээнами. Вместе с ними он провел несколько месяцев, разыскивая пропавший караван, странствовал по пустыням, и возвращаться не торопился; постепенно на душе у него становилось светлее, среди бесконечных песков ему было отраднее, и бремя власти казалось не таким тяжелым.

Весной, когда поднимались песчаные бури столь сильные, что ветер сбивал с ног людей, Эмхир, сидя в шатре вместе с верхушкой хиитского племени и слушая, как бушуют пески, думал о том, что больше всего на свете хотел бы вернуться на Север, увидеть высокую пелену облаков, скрывающую солнце, бескрайние поля, густые леса, чья зелень в жемчужном свете пасмурных дней порой казалась синеватой; ощутить прикосновение ледяного ветра, несущего мелкий и колкий снег, вдохнуть прозрачный, чуть влажный воздух, прохладный, легкий и свежий, какого нет на Юге. Мучительно хотелось вернуться. Все горести, пережитые в Пустынях за несколько веков, следовали за Эмхиром неотступно, нередко возрождая в памяти лица давно погибших людей, вздымая прах умерших чувств и желаний. Само пребывание на Юге казалось бесполезным, жестоким, пропитанным кровью, но бежать было некуда, и Эмхир это понимал.

***

На сокровищницу походил шахский гарем: были среди наложниц и темные плосколицые тэмээнки, и бледные айдутки, златокожие южанки Мольд и даже белые уинвольские девушки, златокудрые и рыжие. Многим из них прозвища давались по названиям драгоценных камней, певчих птиц и цветов. Но от яда злобы и ревности не была избавлена женская половина шахского дворца: некоторые наложницы были чрезмерно тщеславны, иные непрестанно злословили и не скрывали своего злорадства, когда с кем-нибудь из нелюбимых противниц приключалось что-нибудь нехорошее или шах просто забывал о них. Это не укрылось и от Разды: видела она однажды, как улыбалась Гагатовая Рахте, когда одна из уинвольских дев закололась, и белое тело ее лежало на богатых коврах.

В гареме шаха Западного Царства Разду встретили также, как и любую другую новую наложницу. Некоторые поглядывали на нее с завистью, и недобрые огоньки блестели в их глазах, иные не обратили на нее внимания, считая, что гафастанская безродная девица не может никого затмить. Но время шло, и все больше девушек из гарема стали недолюбливать Разду за то, что она чаще других проводила ночи с шахом.
Только Изумрудная Атгю относилась к ней по-доброму, с такой теплотой, какой Разда не получала и от матери. И переливы слов ее песен подчас нравились Разде больше, чем драгоценные камни, которые дарил ей шах.

Атгю называли Изумрудной за бездонные темно-зеленые глаза; и поэтому шелк носила она всегда всевозможных оттенков зеленого. Шах Атгю любил когда-то за приятный голос: ее подарили Ориву как певицу, но в гареме она в долгие часы утопающего в дорогих тканях и драгоценностях безделья читала девушкам стихи и изредка пела полюбившиеся песни. Разда всегда с замиранием сердца внимала переплетеньям слов, ограненных прекрасным голосом Атгю. Будучи неграмотной, Разда до одури повторяла красивые строки, пока те прочно не въедались в ее память, превращаясь в мозаику из обрывков поэм и стихотворений поэтов Мольд, Западного Царства и бывшего Афлетан-Гельди-Кертенкеле.

Когда Разда родила шаху сына, он, как всегда бывало, и обрадовался, и опечалился. А Разда, уже знавшая о том, что стало с прежними детьми, посоветовала отправить дары для гафастанского храма Девяти Матерей Пустыни. И, когда прошло три года, полных молитв и приношений, сын Разды продолжил жить, словно бы ему ничего не угрожало. Тогда счастливый шах сделал Разду своей женой, и больше не видела она девушек гарема и не слушала больше стихов Изумрудной Атгю.