Утомлённая и Мёртвая. Parte V. Lucidi Cieli

Часть V. Прозрачные небеса.

В темноте мечты живут.
В темноте разум может увидеть свет. 
Oniromantic — The Dark Side Of Life.


Давайте по факту: я ненавижу Рождество. Этот чёртов, никому не нужный праздник дарует мне несколько лишних выходных, которые я потрачу на лежание на кровати и чтение уже забытых под скопившейся пылью книг, пока родители будут громко хрустеть начосом  под звуки громко работающего телевизора. Несколько дней безделья, скуки, которую даже не все книги могут развеять — и спасибо Эллен Шрайбер за её «шедевры» про готов и вампиров, — и занятия сольфеджио, пока пальцы не устанут и начнут лихорадочно нажимать на клавиши, сбиваясь с нот. А потом снова занятия, учёба, а ты уже выпал из этого быстрого ритма жизни, и каждый день кажется пыткой, пока снова не привыкнешь к раннему подъёму, долгим урокам и куче заданной домашней работы. В книге «Белая как молоко, красная как кровь» Лео не так уж и часто акцентировал своё внимание на этом, иногда вообще забывая выучивать материал или делать уроки — но, во-первых, он придуманный персонаж, которому ничего не страшно, во-вторых, в третьем  классе кому-то можно сделать послабление. Но только не у нас. Слишком реально мы живём для таких «поблажек».

Моё настроение окончательно — до этого я разозлилась на родителей, потому что они не отпустили меня праздновать Рождество с друзьями, собирающимися всей компанией у ещё одной популярной лицеистки, — испортилось, когда двадцать третьего декабря, валяясь вечером в кровати и читая очередной подростковый американский роман «Второй Шанс», я закрыла глаза на напряжённом моменте, коих в книге было не так уж и мало, намереваясь перевернуть страницу, а когда открыла, поняла, что в резко наступившей темноте не видно  ни единой строчки. Игравшая до этого момента музыка тоже перестала звучать, и в первые секунды я даже растерялась, услышав мерное плесканье воды в канале. Меня словно вытянули из другой реальности — и снова что-то решило утопить.

— Твою мать!

Когда до меня наконец-то дошло, что это не просто апокалипсис, а снова — второй раз за день — вырубили свет в квартире, я едва не психанула.  В первый раз это случилось утром, но тогда отец почти сразу что-то сделал, поэтому наслаждаться душем в темноте мне предстояло недолго. Сейчас же родителей не было дома, и я просто написала о случившемся матери и взяла огромную квадратную свечку с нереально вкусным и сладким запахом кокоса. Сначала я просто зажгла её и развлекалась, водя огнём из зажигалки по воску, но после того, как  подожгла и ноготь, оставила эту затею и снова легла на кровать, примерно представляя, чем можно заняться.

Я могла покурить в окно, но тогда бы узнал отец, а этого не особо хотелось. Я могла включить музыку на плеере и почитать что-то из любительских рассказов в группе на Facebook от одной итальянки. Могла посмотреть клипы любимых музыкантов или выучить ноты какой-нибудь песни. Могла пообщаться с ребятами или, в конце-то концов, пойти погулять с кем-нибудь.

У меня была куча (ладно, не так уж и много) вариантов.

Но я выбрала самый идиотский.

Во сне я обнимала Данте, а он что-то говорил мне. Что-то грустное. Что-то тяжёлое. Что-то непонятное. Но там я была почему-то счастлива. И его руки гладили меня по голове, и всё было наполнено сладким светом — таким, что впервые солнце не вызывало отвращения, таким, что его можно было налепить на пальцы и слизать мокрым языком, таким, что луч превращался в золотой густой мёд. Его прикосновения, его монотонный и испуганный голос, его присутствие — всё казалось таким недолгим, но навязчивые образы не покидали мою голову, оставляя простор для самых смелых и честных фантазий.

Свет, от которого я проснулась, был просто вспыхнувшей лампочкой.

Слёзы, впитывающиеся в мою подушку, были просто слезами.






На самом деле, это очень больно. Больно каждый день видеть его с Розабеллой. Больно каждый день прикасаться к нему, случайно или специально. Больно слышать его голос, наблюдать за его движениями. Он хвастался красивой девушкой из Сицилии, с которой втайне от родителей выпил три бутылки вина, а я сидела и улыбалась, внутри мечтая прижать ладони к лицу и зареветь. Он рассказывал о своей бывшей, которую описывал так ярко и нежно, а я после этого смотреть в зеркало смотреть в зеркало нормально не могла. Он целовал Розабеллу под смех парней и мечтательные вздохи девушек, а я одновременно и радовалась за них, ведь они такие, чёрт, милые, и хотела уйти прямо сейчас, чтобы не видеть этих сцен.

Это больно.

В какой-то момент я просто захотела запереться в комнате и не выходить в реальный мир. Или исчезнуть — навсегда, чтоб меня искали, интересовались у родителей, где я, волновались за моё самочувствие и настрачивали сообщения, которые остались бы непрочитанными. О, да, в тот момент больше всего мне хотелось внимания, даже жалости, волнения за свою судьбу и жизнь — потому что ничего этого я не ощущала, не считая беспокойства и действительно настоящей любви родителей, но не могу же я ограничиваться только мамой и папой. Этого недостаточно. Нужен хотя бы один человек, который сможет полюбить меня именно по-дружески: никаких поцелуев, свиданий, к чёрту это! Только дружеские тёплые отношения, такие, как с Аличе и Виолеттой, которые действительно сблизились со мной. Не скажу, что мы были подругами навеки, но до окончания обучения в лицее — точно.

Или нет?

Эх, Лия, Лия, как сказала бы моя мать.

Ты просто глупая девочка, пытающая казаться нужной.

Запомни это.

И смирись.




Мир становится серым. Люди украшают квартиры — я вижу светящиеся огоньки, висящие в определённом порядке, через окна в домах. Я вижу оттенки красного позади тонких стёкол, пока курю и краем уха прислушиваюсь к шагам, пытаясь распознать их и спрятаться быстрее, чем меня кто-то заметит. Я вижу огромные пакеты в руках полноватых женщин, да и худых, и каких-то простых, обычных, таких, какими они сделали себя сами или забили, сославшись на природные особенности. Я вижу детей, идущих за руку с родителями и выпрашивающих подарки, надеясь на доброту Баббо Натале  и веру в его безграничные возможности. Я вижу маленькие статуэтки Иисуса Христа и ангелов, которых раскупают с невероятной скоростью каждый год почти в одно и то же время. Мир становится серым. Люди превращаются в единую желеобразную массу, спешащую только по своим делам и не задумывающуюся ни о чём, кроме себя и своих проблем, как-то косвенно связанных с другими людьми.

Мир становится серым.

Снег в Венеции тоже серый и совсем не холодный, быстро тающий на замёрзших ладонях, между красных пальцев, лёд кажется таким непрочным и стеклянным — только надави на него подошвой, и он разлетится на осколки, утонет в тихом светлом море. Венеция — город на воде. Тут всё тонет.

Даже я.

И уж тем более я.






Утро началось с тихой, почти неслышимой, песни Лауры Паузини. Её сильный голос был символом наступления праздника в нашей семье. Раньше, лет пять-шесть назад, когда я, мелкая упрямая девочка в огромной футболке, свисающей мне ниже колен, просыпалась двадцать четвёртого декабря, сразу слышала одну и ту же песню, названия которой так и не посчитала нужным запомнить. Мама никогда не включала музыку громко — не любила мешать соседям, да и со своим фирменным спокойствием в этот день она старалась создать самую нежную, самую тихую, самую аккуратную и приятную атмосферу; она напоминала маленькую балерину в эйфории — напевала себе под нос Паузини (иногда мне повезло, она включала Sonohra ) и всё делала в такт музыке.

За пять лет мало что изменилось — футболка на мне была всё та же, мамин поцелуй на лбу был всё тем же, украшения — статуэтки ангелочков и гирлянда, свисающая над дверью на кухню, мамина любимая вещь, — были всё теми же, и это напоминало о том, что сегодня уже двадцать четвёртое декабря, что мама уже приготовила вкуснейшую лазанью с жирной рыбой, запах которой будоражил мой желудок, что вечером придётся звонить бабушкам и дедушкам, ведь — вот незадача! — приехать мы никак не могли, да и не очень хотели. Ведь обычно праздничные ужины в кругу семьи заканчивались пьяными спорами, и все уезжали злые и обещали больше не появляться в этом месте. Поэтому второй год подряд родители оставались в Венеции, на Новый Год оставляя меня одну и уходя к друзьям.

Это немного отличалось от типичного празднования такого праздника, но кого такое волнует?

Не меня точно.

Весь день я провалялась в кровати, пялясь в экран ноутбука, пока мама порхала по комнатам и смахивала остатки невидимой для меня пыли, шутливо ругаясь на меня и мою лень, хотя сама понимала, что сегодня праздник и следует ничего не делать, а папа ходил по магазинам и по пути «случайно» заглянул в Макдональдс, купив нам вкуснейшие роллы, которыми мы перекусили на обед.

Я помогла маме накрыть на стол, давясь слюнями от одного запаха свежей еды — запечённого с икрой угрём, лазаньи с начинкой из красной рыбы, пасты с морепродуктами и маминых фирменных ванильных пирожных с начинкой из густой карамели, наличие которых подразумевал каждый праздник, вне зависимости, Новый Год это или ежегодная Регата — когда куча гондольеров рассекают мощную воду своими огромными вёслами, создавая сопротивление моря, когда они все так ярко и мастерски улыбаются, пряча за этим семейные проблемы или грустные раздумия, мучающие их изо дня в день, словно замкнутый круг из мыслей, не дающих нормально сосредоточиться на чём-то ещё, кроме причин своей грусти. И эти мамины сладкие пирожные — м-м-м! — были отличной символикой всего происходящего вокруг нас: она делала их сама, всю ночь не подпуская нас на кухню и наслаждаясь сном не более четырёх часов впоследствии, а потом так же хвалила их и наслаждалась нашими довольными лицами с каплями карамели около губ.

В последнее время моя дама в чёрном решила взять отпуск и, набрав с собой воды в дорогу, чтоб я какое-то время не тонула и наслаждалась мягкой песочной сушей, спряталась в мечтах об Англии — поджидала меня в Вулверхэмптоне, стоя под дождём, скрытая туманом в прохладном вечернем городе, где у каждой семьи был свой дом, который к ночи темнел и превращался в одно размытое пятно с маленькими точками света на каждом. Она планировала встретить меня сразу же после самолёта, вновь стиснуть моё тело ржавыми цепями, словно давая шанс попытаться выбраться, а потом вновь надавить, унизить... я не знаю, просто не знаю, что от неё можно ожидать.

В какой-то мере я даже радовалась, что она исчезла. Все дурные мысли почти покинули мою голову, оставив лишь обожжённые воспоминания. Всё воспринималось не так остро, как раньше, эмоции утихли, да и атмосфера в доме не предполагала нападков грусти, лишь спокойствие и нежную эйфорию. Не хотелось мне перед праздником ссор, разборок, конфликтов. Была проблема с курением, да, отец всё ещё не знал и после прошлого инцидента вряд ли бы обрадовался, хотя кто его знает, он правильный, но понимающий и не ограничивающий ни в чём, дающий свободу выбора и рассчитывающий на благоразумие и совесть — надеясь, что воспитал это во мне.

Но сказать я решила прямо в Рождество. За несколько минут до того, как мы сели за стол. Ох, как тряслась я вся изнутри и молила судьбу о возможности избежания домашнего ареста.

Он такой спокойный.

Такой счастливый.

Даже не хочется портить ему настроение.

— Эй, пап? — окликнула я его около кабинета. — Можно поговорить?

— Да, конечно, моя дорогая. — Почему я так разыгрываю трагедию? Почему нервничаю? Главой семьи неофициально считалась мама, если ей хорошо, то и отец должен согласиться.

— Ну, эм, — я не знала, с чего начать, — ничего серьёзного, — нервный смешок, — но я хотела сказать, что я курю.

Он просто пожал плечами. Никаких лишних эмоций. Натерпелся на работе и теперь не волнуется ни о чём?

— И какой реакции от меня ждёшь?

Настала моя очередь пожимать плечами.

— Хочу, чтоб ты знал. Благословил, так сказать. — Очередной нервный смешок.

— Благословляю. — Он улыбнулся. — Лия, если хочешь гробить своё здоровье, то пожалуйста, но деньги на лечение будешь собирать сама.

Знаете, это был первый тревожный звонок. Раньше отец обязательно бы наругал и прочитал длинную лекцию. Тогда он просто сразу смирился и выдал всё в некой иронической форме. В тот момент это облегчило меня, а сейчас... Сейчас я понимаю, что уже тогда, три года назад, он отдалялся от нас. Переставал считать меня своей дочерью.

Мы с мамой становились никем для него.

— Тебе пепельницу просто чёрную или с черепами?

— С сатанинской пентаграммой, — отшутилась я. Внутри ещё потрясывало. — И не удивляйся запаху в комнате, если что.

Он кивнул.

После праздничного ужина родители отправились в церковь, раза три переспросив, не хочу ли я пойти с ними, и три раза получив отказ. Пока они отстояли богослужение, я успела покурить, лёгким фальцетом спеть пару любимых песен (не выношу инди-рок, но Poets Of The Fall поразили в самое сердце) и пообщаться с Виолеттой и Аличе, получив от них несколько сэлфи — вся наша компания и Кармина, девушка старше нас, нереально красивая и чем-то отдалённо напоминающая Монику Белуччи в молодости, такая же худенькая, такой же разрез глаз, такие же пухлые губы; и с загадочной полуулыбкой, как у Эффи из «Молокососов». Такая красивая, такая взрослая. В ту секунду она стала моим идеалом, хотя ни её типаж, ни одежда не нравились мне и даже противоречили моему вкусу. Это чувство пропало, когда я увидела, что она обнимается с Данте, и сразу же тяжело задышала. Ревность. Она словно ударила меня по рукам бордовым хлыстом, оставив шрамы где-то под кожей.Дёрнула пальцами, протолкнула что-то в горло и также резко ушла. Если секунду назад я была готова расплакаться, то сейчас стало как-то так хорошо и спокойно, легко и пусто. Ревность? Какая ревность? Я кликнула на страницу Кармины и любовалась её фотографиями на профиле, пока мне снова не пришли сообщения от Аличе.

«Как дела, детка?» — высветилось в темноте на ярком экране. Три слова, такие нужные мне от другого человека, но которым я обрадовалась — обо мне помнят, мною интересуются, пусть и не в глобальном масштабе или не тот парень, что мне нравится, но и это служило хорошим утешением, ведь до недавнего времени друзей у меня вообще не было, приходили только необоснованные оскорбления и «трогательные» просьбы покончить жизнь самоубийством, спрыгнуть с крыши, перерезать вены или повеситься. Людям я была не нужна. Клеймо. Лишнее пятно. Мелкое ничтожество, не заслуживающее уважения.

И я рада, что сейчас всё по-другому.

Спустя минуту размышлений, закрыв вкладку со страницей Кармины, я ответила Соррентино.

«Аличе, я в дерьме. :(»

«Почему???»

«Без вас дико скучно, ребят».

«Хочешь, к тебе Данте пригонит? Я попрошу его:DDDDD».

Молчание. Мои пальцы застыли на клавишах, словно ожидая походящего момента, чтобы снова начать стучать по ним, выбивая монотонный ритм, ломая возникшую неловкость в переписке, возникшую из-за тупой и такой неловкой, давящей на нервы шутки. Я знала, что этого не произойдёт, что родители не пустят к нам его, а он не придёт сюда ради девушки, с которой не особо-то и общался, не считая активной переписки  в Facebook, где в основном что-то писала или расспрашивала я, а он отправлял смешные картинки (мемы, мемы, везде мемы! ) или фотографии готических церквей, построек и  прочей неземной неформальной красоты.

«Не надо, пусть с вами веселится. :)»

Когда пришли родители, сигарет в пачке почти не осталось.

«Если я приду завтра, купите мне «Мальборо»?»

«Конечно! С Рождеством, любовь моя!!!!!:))))))))))»

«С Рождеством!»

Пустота после интернет-переписки — явление странное (как может вызывать апатию то, чего фактически не было в реальности, что можно стереть одним движением мышки на экране, что могло быть наиграно или написано другим человеком, отнявшим телефон ради забавы и решившим немного позабавиться, отправляя мне глупые провокационные сообщения, ну как это может вызвать неприязнь и желание оказаться в другом, неизвестном, наполненном фактически чужими людьми месте, как, чёрт побери, как?!), но именно оно сейчас подтолкнуло меня узнать адрес, где устраивалась вписка (и следующей ночью обещали прийти ещё люди, так что,  думаю, скучать не придётся), и начать составлять речь для родителей, чтобы они поняли, как сильно я хочу к друзьям, как мне плохо без них, как я их люблю и хочу хотя бы одну ночь провести с ними, как я не буду пить, как я приду трезвая и счастливая... Бла-бла-бла. Родители мне верят. Должны поверить. Ведь все тайны, хранившиеся где-то в глубине моего мозга, всегда всплывали именно от меня, никогда «третий лишний» не обнажал мою сущность, всё делала я, сообщала я и каялась в своих грехах, пороках и прочих недостатках именно я. Родителям было нужно доверие — и я им его предоставляла. А взамен получала такое же доверие и кучу послаблений, начиная от пропуска уроков взамен на визит к психотерапевту  и психиатру,  которые по моей просьбе могли отпустить меня пораньше, обычно в плохую дождливую погоду, чтобы я лишний раз посидела в парке в Кастелло, слушая любимые песни или читая что-то, заканчивая разрешением пить вино вместе с родными и смотреть «Их перепутали в роддоме», пока мама ругалась на эту больницу и несоответствие законов, а отец впихивал в себя несколько пачек чипсов со вкусом краба, и вот так свободно курить в комнате, гулять по ночам, стараясь не попасться полиции, или ночевать вне дома, с друзьями.

Это была свобода.

Непонятная остальным, но самая настоящая свобода.

Я легла на кровать, включила грустную инструментальную музыку — Adrian Von Ziegler, вроде, — закрыла глаза, чтобы не видеть ни света, ни комнаты, ни ноутбука, не чувствовать своих рук, ног, всего тела, не задумываться о чём-то желаемом и далёком — а мысли всё быстрее и быстрее, — просто закрыла глаза и окунулась в фортепианную мелодию, пытаясь с первой попытки определить каждую тягучую и такую нежно страдающую ноту, нажимаемую бледными пальцами вампира в самых готических канонах — в старом замке с высокими острыми шпилями, горгульями, раскрывающими свою пасть и дико рычащими на каждого непрошенного гостя, туманом вокруг подобного места и вечной почти чёрной ночью, когда Эрик Дрейвен  в образе ворона сторожит могилу Шелли, и пусть по канонам он умер, да и чёрт с этим, когда Дракула смотрит на растерзанные людские тела, когда The Sisters Of Mercy  исполняют свою песню «Fantom» с закрытыми глазами, не глядя на инструменты, когда всё это соединяется в одну картинку и прилипает к истокам реальности, исчезая и замедляясь, — всё уходит, уходит, уходит.

Я резко открываю глаза и выключаю музыку.

Мне нужна тишина.

Я подпеваю засевшей в голове мрачной песне, представляя, что я мёртвая готическая невеста, уже лежу в гробу и скоро буду похоронена, не заживо, чего я не особо боюсь, но похоронена, навсегда и глубоко. И только воспоминания тех, кто меня любил, будут жить до их смерти, а потом и они сотрутся в порошок, и уже ничего не будет. Пыль покроет мебель, фотографии поблекнут, а жизнь будет продолжаться, будут и дети, и старики, и рождение, и смерть, а я так просто и останусь практически никем, лишь старым забытым воспоминанием, — всё разрушается, разрушается, разрушается.

Мне всё равно, что сегодня Рождество. Почти ничего не видя — в голове непонятный туман, руки не слушаются, хочется уснуть прямо сейчас, — но по привычке нажимая на нужные буквы, я набираю сообщение на клавиатуре и отправляю его Аличе:

«Адрес скажи, куда приходить».

«Кастелло...»

Выключаю ноутбук, переодеваюсь в любимую спальную футболку, пахнущую духами и слабым запахом сигарет, забираюсь под одеяло и засыпаю до прихода родителей.






Три часа ночи. Пятьдесят шесть минут. В комнате прохладнее, чем вечером. Намного. Всё такое резкое, тихое, острое, кажется, дотронешься до чего-то, и звук разлетится эхом по всему району, разбудив сонных и счастливых жителей Венеции. Но я не боюсь. Я иду на кухню, чтобы прихватить чего-то съестного и смотреть фильмы до тех пор, пока организм сам не решит уснуть, что будет ближе к утру.

Я не чувствую себя собой.

На столе лежит огромная тарелка с кучей блюд — кусок лазаньи, равиоли, мой любимый рыбный салат, рыба с жареной картошкой, несколько пирожных, какие-то сладкие вкусняшки, — разделённых между собой небольшим пространством, чтобы вкусы не перемешались, рядом лежит пачка начосов и домашний соус, в холодильнике ждёт мороженое. На стакане с вином записка: «Мы тебя очень любим! Не скучай, милая».

Мои родители знают, что я не сплю и ем по ночам, буквально сжираю всё.

Знают про бессонницу.

И значительно облегчают её.

«Я вас тоже сильно люблю!»

Забираю всё добро к себе в комнату и раскладываю по предпочтениям. Еда уже остыла, но она всё ещё вкусная и  доставляющая безразмерное удовольствие. Надо не забыть поблагодарить маму.

Окружённая вкусностями, я смотрю «Звонок» до рассвета, заснув только после вина.






— Ты к друзьям?

— Да, мам.

— Хорошо, дорогая моя. Будь осторожнее.

— Меня Данте доведёт, спасибо, мам.

...ничего такого не было.

Родители спали, когда я вошла к ним в комнату. Обнявшись, они представляли собой довольно милую немолодую пару, довольную своей жизнью и семейным состоянием. От ароматических палочек спальная была наполнена сладким запахом цветов. Ненавижу. Ненавижу цветы. Мёртвые растения, сорванные для ублажения человеческих глаз, на один или два дня. Несправедливо.

Я смотрела на родителей довольно долго, потом проверила таблетки в сумке и пошла к ребятам. Эти пилюли, горькие, «колёса счастья», всегда были со мной, как некая поддержка и напоминание о тех справках, психологах, депрессивно-суицидальных желаниях и осознании своей ненужности и никчёмности. Таблетки блокировали всё это и дарили некую эйфорию. Или спокойствие. Что было лучше. Что было нужнее.

Но стоит ли каждый раз уповать на медикаменты? Они не решают проблему. Они делают видимость её исчезновения. Закрывают плотным полотном от твоих заплаканных глаз, уставшего взгляда. Тебе кажется, что таблетки дарят новую жизнь, — они её отбирают. Тебе кажется, что антидепрессанты помогают, — они создают иллюзию. Тебе кажется, что они успокаивают, — лишь блокируют твоё сознание.

Возможно, кому-то они и помогают.

Возможно.

Я всё же приняла антидепрессанты, включила плейлист с рандомным итальянским готик-роком «второй волны»   и, проложив мысленно маршрут к дома Кармины, отправилась по нужному адресу. Резиновые мартинсы весело шлёпали по воде, как обычно, поднявшейся выше положенного и покрывшей некоторые места на набережных и дорогах. Туман, плотный, серый, напоминающий дым и отдающий вкусом старой воды из ржавого крана, потихоньку рассеивался, отпускал свои светлые щупальца от зданий, задерживался в излюбленных местечках и оседал там мокрым пятном, покрывал руки и мешал рассмотреть что-либо вдалеке. Из-за влажности температура казалась намного ниже, с чем согласились и мягко уснувшие воды в каналах. Никто их не трогал, поэтому они мирно заняли своё положение и лишь изредка меняли его, подстёганные порывами ветра, недовольно шипя и огрызаясь. Я представила, что там, внизу, где-то глубоко на дне валяется тело такого же подростка, как и я, который не смог справиться со своим псевдо-тяжёлым состоянием и просто посреди ночи выпрыгнул из окна в чёрные, тёмные, мутные воды. Они ласково обняли его за шею и потащили вниз, к себе, чтобы наполнить изнутри его лёгкие, не дать выплыть и прокашляться. И на дне валяется молодой и уже почти сгнивший труп, последней мыслью которого была та, что можно всё исправить, что родителям не наплевать, что он дурак, глупый и никчёмный идиот...

...а воды ласково шепчут.

...и просят остаться.

...и тянут меня за тобой.

Я подавила в себе желание прыгнуть — в очередной раз — в холодное море и просто постаралась сократить путь через площадь. Пустую. Только голуби горделиво вышагивали по ней и общались со своими товарищами. Никакого лишнего куска хлеба, ни прилипших к камням жвачек, ни следов праздника, ни крошек — нет еды для птиц, только они словно и не замечают этого: ходят и ходят, переглядываясь друг с другом и осматривая территорию. Наверное, позже они полетят на Сан-Марко, подкрепятся там из рук туристов и снова разлетятся кто куда, выжидая новых людей и очередную порцию еды.

...а воды снова не дремлют.

...и видят то, что нам недоступно.

...и манят своей глубиной.

А потом стало проще.

И до нужного места я дошла, полностью растворившись в своих мыслях, под группу «Scogliere Di Marmo».

Открыла мне Кармина — анорексично худая, тонкая, словно с обложки нездорового модного журнала о психических заболеваниях, бледная красавица. Она сдерживала свою загадочную улыбку и пыталась поправить блестящий чёрный локон, всё время падающий на её сильно подведённые глаза. Волосы, как и её тело, были слабыми нитями, но в идеальном состоянии и с хорошей укладкой. Чёрный цвет на корнях слегка слез, обнажив её настоящие русые волосы. Облегающее короткое нежно-голубое платье — помятое, приоткрывающее завесу тайны того, что тут творилось ночью. Она снова напомнила мне Эффи, когда впустила в квартиру со словами: «Проходи, малышка». Я не помнила, сколько ей лет, но сейчас почувствовала себя маленькой девочкой, по ошибке зашедшей на вписку с наркотой и огромным количеством бухла вместо детского новогоднего праздника. Кармина внимательно следила за мной, когда я начала снимать мартинсы, сложив руки на груди и не переставая улыбаться. Такая вся загадочно-притягательная. До чёртиков красивая и самоуверенная. Без единого изъяна.

Интересно, будь я такой же, любили бы меня остальные? Или внешность лишь притягивает, а остальное действительно решает пресловутый внутренний мир? Насколько я знаю, Кармина очень часто устраивала тусовки и образовывала вокруг себя круг из богатых и свободных людей, не обращала внимания на слухи и улыбалась даже заклятым врагам, вела себя сдержанно в лицее и занималась откровенным творчеством в Интернете. Такая вся из себя девочка с просторов Tumblr, типа «aliencreature». 

— Все спят, что ли? — выдавила я из себя, когда не услышала ничего, кроме тихого сопенья из другой комнаты.

— Да. Ночь выдалась забавной. — Кармина ответила как-то наплевательски, мол, обычное дело. — Ты пришла слишком рано.

— Расскажешь, что там было?

— Конечно. Есть будешь?

Мы ели круассаны и маффины и запивали капучино, пока девушка рассказывала мне о ночной лихорадке: много алкоголя, травка, громкие песни из колонок, соседи, вызвавшие полицию, и сама полиция, привыкшая  к подобным выходкам в этой квартире и ничего не сделавшая, непонятные задушевные разговоры после фена  и разборки по поводу того, кто где будет спать.

Кармина после рассказа отправилась в туалет, и я услышала звуки, натолкнувшие меня на неприятные мысли. Потом тихий плач. Когда девушка вышла с красными глазами, я уже знала, что скрывается в этих стенах и в этой семье.

Я совершила кучу ошибок за тот промежуток времени, между пятнадцатью и шестнадцатью.

Но и был момент, когда я сделала всё правильно.

— У тебя булимия?






Аличе с Виолеттой были несказанно рады увидеть меня и обняли сразу вдвоём. Это подняло мне настроение. Конечно, такого мощного продолжения бурной ночки никто не ждал, поэтому мы просто уселись на кухне и закурили всей подтянувшейся компанией: Данте с Розабеллой, Эрика и Роберто, какие-то ребята из другого лицея. Кто-то ещё спал, но нам это не помешало включить электронную музыку, шутить про родителей и учёбу и громко смеяться.

— А ты помнишь...

— Да не, ты чё, всё вот так было...

— Не неси херню!

...а воды ищут новую жертву.

...и ласкают мёртвых на дне.

...и тянут меня за тобой.

Реальность — не так штука, на которую я обращаю внимание. Скорее, на своё внутреннее состояние. Не то чтобы я зациклена только на себе (ложь!), но эмоции и свои мысли всегда затмевали происходящую картинку перед глазами. Видя, слыша, осознавая что-то, я предавалась рассуждениям и чувствам и только тогда получала конечный вариант развития событий. Фактически, я не понимала, что я делаю — закурить, откупорить бутылку, сделать глоток, затянуться, — но гораздо позже, уже ночью лёжа в постели, я вспоминала свои действия и насыщала их нужным только мне смыслом. А остальное — затерялось перед глазами. Кто что говорил? Кто что делал? Кто что рассказывал? Не помню. Не нужно. Выброси это из головы. Не понадобится. Не сейчас. Не тебе.

Сдохнуть бы прямо там — захлебнувшись в своей же блевотине.

Принять таблетки.

Ничего не осознаю.

Аличе вытащила меня на разговор в ванную комнату, села на полу и снова закурила. Она постоянно теребила кончики своих блондинистых волос и смотрела на ноги с синяками на коленях. Короткие шорты не скрыли небольшой засос  и царапины на бёдрах. Кажется, тогда я подумала, что у каждого присутствующего в этой квартире есть свои мрачные секреты.

— Рассказывай, что произошло.

— Я переспала с Роберто.

Не могу сказать, что меня это поразило, но из-за нетрезвого ума я рассмеялась — больше из-за удивления и обречённого голоса Аличе.

— И?

— Я боюсь, что мама узнает. Да, это глупо, она не будет проверять, но я всё равно боюсь. Ну, страшно. Ну, понимаешь? — тараторила Соррентино и едва ли не плакала.

— Да никак она не узнает! — заявила я с уверенностью, присущей мне только тогда, когда я становилась пьяной.

Кажется, я тогда подумала: «А почему почти всё в моей жизни касается темы секса?»

— Ты, если что, сходишь со мной к врачу?

— Конечно!

— Спасибо тебе большое, Лия... Что бы я без тебя делала?

— Повесилась бы, — неудачно пошутила я.

...ошибка системы.

Домой я вернулась счастливая и почти трезвая. Меня немного пошатывало, пробило время дикого сушняка (больше воды, больше!), я нервно скуривала уже вторую пачку и выпросила ещё несколько, положив их во внутренний карман сумки. Выпила таблетки — только не палиться перед родителями, только не палиться — и пошла к себе. Алкоголь всегда вызывал во мне желание спать. Я скинула одежду прямо на пол, пнула её от резкой вспышки злости и, переодевшись, легла в постель, не смывая макияжа. Мне казалось, что я умру или проблююсь, если попробую встать с кровати. Поэтому немного полистала фотографии в Instagram и провалилась в пустоту сна с телефоном в руках.






Хорошая новость: родители не спалили моё состояние и не обратили внимание на одежду.

Плохая новость: я выпила больше воды за раз, но голова всё ещё болит и  сухость в горле не проходит. Что я там говорила себе несколько недель назад? Никогда не буду пить? Только по праздникам? Только чуть-чуть?

Кого я обманываю?

Если я говорила себе такое, конечно.

Сообщение в Facebook отвлекло меня от созерцания прозрачного длинного стакана с гранями. Двенадцать граней. Всё ровно, аккуратно. Прям мечта перфекциониста. Не люблю, когда люди ставят себе идеалы и стараются делать всё в наилучшей степени. Глупо это. Ограничения самого себя. Анархия — мать порядка? Да это тоже ограничение. За анархией следует монархия. Или тоталитаризм. Что кому нравится. Джордж Оруэлл предпочитает второе, а вы?

Писал мне Данте.

«Как дела?»

«Спасибо, хорошо. У тебя?»

«Скучно. Хочу погулять с кем-нибудь, но у всех отходняк:(»

«У меня тоже. :D»

«Тебе совсем плохо? Просто реально скучно».

«Ну могу подогнать к тебе, если хочешь. Но через час».

«Пойдём в парк? Там никого сейчас нет».

«Зачем тебе в парк? -.-»

«Приезжай, и узнаешь))».

Опять адрес. Опять собираться. Я подправила вчерашний макияж, точнее, то, что от него осталось на лице, а не растёрлось на подушке, быстро надела джинсы, мартинсы и тёплый свитер с курткой и, приняв таблетки, направилась куда надо.

В последнее время я стала больше гулять, и родители этому обрадовались. Наконец-то их мрачная дочка не чахнет дома, а тусуется на улицах! Не превращается в овощ, слава Мадонне! Поэтому и разрешение на прогулку не требовались. Мама, как психолог, считала, что так будет лучше для всех, не только для меня. Ну, друзей себе завела, уже как бы не одна. Вот именно. «Как бы». Пока никто не смог меня убедить в том, что я по-настоящему нужна хоть одному человеку на этой планете. Паранойя, все дела.






— А ты когда-то хотел умереть?

Он нарочито драматично вздыхает и смотрит на меня таким псевдо-грустно-уничтожающим взглядом, словно этот вопрос задавали ему по десять раз на дню, а потом надо было оправдываться в своём мнении. И будто каждый раз после ответа начинали читать мораль или советовать ненужные вещи. Как и мне. В этом я прекрасно понимаю его — когда делишься самым сокровенным, а потом слышишь однотипные презрительные фразы, мол, «это эгоистично», «как так можно», «это тебе ничем не поможет» и прочее-прочее-прочее, сразу падает настроение и желание вообще что-то рассказывать, доверять что-то важное. В такие моменты чувствуешь себя ничтожеством и ещё больше замыкаешься в себе.

— Только не говори никому.

Я киваю.

Он берёт меня за руку — так аккуратно, нежно, — сжимает, и я не могу не улыбнуться, глядя на тёмнеющее синее осеннее небо. Появилась всего одна яркая точка в небе — звезда, — но остальные не последовали её примеру и остались лежать под пледом наступающей ночи. Иногда холодный ветер сдувал его, и тогда несколько звёзд показывались, а потом снова стеснительно скрывались от нашего взора. Или это просто зрение так шалило — затуманивало мелкие предметы, позволяя видеть всё остальное и не отвлекаться.

Он держит меня за руку — и я всё ещё улыбаюсь.

Мы вместе.

— Морто, — произносит мою фамилию так, что у меня появляются мурашки.

Впервые я не чувствую себя одинокой.

Мне хочется сказать, как сильно я люблю его. Какие у меня сильные чувства. Что он для меня значит. Но я молчу. Молчу и сдерживаю грусть внутри.

Он должен быть счастлив.

Но.

Не со мной.

С той, с кем хочет быть.

Но выбрал он другую.

Не меня.