Рафаэля в три четверти вижу...

* * *



Красные вишни и рыжие лилии –
разгоряченное лето в разгаре!
Нотами воздух пропах в изобилии,
как древесина флотов Страдивари.

Сад мой зарос одичавшей малиною
и мелкоцветием сорной ромашки.
Множатся знаки, что праздник покину я –
не доиграв. Прихлебнув из баклажки...

Но в партитуре, что выткана птицами
на синеве полнозвучного лета,
светит ли – в паузе, фразе – продлиться мне?
Громкий вопрос. Не услышать ответа...




Джотто мио



Меж сыром Лимбурга и ломтем камамбера
бутылка «Кьянти», башнею Пизанской
чуть наклонясь, являет совершенство
пропорций, линий, облико морале
и тонкости зелёного стекла.
С усов матроса капелька стекла –
соратника по дальним перегонам...
Что тут скрывать? Уже давно влюблённо
и верно припадаем мы к багряным
кровям Тосканы или же Абруццо –
к бастардам италийского бельканто,
рождённым от сиятельного солнца
и глупо-доброй плоти сельских лоз...
Вот так в лице, чей грубо сломан нос,
в жестоко-дерзком фейсе калабрийском,
сквозь чернь и синь разбойничьих щетин,
вдруг вспыхивает признак благородства,
почти нездешний ракурс-озаренье:
то крепким подбородком Сан-Франческо,
то Цезаря надбровною дугой –
обводом, увенчавшим все проёмы
романские – в базиликах и арках,
в подобных Апеннинам виадуках,
в глазницах замков на верхушках скал...
Чего же ты в Этрурии искал,
что стала почвой двух тысячелетий?

В сегодняшней Тоскане золотой!
Удачливы ль узорчатые сети?
Постой, молчи, не надо слов! Постой! –
Я лишь окликну Джотто, Тосканино, –
кого ещё скликать на именины,
увы, не приложу пока ума...
Светлей мосты и вдоль реки дома –
бон джорно, Джотто мио, Божье сердце!
Взгляни, о Соле: на холсте Фьоренцы
с индиго смешан золотистый цвет...
И как залог того, что смерти нет,
живородящий Брунеллески купол
сияет терракотовым яйцом.
И время – нет, не падальщик, не жупел,
но – воин с человеческим лицом,
свиданья стерегущий под часами...
Рассвет твой, Джотто, тёплыми глазами
вливается в воронки мёртвых глаз,
и вот я, – Лазарь, – оживу сейчас,
дабы позвать тебя на день рожденья...
И ты придёшь – без тени снисхожденья –
понеже целят в яблоко одно
два взора, два собрата-паладина,
и два Господних сердца – воедино! –
струят вдоль жил фамильное вино.





* * *



Не успел оглянуться, как пух полетел тополиный,
мошкара замелькала, что Пушкину застила лето.
Не успеешь опомниться – канешь в былое былиной,
опочившей средь пыли,
на полке какой-то и где-то.

И глотнуть не успеешь вишнёвого белого всплеска,
а уже и сирень, переулков красотка, в разгуле!
Пролетишь перекрёсток,
на тормоз наляжешь ли резко,
глядь – уже и рождаешься сызнова в люли-июле.

Не на сто ведь процентов пиит – одиночка и бука.
Три дружка у меня, оттого и втройне – не увы мне!
Что июнь – поцелуй,
что июль – виршеванья порука,
что торжественность августа –
привкус державности в гимне.

И моргнуть не успеешь – укатят втроём и надолго,
обещая вернуться, вестимо.
Да нету гарантий.
Различая их след сред видений различного толка,
Рафаэля в три четверти вижу по имени Санти.

Рафаэля, Мадонну его, Богоматерь Сикстину.
Итальянку – глазами. Очами, верней, – украинку!
Про июнь да июль
оживлю вишней-кровью картину.
А про август дитя за меня доколдует картинку...