Сказание о Добрыне-Скоморохе и новгородской казне

ГЛАВА 3.
Спас в Силах.

Лета от Рождества Христова  1537-го.
Рвался мятежный город на вольную волюшку столько же, сколько полонили его свободное вековое гордое правление : исторически время-то пустяшное – каких-то 20-30 и даже 50 лет цепей опричных не перечеркнут почти четырехсотлетней истории правления Господина Государя Великого Новгорода. И рассудил Господин Государь поставить на царство Российское того из сыновей Ивана Третьего, коего счел более достойным – князь Андрей Васильевич Старицкий и нравом, и заслугами воинскими превосходил во мнении новгородских бояр всех претендентов на престол.
  Не могло духовенство и боярство северное стерпеть блуд на престоле – сцепились насмерть с литовской лиходейкой, не скрывающей горячего участия в своей судьбе и судьбе опекаемых ею малолетних сыновей царя Василия воеводы Ивана Федоровича Овчины Телепнева-Оболенского. Жестокая и властолюбивая  Елена Глинская нашла в чужой стороне достойного защитника, да в одном прогадала : Русь – не Запад, «взвилось» все окружение московское, а в Великом Новгороде определили позвать на царствие великого князя Андрея Васильевича Старицкого. Так-то…
Боярский род Колычёвых принял активное участие в новгородских делах – в заговоре против царицы и ее фаворита участвовали дядя митрополита Филиппа (в ту пору еще Фёдора Степановича ) Иван Умной-Колычёв, братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович. Поплатились нещадно – братьев казнили, дядя Иван попал в тюрьму. И уже в застенках «глинских» повидались они – подкупил Фёдор Колычёв досмотрщиков, спустился к дядьке в преисподнюю. Так вот несколько минут перевернули жизнь боярина Фёдора Степановича, наставив на путь митрополита Филиппа.
« – Открылся он мне по безысходности, я так полагаю, кто я для него, Новгородского епископа, – московитый боярин в заговоре: и только, – дядька чуть слышно шевелил спекшимися губами, –  А может и вдаль глядел, туда, куда нам, мирским, неведомо – кто ж его разберет… Ты придвинься-ка поближе, Феденька, дело-то царское, тайное.»
Боярин Федор Степанович как мог, поддерживая седую голову старика, приблизился к обезображенному пытками его лику.
« – Той ночью стало понятно, что войска Телепнева-Оболенского войдут в Великий Новгород и не быть князю Андрею Васильевичу законным царем на Руси. Приготовились мы к обороне последней и смерти лютой, да вот уж за полночь прислан был за мной архидиакон собора св. Софии Новгородской.
  И повел он меня переходами тайными, кремлевскими до самой кельи архиепископа Пимена. Разговор наш был краток – слишком близок был враг, и суть его в том, что просил меня Владыко передать условный знак – иконку – сыну великого князя Андрея Васильевича, малолетнему Владимиру в Городок-Старицу, с тем, чтобы тот, когда будет готов ко власти, послал ее в Великий Новгород архиепископу Пимену – мыслил той ночью священнослужитель не о кончине заговора, а о его продолжении. Невзлюбил он Елену Глинскую и в потомков ее не верил, но о том молчал и внешне к заговору был непричастен.»
Забылся на несколько мгновений несчастный, а затем неимоверным усилием продолжил :
« – Вывели меня от архиепископа новгородского теми же тайными ходами кремлевскими, а у Волхова уж меня и конь снаряженный ждал, спасся я чудом. Иконку ту необычайного греческого письма в боярских палатах Колычёвых поставил я в иконостас, среди прочих ликов неприметна она. Да вот в Старицу довезти не успел – Глинские расправу учинили на Москве по делу Новгородскому, заканчивать поручение тебе, Феденька...»
  Той же ночью Фёдор покинул Москву, унося за пазухой предназначение своей судьбы, что поручил ему в пытошных подвалах мятежный его дядька, и о котором молился митрополит Филипп всю свою оставшуюся жизнь.