Уж простите, Пётр Иванович

- Мамочка-папочка, купите мне прянички!
- Поздно уже! Все прянички поели Ванечки.
- Тогда купите мне в театральном буфете вафельную лепёшку с кремом.

Что-то подтолкнуло меня, и я проснулся. Света в квартире не было.
Интересно, сколько же времени. Неужели родители ещё не вернулись из театра.
В двери заскрежетал ключ – какой-то незнакомый тревожный звук.
Я насторожился.

Мамины лёгкие шаги. Слава Богу!
Но кто это?
Чужой, резкий голос:
- Кто спит в этой комнате?
- Сын.
- Взрослый?
- Нет, подросток, школьник.

Щёлкнул выключатель. Жмурясь от яркого света, я приподнялся.
Тот же голос скомандовал:
- Встать!
Я пулей вылетел из-под одеяла.
Мужчина в галифе и гимнастёрке оглядел мою щуплую фигурку и, кажется, остался недоволен.

- Имя?
- Зелик.
- Как? Ну и имена у вас! Чёрт зубы сломает. Сколько лет?
- Четырнадцать.
- Отойди от кровати на два метра.
Я отскочил в сторону.
Незнакомец стал тщательно ощупывать одеяло, подушку, сорвал простыню и занялся матрацем.
Ничего не найдя, сказал:
- А ну-ка приблизься.
Я подошёл к нему.
- Значит, Зелик? Я правильно выговариваю?
- Да.

Поздний посетитель неожиданно развеселился.
- А я Пётр Иванович. Так вот настоящих людей зовут, советских. Понял?
Я кивнул головой.
Пётр Иванович полез в карман и вытащил смятый листок бумаги.
- Тебе знакомо это рукоделие?
Он развернул листок, и я сразу понял, что это листовка.
Такие показывали в кино, если фильм был революционный.
Крупными буквами чётко выделялись слова:

      СВОБОДУ АБРАМУ ШУЛЛЕРУ!

Всё происходящее показалось мне нереальным. Я даже зажмурился.
- Не молчи, Зелик! – строго сказал Пётр Иванович.
Ты видел у отца такие бумажки?
- Нет!
- Не врёшь?
- Я никогда не вру.
- Будем надеяться, – вздохнул Пётр Иванович.

Он встал и пошёл к выходу. На пороге задержался.
- Завтра в девять, мадам, прошу быть в моём кабинете.
- Я не мадам, – сквозь слёзы ответила мама, – я советский врач.
- Разберёмся! – произнёс Пётр Иванович и исчез.

- Что случилось, мама?
Мама плакала.
Не дождавшись ответа, я поправил смятую постель,
залез под одеяло и неожиданно заснул.

Утром дом выглядел совершенно пустынным. Было тревожно и страшно.
Я быстренько собрал портфель и побежал в школу.

На первом уроке была Марья Петровна, наша классная руководительница.
Не успев войти в класс, она назвала мою фамилию.
Я встал.
- Собирай вещи, Шрайбер, – сказала она, – и иди домой до особых указаний.
- Что я сделал?
- Не ты, а твой папаша. Вздумал антиправительственные листовки в театре разбрасывать.

Притихший класс смотрел на меня с испугом. Девочки заплакали.
- Это неправда! – закричал я. – Вы не смеете!
- Правда, – ответила Марья Петровна. – К сожалению.

Я выскочил из класса.
Под дверями стоял директор, весь красный и взъерошенный.
- Зайди! – сказал он мне.
Я поплёлся за ним в кабинет.

Мы сели друг против друга и долго молчали.
Директор был другом нашего дома.
Он и ещё несколько папиных приятелей по субботам играли в преферанс.
Папа, всегда тихий и молчаливый, в карточной игре возбуждался и становился неуправляемым.
Друзья знали его характер и добродушно посмеивались.
- Это недоразумение, – наконец, вздохнув, сказал директор. – Иди домой, Зелик. Всё выяснится.

Дома меня ждали родители.
Я кинулся к отцу и обнял его,
- Нашли идиота, который разбрасывал листовки. Некий Воронецкий. Даже не еврей. Псих какой-то.
- А кто такой Абрам Шуллер? – спросил я.
- Парикмахер из старого города. Организовал у себя кружок по изучению иврита.
Ну и получил по заслугам. Такие люди только нацию позорят.

В дверь постучали.
- Войдите! – сказал папа.
Вошёл Пётр Иванович.
- Поздравляю, – сказал он, – что недоразумение благополучно разрешилось.
Ты рад, Зелик?
Помолчав, Пётр Иванович добавил:
- Мне нравится ваша семья. Вы настоящие советские люди, благородные и честные евреи.

С тех пор прошло более шестидесяти лет.
Я живу в Израиле, мои внуки говорят на иврите и совершенно не знают русского языка.
Они дружат с внуками Абрама Шуллера, который не вышел из советской тюрьмы.
Я со стыдом вспоминаю давнее недоразумение.

Уж простите, Пётр Иванович.

Р.Маргулис
15 июня 2016 г.