Сиротка

По реальным событиям.


– Граф Е*** к Вашим услугам!
– Нету графьёв нынче и дворянов никаких нету боле, Михаил Иоаныч, скончались все! Нынеча все равны! Али не слыхали?
– Дворянин – это состояние души, уважаемый Прокофий Максимович. Зачем просили?
– А затем я просил Вас прибыть, что напомнить хочу исшо разик, что с властью рабочих и крестьян дружить надоть.
Граф поморщился:
– Дружим, дружим, вон и заводы все отписали, и конюшни, и земли все отдали вашей власти. Что ж ещё надобно Вам? У меня нет боле ничего. Семья в загородном доме маменьки жены моей под Казанью ютится.
– Э, всё, да не всё! Что ж мне заводы Ваши без рецептуров красок? А конюшни без племенных документов? Да грош цена им! А Ваших ценных борзых, батенька, без бумажек только на шапки пускать!
Покоробило Ивана это «батенька»: «У, недоумок, картавого Ульянова напомнил!» Собак было жальче всего. На конюшнях Михаил редко бывал. А вот псарни – это его любимое детище. Кажну псу по именам помнил. Как приезжал на псарни, все муругие*, бурматые*, тёмно-бурматые* и чубарые* к нему бежали, щипецы* тянули. Вощок* холодный, мокрый в ладонь уткнут, а он их по степям* гладит, по мочам* псовину* кудрявую перебирает, соколок* чешет. А некоторые, пазанки* на плечи поставят, подрывы* подтянутые вытянут и, ну, правилами* махать. Сердце у Михаила кровью обливалось, как псовых своих вспоминал. Какое уж поколение Е***борзых разводило… Одни из лучших на Руси были… Забрали всё чёртовы ставленники. Точно на шапки пустят.
– Ну, так что, Михаил Степанович, документики где?
– Будут, будут.
– Когда будут? И жена Ваша, Анна Михайловна, пусть соизволит документики подписать и выдать награбленное у крестьян её отцом, ныне почившим.
– Не дурите, сударь! Никто никого не грабил!
– Грабил, грабил. Вам неделя!
– Анна Михайловна не может сейчас приехать. Через три месяца разрешится от бремени и мы посетим Вас.
– Вам неделя, милейший! И ни днём больше! А не то неприкосновенность на Вашу семью, уважаемый, ха-ха, «грап» прикажет долго жить.

Шестилеточка приложила ухо к маминому животу.
– Маменька, а кто там стучится в животике?
– Это, Маняша, сестрёнка твоя толкается.
– А как зовут её?
– Наташенька.
– А я братика хочу, – заныл четырёхлетний Мишенька.
– Потом и братик будет. Бабушка Александра сказала, что нынче девочка будет.
– Мама! А когда мы домой поедем? – заныли Маняша с Мишенькой.
– А мы теперь здесь жить будем, с бабушкой Александрой.
– А правда она ведьма? – вдруг спросил старший сын пятнадцатилетний Иван. Две недели назад и Ванюшу отец привёз в Заинск. Занятий в военном лицее не было, и Иван сейчас находился с семьёй, бесцельно проводя время в написании пейзажиков местной деревушки, как он называл Заинск.
– Может, правда, а, может, нет.
– Мы хотим домой, – опять заныли малыши.
– Теперь это – наш дом.
Анна положила вышивку на стол и выглянула в окно. По центральной аллее небольшого сада, взбивая снег, неслась тройка.
– Папа из Москвы вернулся! – Анна заторопилась на первый этаж встречать мужа. Дети бросились вперёд её.

– Аннушка, нам необходимо срочно выехать в Москву, душа моя!
– Это так далеко!
– Нам дали неделю. Боюсь за детей и за тебя. Придётся делать, как они требуют, тогда нам оставят этот дом, на заводах меня оставляют управляющим, жалованье назначат. И место преподавателя тоже обещают за мной оставить, когда институт заработает сызнова.
– Хорошо, выедем завтра утром.

– Манечка! Поди сюда.
– Да, бабушка.
– На-ка колечко, медяшечку.
– А зачем? У меня золочённое есть!
– Золочённое отберут, девонька, а на это, глядишь, не позарятся. Храни его, в нём сила рОдова. Мамке твоей дать бы надо, да бестолку уже.
– Бабушка, а ты ведьма?
– И ты будешь, когда вырастешь, если захочешь.
– А я буду? – прошептал Мишенька.
– А ты – нет! Ты мужик! Но тайны всяких камней и вод будут тебе подвластны.

– Они обратно нынче поедут! – возбуждённо говорил Семён, – Микла, помоги! Сплю и вижу, как в дом ихонный свою Ксанку с ребятней заведу.
– Сенька, грех на душу брать неохота.
– Это не грех! Я, как комиссар революции, тебе говорю! Мы дворянскую падаль замочим. Мне хорошо, и миру польза! Всех выродков известь надо! Всю кровь из народа высосали. Ну, так что, идёшь? Или я доложу, куда следует, что ты сомневающийся и ненадёжный. Да и лошадь, и корова у тебя есть! Наверно, лишнее всё!

Москву было не узнать. Анна испугалась, увидев гуляющих тут и там по столице вооружённых людей с явно бандитской внешностью, выдающих себя за комиссаров революции. Но вот и всё закончилось. Дорога домой.
– Скоро, Аннушка, дома будем. Вёрст пять осталось. Закутайся в тулуп получше. Мороз крепчает.
Выстрелы прозвучали гулко и неожиданно, как гром среди зимы. Коренник взвился на дыбы, захрипел и повалился в снег. Пристяжные рванулись, запутались ногами и повалились на бок, утягивая за собой сани в глубокий овраг.

Горе пришло незаметно. Подкралось мышью и оглушило громом. Мама с папой умирают. По версии соседки, волки на лошадей напали, те понесли и ушли вместе с санями в глубокий овраг. Охотники случайно наткнулись.
Мама лежала в спальне. Утром родилась Наташенька. Она еле попискивала на печке. Маняша заглянула наверх и испугалась. Лицо сестрёнки было синее, а глаза сильно выкатились из глазниц. Крепко сжатые полупрозрачные веки пульсировали красно-синими переливами, синие губы причмокивали. Ребёнок тихо поскуливал. Бабушка распорядилась малютку не кормить и не выхаживать – не жилиха, пусть умирает.
Всех детей пригласили к матери. Анна протянула им по маленькой иконке и благословила.
– Не теряйте друг друга! – и закрыла глаза.
Забегали люди, кто-то перекрестившись прошептал: «Преставилась!» Мать унесли вниз. Бабушка сказала, что обмывать будут. Какие-то старухи открыли мамин сундук и доставали бельё, платок, платье. Всё унесли вниз. А сундук закрыть забыли. Маняша заглянула в сундук, взяла яркий платок с рябинами, повязалась, потом ещё один, с лебедями, и ещё, и ещё… Она закружилась по комнате, затанцевала. Зашла бабушка, но ругаться не стала:
– Эх, Манька, дитё неразумное. Сирота уж пополам, а пляшешь. Ну, хоть померяй богатство! Скоро всё отберут, и не увидишь боле красоту, папенькиными руками да умом деланную.
Гроб стоял в большой спальне, под иконами, а в углу, на большой железной кровати лежал отец. Он не мог двигаться и говорить не мог, он только плакал. На печке всё тише попискивала Наташенька. К концу третьего дня малютка стихла.
– Вот и успела отойти, к маменьке положим, – сказала бабушка и, вымыв в тазу крохотное тельце, стала заворачивать девочку в кружевные пелёнки. Когда бабушка надевала Наташеньке чепчик, Маняша увидела в затылке у сестрёнки дырку величиной с вишенку.
Иван пережил жену на четыре дня. Одним утром Маня заглянула в спальню отца и увидела, что тот сидит на кровати и призывно машет ей рукой. Но что-то остановило девочку. Она выскочила и побежала вниз.
– Баба, баба, тятя встал.
Бабушка забежала в спальню. Перекрестилась и перекрестила отца. Маня увидела. Как он ложится обратно, но на миг ей показалось, что было два отца. Один лежал, а второй сидел, а потом лёг прямо в первого.

После похорон тятеньки в дом ворвалась жена деревенского лентяя, голодранца Сеньки, называющего себя красным комиссаром. За ней её грязные отпрыски, а после и сам Сенька прикатил. Его дочка, грязнуля Симка, вырвала из рук Маняши куклу. Дурачок Макарка забрал у Мишани паровозик.
– Убирайтесь! Это наш дом, и всё наше! – прошепелявила Симка.
К дому подъехала телега. Кое как одетых детей и старуху затолкали в неё и повезли в новую жизнь.
Бабку выкинули в ближайшей деревне – просто сопнули с телеги в снег. Детей увезли в детдом, что был в семидесяти километрах от их бывшего пристанища, на другом берегу могучей Камы.

 – Мань, крест сними и иконку спрячь в медвежонка.
– Зачем?
– Мишка у тебя драный весь, никто не позарится, а иконки и кресты большевики не любят, – шепнул Иван, – А ты, Мишань, в обутки запрячь. Обутки всёравно оставят. И я тоже запрячу в сапоги.
Детдом их встретил уныло и неприветливо. Дрова нынче не подвезли, и в тёмных промёрзших спальнях дрожали воспитанники. Фельдшерица заглянула новоприбывшим в волосы и уши и, поставив крестик в графе «обмыты», отправила размещаться. Детям выдали по тонкому одеялку и по простынке, забрали верхнюю одежду и поселили вместе в коридоре первого этажа около подвала, где находилась кухня, как родственников. Дети сгрудились в кучу, прикрывшись всеми одеялами и безуспешно пытаясь согреться.
В десять вечера подвезли дрова, и из кухни потянуло запахами пищи. Только к полуночи ребятишек позвали в общую столовую. За столами сидело около полусотни воспитанников разного возраста. Выглядели дети не ахти, но высокое происхождение угадывалось в каждом.
На стол стали подавать жидкую похлёбку из квашеной капусты и прозрачный кусок хлебушка. Воспитательница зорко следила за тем, чтобы никто не начал есть. Она похлопала в ладоши, привлекая внимание, и начала речь.
– Дети! Все вы дети отбросов общества, которые угнетали других, но Советская власть всё же поит вас и кормит, и вы должны быть благодарны Советам. А сегодня, в честь праздника, вам ещё подарки прислали.
Кухарка вынесла на подносе леденцы в виде звёздочек, маленькие, красные и прозрачные, и раздала каждому.
Дети попрятали сладкие звёздочки и быстро замельтешили ложками – они кушали первый раз за сегодняшний день.
В холле часы забили полночь. Наступал Новый 1919 год.


*Соколок — задняя оконечность черепа, затылочный бугор;
Щипец — морда;
Вощок — мочка носа;
Пазанки — лапы;
Степь — спина;
Подрыв — живот;
Мочи — бока;
Правило — хвост;
Псовина — шерсть;
Муругая — красная собака с чёрными щипцом, концами ног и ушей, ремнем на спине и с чёрной остью по всему корпусу псовины;
Бурматая — собака с псовиной, как будто подернутой пылью;
Тёмно-бурматая — половая собака, покрытая шоколадной или светло-коричневой остью;
Чубарая — собака с неправильно расположенными чёрными или серыми пятнами в виде полос или яблок; по преобладающему цвету называют масть: чёрно-чубарая, красно-чубарая, серо-чубарая.