Ирреальный Мир 8

                8

Мы устало продвигаемся вдоль высокого деревянного забора с протянутой на нём в несколько рядов колючей проволокой. Там, за забором, расположена громадная зона. Она тянется вдоль реки на десять километров. На спуске к берегу стоит несколько длинных бараков, крыша одного из них видна через забор. На ней сидят несколько зеков и занимаются чем-то подозрительным. Подходим ближе и видим поразительную картину: комячка в одном пальто и под ним без ничего демонстрирует зекам свои прелести; зеки стреляют из рогаток деньгами в её сторону и одновременно мастурбируют. Вот это картина!!! Нет, такого Иришке я рассказывать не буду. Забор кончается, и мы сворачиваем к столовой с вывеской «Для работников зоны».
— Эй, зек! — кричу я в порыве отчаяния встречному расконвоированному, что-то несущему в ведре, — брянских студентов не видел?
— Как не видел, — хрипло смеётся он в ответ, кашляя и кривя набок небритую физиономию, — они в нашей конторе работают. Лес в Шошках сплавляют, запань «Пяткое».
— А где ваша контора?
— Здесь, за углом, — он кивает головой в сторону двухэтажного деревянного здания.
В конторе, в отделе кадров, в приказе о приеме на работу я вижу знакомые фамилии, и силы оставляют меня. Колени подгибаются, чтобы не упасть, я хватаюсь руками за спинку стула.
Поздно вечером на почтовом катере мы плывём по реке Вымь к Шошкам. Самое неприятное, что в Шошках мы уже были, блуждая с Серёгой по тайге, но, видать, не время тогда было собирать камни.
Я стою  на палубе во весь рост и смотрю на уплывающие назад берега. Громадные деревья, подмытые рекой, нависают над нами. Многие из них уже упали в воду, задрав к небу корявые землистые корни. Чудится вдруг, будто оказываюсь я на мгновение в сказочном лесу, сам маленький такой, совсем ребенок.
«Все же хорошо жить на белом свете, — думаю я, — и чего я всегда так быстро отчаиваюсь?»
Ребята встречают нас радостными криками, никак не могут поверить, что это мы. Живут они в просторном тюремном бараке, выстроенном на берегу Выми еще во времена Сталина. Зеков вокруг вроде не видно — значит, живут одни. Это хорошо. Они кормят нас макаронами с тушёнкой и поят крепим чаем. Наевшись до отвала, мы, не спеша, закуриваем и рассказываем ребятам о своих похождениях последних дней.
— Утром в шесть ноль-ноль на работу, — предупреждает Яков и прибавляет: — работа каторжная.
— А мы после всего случившегося не боимся, — невозмутимо отвечает Медведюк.
Ребят вместо двадцати пяти человек оказывается восемь: были, значит, и те, которые смалодушничали — записаться записались, но не приехали. Ничего, с нами теперь будет десять.
Следующим утром начинаются для нас с Серёгой рабочие будни. Цепляешь крюком бревно и тянешь его с берега в воду, потом возвращаешься назад, цепляешь следующее, и так далее, и тому подобное. Вроде всё очень просто, но брёвен тысячи, десятки тысяч, целые завалы, и к вечеру на обеих ладонях я натираю кровавые мозоли.
— Не дрейфь, — старается успокоить меня Боря и показывает свои руки, на которых мозоли давно прорвались и засохли.
— С чего ты взял, что я дрейфлю? — отвечаю я, цепляя крюком очередное бревно, — меня мозоли не волнуют.
Действительно, волнует меня совсем другое. Работу я делаю так, чисто автоматически, не сосредотачивая на ней внимания. Думаю я всё время только о ней, о моей Иришке. Таскаю брёвна и одновременно прокручиваю в голове нашу последнюю встречу.
«Как хорошо, что опоздал к поезду, — думаю я, — иначе не случилось бы главного, такого значимого теперь в моей жизни. Я не признался бы в любви Иришке».
Вечером после работы я сажусь писать письмо.
«Милая моя Иришка, — начинаю я каждое письмо и в конце обязательно подписываюсь: «Твой Митя».
Работа физически тяжелая, вероятно, так работали до революции на каторге, но, как ни странно, я быстро привыкаю к ней, она не мешает думать.
  Через несколько дней таскание тяжелых брёвен для меня уже не проблема, пальцы рук грубеют, становятся кривыми, под стать крюку; мозоли прорываются и засыхают, превращаясь в жесткие корочки. Кожа на ладонях становится такой толстой, что я иногда тушу о мозоли выкуренные сигареты.
Каждые понедельник и четверг приходит из Княжпогоста катер, он привозит продукты и доставляет из Шошек почту, приходящую на наше имя «до востребования».
Незаметно в монотонном тяжёлом труде проходит неделя. В воскресенье решаем сделать небольшой отдых. С нашим приездом, откровенничают ребята, дела идут веселее. С утра затапливаем баню, работаем только до обеда. Баня тоже тюремная, как и барак, но мы ко всему уже привыкли, не обращаем внимания.
В понедельник прибывает третья по счету с моего приезда почта. Почти все ребята, и Медведюк в их числе, получают письма: кто из дома, кто от девушек. Мне ничего нет. В четверг получают письма все остальные, я тоже получаю, но только из дома. От Иришки ничего, словно и нет её больше на этом свете, исчезла она, бесследно растаяла, как Снегурочка. Я начинаю беспокоиться, думать, что с ней что-то случилось. Думы противные, навязчивые, не дающие спокойно работать. Я всеми силами стараюсь гнать их от себя, но они, как цепные псы, ухватились мертвой хваткой и уже не отпускают.
«Ничего с ней не случится, — стараюсь я себя успокоить, — наверное, она из N-ска только что уехала. Пока в Кишинёв приедет, пока получит мои письма, пока ответ пошлёт — сколько времени пройдет? А письма сюда наверняка идут медленно...»
Я пытаюсь высчитать, когда при самом плохом раскладе все же получу ответ. Выходит, что в следующий понедельник.
«Подожду, — решаю я, — а пока буду сам писать побольше и понежнее. Опишу подробно, как добирался сюда, как блудил с Серёгой в тайге, как было холодно и страшно из-за крыс в ночном сарае, как тоскливо и одиноко мне здесь без неё, как жажду я скорейшей встречи. Напишу, что недалеко от нас работают зеки и ночуют в соседнем бараке — пусть поволнуется».
Писать о том, как я напился с Медведюком на ВНДХ и валялся потом в яме на Ярославском вокзале, я, конечно же, не решаюсь.
Однажды ночью со страху мы чуть не лишаем жизни Федю Левочкина. Он ходил в туалет, а когда возвращался, чем-то грохнул в тёмном коридоре. Яшка проснулся и разбудил всех.
— Чуваки, — страшным шёпотом сообщил он, — к нам кто-то лезет.
Мы схватили заготовленные на всякий пожарный случай колья и приготовились крошить вошедшего. Хорошо, Боря увидел и распознал профиль Федора на фоне окна.
— Федя, ты? — спросил он удивлённо.
— Я, — пробасил в ответ Лёвочкин.
По бараку раздался вздох облегчения. Что было бы, не узнай Борис Фединого профиля? Убили бы кольями, во были б тогда СеверА...
В долгожданный понедельник я опять ничего не получаю, и в четверг тоже. Писем от Иришки нет. Взамен их на лице у меня высыпает множество красных прыщей, и я опять теряю спокойствие.
15 августа в воскресенье мне исполняется 18 лет. Получив  аванс по 200 рублей, решаем отметить эту дату. Сперва я думаю обойтись без водки, но, глядя на свою прыщавую физиономию, уступаю настойчивым просьбам ребят. Мне всё равно. После бани пьём за моё здоровье и за успешное окончание работы.
— Хороший ты мужик, — говорит мне комплимент Шура Боцман, — спокойный и работаешь как зверь. Не зря тебя так ждали Борис с Яшкой.
Незаметно пролетает следующая неделя. За двадцать два дня мы полностью очищаем запань «Пяткое», сорок тысяч кубометров леса уплывают по реке в Княжпогост. Получаем зарплату по 600 руб. на человека, мы с Медведюком чуть меньше, и устраиваем напоследок отходную. С утра посылаем гонца в Шошки за водкой, топим баню, готовим цивильную еду, но заканчивается мероприятие не по сценарию, а обыкновенной пьянкой. Самый непьющей из нас, Мишка Ежиков, выпив полкружки водки, носится с топором по бараку и крошит всё на своем пути. Рубит направо и налево: столы, лавки, табуретки — всё подряд.
— Ничего зекам не оставлю — орёт он, — всё порублю! Ура!!! Мы победили!
Поезд «Воркута — Москва» тихо отходит от Княжпогостского перрона. У нас купейный вагон и много вина. Я пью и радуюсь вместе со всеми, хотя на душе скребут кошки.
«Почему она не написала? — не дает покоя неразрешимая мысль. — Неужели разлюбила? Хотя она ведь так и не сказала, что любит».
Я смотрю в зеркало на дверях купе. Морда от вина стала красной, хоть прикуривай. За что меня любить? Постепенно я напиваюсь вусмерть и ору на весь вагон нашу любимую — «Стеньку Разина».
Прибыв домой, деньги отдаю матери, отчиму привожу две бутылки «Столичной» и овчинный полушубок за 48 рублей. На всякий случай оставлю себе 100 рублей, потом иду на почту и отправляю в Кишинёв телеграмму: «Милая Иришка! Я дома в N-ске. Твой Митя».
Всю неделю с нетерпением жду ответа, каждый день встречаю почтальона у калитки, но всё без толку. Стараюсь сгладить ожидание работой: копаю картошку, таскаю воду из колодца, помогаю матери по дому, никуда не хожу. Теперь я добытчик, теперь они не посмеют попрекнуть меня куском хлеба, как постоянно делали раньше. Пробую даже бросить курить, но — слаба еще душонка.
Проходит неделя, а ответа из Кишинёва всё нет. Завтра надо ехать в институт, а оттуда в колхоз на картошку. Лучше б я ещё на неделю на Севере остался вместе с Борисом и Яшкой. К концу дня я не выдерживаю, иду в ресторан, выпиваю две бутылки вина почти без закуски и тащусь на танцы совершенно пьяный.
На площадке веду себя до крайности гнусно: громко ору, ругаюсь матом, пристаю к девчатам, которые шарахаются от меня во все стороны, плачу музыкантам по три рубля за песню. Выхожу из парка поздно и не один, со мной подруга на пять лет старше, немного знакомая и хорошо поддатая. Забредаем с ней в чей-то глухой двор и там делаем… что мы только делаем? Я хочу повалить её на кучу навоза, она сперва упорно сопротивляется, больно бьёт по рукам, но потом как-то сразу стихает и позволяет всё. Любовь у нас получается стоя…
Возвращаюсь домой под утро. Возле колонки долго моюсь, умываю лицо, фыркаю, полощу рот и прочее. В глубине души с похабно-самодовольным видом торжествует моё мужское самолюбие: ай да я, вот что значит выпивка, а разные там бросившие меня Иришки — пошли все к чёрту.
На мой настойчивый стук открывает отчим. С удивлением,  глядя на выращенного им приёмного сына, он молчит.
На следующий день просыпаюсь в десять часов с тяжёлой головой и мрачными мыслями.
«Брошу всё, — решаю я, — пойду в армию. Такая жизнь не для меня. Займусь там культуризмом, а после дембеля буду снова поступать в Московский Физтех. Нельзя предавать свои юношеские мечты, жизнь за это мстит. Я малодушный, низкий человек», — делаю я окончательный вывод и, чтобы совсем не забичевать себя до предела, собираюсь скорее в Брянск. Мать искоса поглядывает на мои манипуляции, отчим по-прежнему молчит.
Наконец сумка уложена, я выхожу во двор и без всякой надежды заглядываю в почтовый ящик.
Там одиноко белеет конверт. Я хватаю его со скоростью бешеной собаки, гляжу на него, остолбенело, и вижу: ровный девичий почерк смотрит на меня с конверта, а внизу обратный адрес: «г. Кишинёв, ул. Сеченова, 13, кв. 1».
Мгновенно разрываю его и лихорадочно читаю: «Любимый, — пишет она, — я знаю, что ты не получил от меня ни одного письма, но я в этом не виновата. Сначала Ленкина мать задержала меня в N-ске на целых пять дней, а потом уже отсюда я отправила тебе несколько писем на Север, но они возвратились с пометкой «адресат выбыл».
А сегодня я получила из N-ска телеграмму и вот пишу тебе ответ.
Я говорила с мамой, и она не против, чтобы ты жил у нас, когда приедешь. Я по тебе очень соскучилась и жду с нетерпением. Целую. Твоя Иришка».
Прочтя письмо несколько раз подряд, я бессильно опускаюсь на скамью, достаю сигареты, закуриваю. Странные чувства переполняют меня: от огромной радости до жгучего стыда. Никакой я не умный и не гений, а обыкновенный скот, хуже, чем самый последний из людей. Но что же делать?... Надо жить. Надо начинать новую жизнь, чистую, с благородными помыслами и высокой целью, надо мужественно терпеть удары судьбы, надо научиться преодолевать невзгоды; и начну я такую жизнь с сегодняшнего дня.
На картошке в колхозе я нахожусь всего два дня — лишь бы отметиться у преподавателя, договариваюсь с ребятами, чтобы в случае чего прикрыли, и двигаю в Кишинёв. Лёшка с Борей провожают меня до автобуса, как на фронт, желают остаться целым и невредимым и при этом дико ржут.

       http://www.proza.ru/2016/06/16/603