Часы

Запах и полумрак. Прохладу  я уже нашёл и стоял в конце коридорчика, раздумывая – делать ли шаг в зал. Пустой, он манил тишиной и тайнами. Две квадратные колонны обрамляли вход. Они же создавали закутки – отсекая левый и правый его углы.  В крохотных пространствах меж колоннами и стенами я и раньше находил тишину и уединение. Сначала глаза жадно обегали множество разнокалиберных картинок. Каждая иконка здесь, в углах, ничего не напоминала мне ни сюжетом, ни исполнением. Некоторые содержали совершенно непонятные элементы и знаки. И всякий раз я ломал голову  какое-то время, разгадывая их. Потом обещал себе поискать ответы в интернете.

Я обнаружил себя в правом углу, почему-то с закрытыми глазами. И думающим о младенце на руках очередной (а может одной и той же) мадонны. Средних размеров икона располагалась как раз на колонне, в полушаге от меня, но снаружи закутка. Мальчуган  имел взрослый лик и смотрел строго, даже зло. Мадонна же была мила и устала. Снисходительно улыбалась.

Эта парочка вдруг что-то напомнила мне. В закутках жались к стенам две маленькие лавочки. Я устало присел, откинулся спиной на приятно холодящую стену.

Память распахнулась и отнесла меня на стык дорог. Километрах в двух за посёлком в сторону Кавказских предгорий асфальт кончался. Вправо щебёнчатая дорога шла на хутор, где, как мне казалось, жили странные люди. Вислоусые мужики и всегда в платочках ядрёные бабы выглядели непривычно и говорили малопонятно. Ядрёными бабами назвал их отец, как-то сподобившись отвести нас с младшей сестрой к водопадам.

Влево бетонные плиты тянулись в длинную пологую гору. Что-то промышленное располагалось  за ней.  Мне же надо было прямо – по пыльной тропе, заросшей пышными кустами  ажины и шиповника. Позже узнал, что любимая моя ажина, то послушно соскакивающая в ладонь, то превращающаяся в чернильную кашицу от лёгкого прикосновения, на самом деле зовётся ежевикой. Так же и шелковица – в городах переиначенная в тутовник. Шелковица ждала меня впереди – в начинающемся с горами лесу.

В этот раз путь  мой прерывался раньше – в большой низине, за несколько километров до леса. В лесу грибы тоже были. Даже больше. Но другие. И много непонятных – то ли съедобные, то ли нет. А в разбросанных кучками по низине кустах орешника, боярышника, каких-то колючек, меня ждали опята. Тогда я не знал, что и они бывают несъедобные.

И ещё поджимало время. Мать не следила – где я гуляю после школы. Её устраивало, что учился я хорошо, домашки успевал сделать на переменах. А к приходу с работы отца каждый день приносил какую-нибудь добычу. То бидончик черешни или вишни, а то и шелковицы, то сетку яблок или абрикосов. Груши, айва, сливы – тоже исправно доставлялись домой, в зависимости от сезона. Благо фруктовыми деревьями были обсажены все поселковые улицы. А к частникам за заборами мы устраивали набеги по вечерам – это уже для себя – клубника, крыжовник, смородина.
 
За грибами отец не разрешал ходить в одиночку. Но до низины с опятами мать отпускала – жили бедно, и мои добычи помогали выживать. Отец  о походах за грибами не знал, и надо было успевать до его прихода с работы. Мать же говорила, что опятами соседи угостили.

По этой причине я прихватывал с собой мамины часики. Маленькие, но увесистые, чистого золота. Мама их любила и берегла – подарок её матери. Потому и золотые. Мама запрещала их брать. Категорически.

Надевал их обычно на рукав свитера – с тощей моей руки они спадали. Но в этот раз солнце слишком жарило, и я был в шортах и майке. Часы до низины нёс в ладошке. Как только увидел первую кучку опят – сунул их в неглубокий карман шорт. Мир сразу преобразился.

В будние дни никто кроме меня, наверное, не ходил за грибами, поэтому сердце не сжималось раз за разом от вида очередной срезанной грибницы. Дожди прошли как раз в выходные, и свежие упругие опята в ладных, тяжёленьких кучках ждали то на пне, то вокруг стволов, то прямо посреди травы.   Обе корзинки были переполнены, и связанная в поясе майка тоже.
Опомнился я, когда складывать было уже некуда. Солнце  прошло только четверть  дуги от зенита, я неспешно и умиротворенно сунул руку в карман – проверить всё же время. Часов не было. Дважды обежав всю низину, заглянув под каждый кустик, заплаканный, я побрёл домой.  Солнце прошло уже полдуги.

Пока шёл, созрел план. Если опоздаю, мать подумает – потому и опоздал, что не знал время. Солнце ещё не село, и родители были в летней кухне. Мать кормила отца. Сама дожидалась меня. Две летние печи на газе стояли меж бараками под крытой толем крышей. Со временем ближние соседи расширили крышу, соорудив под ней крохотные кухоньки.

Я зашёл решительно, выставил на пол полные корзинки, снял с шеи за плечики испачканную майку и водрузил на стол. Одна кучка опят вывалилась на скатерть, осыпав крошками земли и листьев отцову пачку Беломора.

Отец сентиментальностью не страдал и молча потащил ремень из пояса брюк. Мать глазами вопрошала – чего так поздно? Я не расплакался до начала экзекуции, как раньше. Не плакал и потом, что, видимо, напугало мать ещё больше, и она кинулась на мою защиту примерно через минуту, а не две, положенных на осознание. За её отчаянным телом я совсем не видел тщедушного отца, которого боялся в такие минуты и ненавидел. Я сидел на полу и рассуждал под сотрясающую нервную дрожь: свяжет ли мать со мной пропажу часов, и как быть с отцом, которого больше не боялся?

Сколько ж мне тогда было? Класс шестой? Или уже седьмой? Странно – такой важный момент, а я не помню. Вот девятый помню – тогда впервые перехватил руку отца, занесённую на маму. Его режущий взгляд, ненавидящий и тут же удивлённый. Больше драк в семье не было. Но это вспоминается спокойно. А вот мамин вопрос через два дня: “Тоша, ты не брал мои часы? – безнадёжно продолженный шёпотом. – Маленькие такие.  Золотые. Помнишь?” – рвал душу и тогда, и сейчас.

Я вскочил со скамьи, прижался лбом к прохладному кирпичу колонны. Рядом с Мадонной на невидимой стороне. И этим младенцем. Он пугал меня, проницательный крошка. И кое-кого напоминал. Что пугало ещё больше.
Я не признался тогда. И на следующий день, когда она умоляла меня пойти вместе поискать их. А если бы я увидел их во сне, как наловчился многими годами спустя? Под отвалившейся корой трухлявого пенька. Пошёл бы?

Да, вопрос…

Я уже распределился после универа, уже имел собственное жилье и привёз совсем больную маму к себе. Лечил – где только можно было. Боль в ноге уже притупилась, так говорила она, и я верил, потому как умиротворение  поселилось в её лице. “Тоша, – позвала меня как-то с озорным лицом. – Ну признайся – ведь ты брал тогда мои часики? Ты ж всегда их брал”. Её глаза слезились и смущённо улыбались. А я, по-настоящему научившийся врать с того давнего момента, и сейчас соврал на автомате: “Да что ты, мамочка!”

– Извини меня, сынок. Больше не буду к тебе приставать. Но если б ты знал, как… – лицо её жалобно сморщилось, всё как-то усохло. Глаза виновато глянули на меня и часто заморгали.

На похоронах все ждали моих слёз. Ком в горле перекрыл дыхание. Я чувствовал, что багровею, что взорвусь через несколько секунд. Спокойное её лицо, смиренно сложенные руки и… вдруг вставшие перед глазами часики. Удалось сглотнуть, продышаться. Я даже мысленно начал: “Да, мамочка…” – и ком опять перекрыл горло. Но мог ли он перекрыть мысли?

Зато сейчас слёзы душили меня. Ноги сами вынесли к Мадонне. Она понимающе улыбалась. То ли мне, то ли своему ребёнку. Нет, мне – на мгновение лицо её сморщилось, как мамино тогда… Но взгляд мой перехватили глаза младенца – торжествующие. И тоже понимающие. С подлинкой-хитринкой. “Ну ты-то что? От горшка нет и вершка”.

Я смотрел в глаза Мадонны: “ Мама, прости меня…” – Но на большее не хватило. Резко развернувшись, я стремительно покинул по-прежнему пустое помещение. И уже вдали от церкви пытался понять – признался ли я?