Первая кровь, Дэвид Моррелл, часть первая, 10

Яма была три метра в глубину, а её ширины едва хватало, чтоб сесть с вытянутыми ногами. По вечерам они иногда приходили с фонариками поглазеть на него сквозь бамбуковую решётку. Каждое утро вскоре после рассвета они убирали решётку и поднимали его, чтоб отправить на ежедневные работы. Это был тот же лагерь в джунглях, в котором его пытали, те же крытые соломой хижины и сочно-зелёные горы. По причине, которую он сначала не понимал, они обрабатывали его раны, пока он был без сознания: разрезы на груди на тех участках, где офицер вновь и вновь прорезал кожу складным ножом и вёл лезвие через грудную клетку, скрежеща по рёбрам; рваные раны на спине, когда офицер подкрадывался сзади, внезапно охаживая его плетью. Плеть. От инфекции у него страдала нога, но когда по его подразделению открыли огонь и его взяли в плен, то по костям не били – только по тугим мышцам, и в конце концов он смог ходить, прихрамывая.
Теперь они его уже не допрашивали, не лечили, даже не говорили с ним. Они только показывали жестами, какую работу он должен выполнять: выливать помои, копать ямы под лагерные уборные, строить жаровни. Он догадывался, что их молчание по отношению к нему было наказанием за то, что он притворялся, будто не понимает их язык. И всё-таки по ночам в своей яме он слышал их приглушённые беседы и по обрывкам слов понимал, как же хорошо, что даже находясь в бессознательном состоянии, так и не сообщил им то, что они хотели узнать. После засады и его пленения остальная часть его подразделения, должно быть, продолжила движение к цели, потому что теперь он слышал о взорванных заводах и что этот лагерь – один из множества, что ищут других американских партизан.
Вскоре на него взвалили ещё больше работы – тяжелее, стали меньше его кормить, заставляли дольше работать и меньше спать. Он наконец понял. Прошло слишком много времени, чтобы он мог знать, где находится его отряд. Поскольку он больше не мог предоставить им информацию, они подлатали его раны, чтобы он прослужил им немного подольше и они могли понять, сколько работы можно взвалить на него прежде, чем та его убьёт. Что ж, он заставит их ждать долго. Они мало чего могли сделать с ним такого, чего уже не сделали инструкторы. Школа войск особого назначения и восьмикилометровые пробежки, которые его заставляли делать перед завтраком, семнадцатикилометровые пробежки после завтрака, во время которых он блевал съеденным, но так, чтоб не нарушать строй, потому что наказание – ещё семнадцать километров каждому, кто нарушит строй из-за приступа рвоты. Карабкаешься на высокие башни, выкрикиваешь свой порядковый номер инструктору по парашютной подготовке, прыжок, ноги вместе, ступни сцеплены, локти подобраны, кричишь «Тысяча раз, тысячи две, тысячи три, тысячи четыре», пока падаешь, желудок подступает к горлу, рывок застёгнутых на карабин ремней парашюта прямо перед самой землёй. Тридцать отжиманий за каждое отклонение от режима тренировки плюс отжимание с криком «За десантуру!» Ещё тридцать отжиманий, если крик был слабым, плюс ещё одно «За десантуру!» В столовой, в уборной – повсюду поджидали офицеры с резким криком  «Пошёл», и он должен был падать в позу для прыжка, крича «Тысяча раз, тысячи две, тысячи три, тысячи четыре», стоять по стойке смирно, пока не скажут вольно, тогда крикнуть «Так точно, сэр» и убежать с криком «Десантура! Десантура! Десантура!» Дневные прыжки в леса. Ночные прыжки в болота с заданием выжить там неделю, вооружившись только ножом. Уроки по обращению с оружием и взрывчаткой, слежке, допросам, рукопашному бою. В поле пасётся скот, он и другие ученики держат ножи. Кишки и желудки разбросаны по полю, животные ещё живы и визжат. Выпотрошенные туши и приказ залезть внутрь, завернуться в тушу, умыться кровью.
В этом и был смысл обучения на Зелёного Берета. Он мог воспользоваться чем угодно. Но с каждым днём в лагере в джунглях он становился всё слабее, и наконец испугался, что тело больше не выдержит. Больше работы, больше тяжёлой работы, меньше еды, меньше сна. Перед глазами всё расплывалось и серело; он спотыкался, стонал, говорил сам с собой. Спустя три дня без еды они швырнули ему змею, плюхнувшуюся ему в яму и извивающуюся в грязи, наблюдали, как он открутил ей голову и съел тело сырым. Ему удалось удержать в себе только малую часть съеденного. Только потом – несколько минут спустя, или несколько дней – время смешалось – он задумался, а не была ли змея ядовитой. Это, да жуки, которых он находил в яме, да помойные огрызки, которые на него периодически сваливали – только это и продлило ему жизнь на следующие несколько дней – или недель, он не понимал. Пока тащил по джунглям упавшее дерево, ему разрешили сорвать плод и съесть, и с наступлением темноты у него началась дизентерия. Он лежал у себя в яме в ступоре, по уши в собственных экскрементах, и слышал, как они говорили о его глупости.
Но он не сглупил. В бреду его ум, казалось, работал яснее, чем до сих пор с момента, как он попал в плен, а дизентерия была осознанным шагом. Он съел как раз столько, чтобы она протекла в лёгкой форме, так, чтобы когда на следующий день его подняли наверх, он мог бы притвориться, что рези у него сильнее, чем были на самом деле, чтобы упасть в обморок, когда будет таскать упавшие деревья в лагерь. Может, тогда они какое-то время не будут заставлять его работать. Может, надзиратели оставят его в джунглях и пойдут за помощью, чтобы донести его до лагеря, а к тому времени, как они вернутся, он уже успеет убежать.
Но потом он понял, что его ум не работает яснее. Он съел слишком много, и рези были сильнее, чем он ожидал, а поскольку он больше не мог работать, надзиратели скорее всего просто застрелят его, а даже если бы он и сбежал, сколько бы он протянул, как далеко ушёл бы, умирая от голода, полуживой и с диареей? Он не мог вспомнить, понял ли он всё это до или после. Всё перемешалось, и внезапно он остался один, продираясь через джунгли, потеряв сознание в реке. Следующее, что он помнил – как ползёт сквозь заросли папоротника вверх по склону, стоит на верхушке, падает в равнинную траву, снова встаёт и из последних сил тащится через равнину, потом вползает ещё по одному склону, на вершине которого уже не может встать – только ползти. Горные народы, думал он. Добраться бы до какого-нибудь горного поселения, только об этом он и мог думать.
Кто-то заставил его пить. Солдаты поймали его, он был уверен, и он попытался вырваться, но его удержали и заставили сделать глоток. Не были это солдаты, исключено: эти позволили ему вырваться и дальше спотыкаться себе через джунгли. Порой он думал, что снова в своей яме, бредя лишь о том, чтоб его не крепко привязали. В другие моменты он думал, что всё ещё падает с самолёта с остальными из подразделения, а его парашют не открывается.
Через две недели начался дождь, и лил, не переставая. Грязь. Древесная гниль. Ливни шли такими густыми потоками, что он едва мог продохнуть. Он продолжал, ослеплённый градом дождевых капель, в ярости от топкой грязи, в которой увязал, от цеплявшихся за него мокрых кустов. Он уже больше не знал, в какой стороне юг – если б ночью тучи разошлись, он бы вычислил азимут по звезде, но тучи были сомкнуты, и ему приходилось путешествовать вслепую, и когда тучи ещё разок открылись, он обнаружил, что потерял направление. Однажды утром он понял, что бродит по кругу, и с тех пор шёл только днём. Ему приходилось идти медленнее, осторожнее, чтоб его не засекли. Когда тучи заслоняли солнце, он брал курс на отдалённые ориентиры, вроде верхушки горы или высящегося дерева. И каждый день, буквально каждый день шёл дождь.
Он выбрался из леса, пошёл, шатаясь, по полю, и кто-то в него выстрелил. Он запнулся, оказавшись на земле, и пополз обратно к деревьям. Ещё выстрел. По пояс в траве бегут люди.
— Я сказал тебе назвать своё имя, - говорил человек. – Если б я не видел, что у тебя нет оружия, то убил бы тебя. Встань же и назови наконец своё имя.
Американцы. Он начал смеяться. Он не мог перестать смеяться. Они продержали его в госпитале месяц, пока у него не закончилась истерия. Его десантировали на север в начале декабря, а теперь было начало мая, сказали ему. Он не знал, сколько времени пробыл в плену. Не знал, сколько времени провёл в бегах. Но за всё это время он покрыл расстояние между зоной высадки и этой американской базой на юге, шестьсот двадцать семь километров. А насмешило его то, что он, должно быть, вот уже несколько дней находился на американской территории, а некоторые из солдат, которых он слышал ночью и от которых прятался, должно быть, были американцами.

__________________________________________________


Перевод романа First blood (1972) Дэвида Моррелла