письмо. жрец

Лошади хрустят травой, накрывающие на стол бряцают бутылками с мертво-живой водой, кто - то даже гитару приволок, наигрывает бессвязно, убаюкивая в этом изумрудном дне, в катящемся к середине лету.
Я закрываю глаза, вспоминая, какой сегодня день, 3467 отчего - то, на одном из островов вниз от Африки несут жертвы богу дождя, а он и рад бы, но давно бесплоден. В Исландской земле отложили в сторону свои орудия копатели руды глубоко под землей. Не сезон, зенит скоро, воздух густеет, ночи пропащие, в небе окна открыты, и сквозь все эти мысли меня окликают. Окликают спокойно и при этом требуя,иначе слово "Жрец" и не должно звучать. Открываю моментально слепнущие от белизны вокруг глаза, поднимаюсь, ощущая как закладывает уши скрежещущим гулом, словно тьма насекомых, голова кружится, пока я скорее, почти наугад пробираюсь к реке, отталкиваясь немеющими руками от стволов деревьев. Успеваю, меня сгибает пополам и выворачивает.
Быть жрецом - не значит ходить в бусах, простыне и быть бритым и худым мужиком с постной мордой. Это другое. Это быть дверью, проводником и антенной. При чем такой, как дерево, с корнями вделанной в почву, с толстым и надежным, живым стволом и раскидистой кроной, ты контактируешь со всем вокруг, умиротворяешь одним своим присутствием а потом, когда приходит пора ударить молнии - она бьет именно в тебя. Ты сгораешь, давая выход самому себе, перевоплощаясь, и выпуская при этом черт знает что с той стороны. Быть таким это значит чувствовать и слышать, знать, что нужно сделать.
Что, например, река отравилась упавшей в нее собакой, и вода теперь болеет, нестерпимо воняя. И когда среди ночи я услышу чью то молитву о том, что в село пришел мор на скот, и ветеринары собираются приговорить всех животных на вырезку. То смогу ответить - иди мужик к повороту реки и ищи там зацепившиеся за корягу останки собаки, ее забыли хозяева и она очень долго шла к ним, горюя, пока не сдохла. Успокой ее, и скот поправится. Мужик удивится, но, никому не сказав, пойдет вытаскивать останки из воды, не понятно для себя самого рыдая.
Правильное часто разрывает на части, кто ревет, кто смеется, а кто наоборот замолкает, осознавая. Я же в трансе, хозяин себе только отчасти, глас господен и крепкое человеческое тело, способное все это вынести.
Тогда тоже было такое затяжное, северорусское лето с диким жасмином и шиповником, со стоячей холодной водой. Мне пришлось спешиться, сел а потом вовсе повалился в редкую траву под ясенем, дышал словно через дробью пробитую грудь. Вам, дорогому моему соседу, сказал что лихорадку подцепил пока по растопленным по лету болотам вепря гонял. Сам же с полуночью, как все слегли мертвым сном, даже стражники и чуткие псы - вышел на поляну, скинув кафтан. Думал что это дело только мое да леса, а тут вы, с тревожными, недобрыми и черными очами у меня на пути. А природа уже замерла и расцвела, деревья стали светится белым, небо опрокинулось зеленью, трава стала что волны. Обычно такое время само себя стережет, а тут иш ты, неусыпный какой.
- Значит так и должно быть. - сажусь на поваленный ствол, дивлюсь как синим переливается сосед мой по поместью.
- Не даром, значит, вас барин, за глаза колдуном называют.
- Зря милый, все люди зря пытаются как-то наречь. Просто что бы самим было понятней и чтоб от страха штаны не обляпать. Какой же колдун из меня, отвары не варю, черным псом понад огородами не летаю.
Он садится рядом, смотрит на то, как горят в этой ослепительной, дивной темноте его ладони.
- Кто тогда?
Я смеюсь, странно мне пытаться объяснить себя, говорить об этом вслух с другим человеком.
- Всего понемногу, родной мой.
А потом почему - то рассказываю, про то как шугался в детстве черных петухов и как плавать не умел, потому что в воду не зайти было, столько она хранит, и как попал к старому, бездетному барину, учившему меня как сына. Что знаю, всякое говорят обо мне, поэтому лютую так, держа в страхе дворовых и крестьян, распутничаю, пускай об этом лучше говорят, сплетничают не понимая, потому как настоящее никто не вынесет.
После, совсем к равноденствию, так же прохладной ночью лежим на террасе его особняка, новомодная тахта впитывает табачный дым, и среди разговора о заездах я вдруг вижу как переменился свет, а значит можно сказать важное, как тогда в лесу, который утих и выцвел в обычную ночь, как только меня наслушался.
- Я уеду скоро.
- Говорите так, словно навсегда. - смотрит на меня с усмешкой на тонких губах, потом хмурится. - Не навсегда ж?
- Не знаю, мне надо отдать сердце. - знаю, что странно звучит, но он понимает, что я имею в виду именно свое сердце, хоть и старается думать, притворится, что я имею в виду сердце, например лошадиное. - слишком я человек для таких дел, Натан, не проживу долго. А без сердца - вполне, и даже более.
- А вернешься уже не ты. И не полюбишь никого.
- Я тебя буду любить - улыбаюсь шало, хоть и знаю, что он меня не видит, отвернулся мордой в огороды. - Ты ж в моей памяти останешься последним.
- И когда?
- Завтра.
Он качает головой.
- Как знал, что ты не просто так заявился глаза залить. - а мне самому грустно, я кладу руку на его плечо, упираюсь горячим лбом, слушаю как он дышит и чувствую себя глубоко захворавшим. Молодым, но словно отравленным. Он льет по рюмкам водку и в воздухе пахнет точно так же как и сейчас.