Старший

1992-й год. В этом году я впервые побывал в Китае, осуществил свою давнюю мечту. Правда, в Поднебесной мне было не до экскурсий, я тарился дешёвым китайским ширпотребом и зарабатывал на его перепродаже в Белоруссии. После первого вояжа понял: бизнес этот, хоть и рискованный, но выгодный. Новая страна не разочаровала, поездки оказались весьма познавательными. Вскоре я заделался настоящим профессиональным "челноком". Достав с помощью московских знакомых заграничный мидовской паспорт, стал мотаться через всю Россию в китайский приграничный город Суйфэньхэ. Там покупал товар, паковал его в баулы и через Пограничный - Уссурийск - Хабаровск переправлял далее, в Москву и Минск.
***

В тот бесконечно длинный майский день мы умирали от безделья на вокзале города Уссурийск. Мы - это четверо белорусских челноков, по очереди охранявших гору жёлтых, замотанных блестящим скотчем баулов - наш общий дорогостоящий скарб. Так как гора возвышалась приличная, а нас было всего четверо, то менялись мы не часто. Ко всему прочему один из наших товарищей простудился. Обессиленный, с высокой температурой, он ничком лежал на мешках с товаром. Стоя, словно в почётном карауле возле его распростёртого тела, мы вели отчаянную борьбу со сном; две предыдущие ночи совсем не спали. Даже любимейшее занятие всех челноков - подсчитывание в уме или на бумажке предполагаемой прибыли, уже больше не возбуждало. Обычно эти цифры, такие заманчивые, греющие душу, весьма воодушевляли и придавали силы. Ещё бы! Одна "ходка" в Китай и моя трёхлетняя зарплата инженера считай в кармане. Но в тот унылый день и о барышах наскучило думать. Читать или играть в карты было чревато потерей парочки драгоценных баулов. Зевая, я поглядывал на часы. Казалось, время остановилось.
 
Когда до нашего поезда оставалось ещё больше шести часов, в зал ожидания дружным строем вошла группа малорослых худощавых людей, под завязку навьюченных тяжёлой ношей. Мы оживились, казалось, весь вокзал стал пялиться на них, как на диковинных зверушек. Корейцы! На первый взгляд они были похожи на погорельцев с пожарища, которые успели выхватить из огня только то, что первым попалось под руку. Каждый из этих несчастных имел при себе по паре одинаковых полосатых сумок, а на плечах ещё и по связкe предметов, в сумки не вхожих. Одна связка представляла собой бренчащую металлическую гирлянду из больших и малых лопат, вил, грабель без черенков. Это разнокалиберное хозяйство, сопровождaвшee каждый шаг "корейцев-погорельцев" железным лязгом, болталось на верёвке, переброшенной через одно плечо, a на другом висел внушительный пук, состоявший из нескольких вложенных друг в друга эмалированных кастрюль, тазов, оцинкованной выварки и швейной машинки в футляре. Прибывшие, как по команде сгрузили своё добро рядом с нашей горой баулов. Рассевшись на корточках тесным кружком, они напоминали стайку взъерошенных воробьёв. Я обошёл их по кругу и, остановившись поодаль, стал наблюдать. По красным значкам в форме флажка с портретом улыбающегося Ким Ир Сена я сразу понял откуда они. Скорее всего эти люди были северокорейскими рабочими, у которых закончился контракт, и вот теперь с "подарками" они направлялись домой. Вид у них был, прямо скажем, неважнецкий. Oсунувшиеся, обветренные лица, скромная одежда и обувь, - эти бедолаги вызывали у меня жалость. К нам, своим соседям, северокорейцы не проявляли никакого интереса, при зрительном контакте, они сразу опускали глаза. Только один пожилой мужчина, почти старик, ответил мне долгим колючим взглядом. "Старший," - подумал я.

У него было типичное, как у всех северян, худое, непроницаемое лицо, но в отличиe от своих попутчиков, одет он был не в куртку, а в серое потёртое пальтецо, на лацкане которого поблёскивал всё тот же белозубый щекастый Генералиссимус.
- Вот бы такой значок! Интересно, сколько стоит?
Cтаричок перехватил мой взгляд и не отводил глаз до тех пор, пока я не отвернулся.
 
Северокорейцы часто поглядывали на старика, подходили к нему с вопросами. Следуя его рекомендациям, советуясь с ним, они непрестанно перекладывали и без того плотно упакованные полосатые сумки, a уж отлучиться в туалет, было для них просто немыслимым без стариковского благословения. Поход по нужде превращался для северокорейцев в вылазку за линию фронта. В туалет они ходили по трое. Тот, кого приспичивало, должен был выпросить для себя ещё двух сопровождающих. Поначалу, наблюдая эту дикую, в моём понимании весьма унизительную сцену, я расплывался в откровенно-ехидной усмешке, открыто демонстрируя своё ироничное отношение к происходящему. Со временем картина рабского подчинения стала меня коробить и возмущать. Я знал, что северокорейцам запрещено разговаривать с иностранцами, поэтому пообщаться с ними тянуло меня ещё больше. Как же мне тогда хотелось сказать, нет, крикнуть: - "Братцы, опомнитесь! Да что же вы раболепствуете перед букашкой этой шелудивой?! Люди вы, в конце концов, или насекомые?!" "Остынь, остынь," - успокаивал я сам себя, всматриваясь в бесстрастные, отрешённые лица рабочих, в детали их убогой одежды, - "Pазве они тебя поймут, эти полу-животные, полу-люди?" В свои двадцать шесть лет я больше всего ценил две вещи: свободу  передвижения и финансовую независимость. Покорность корейцев, их пресмыкание перед жалким старикашкой, выводило меня из равновесия. Всякий раз, когда очередная троица взрослых людей выпрашивала у своего повелителя высочайшего позволения отлучиться в туалет, а затем смиренно рапортовала ему о своём возвращении, мне хотелось, если не словом, то взглядом, мимикой, выразить старшему группы своё презрение. В такие моменты я смотрел на старика намеренно нагло, с вызовом, c нескрываемой ухмылкой. Он это заметил.

…

Корейцы с шумом поднимали железную утварь. До прибытия их поезда оставалось полчаса. Помогая друг другу, маленькие люди взваливали на себя бренчащие вьюки, разбирали тяжёлую поклажу. Затем организовано, без суеты и разговоров, занимали своё место в каре, напоминая пионерский отряд на школьной линейке. Построившись, корейские рабочие застыли в ожидании дальнейших команд. Старик молча дал отмашку, и отряд послушно двинулся на выход. Как пастух за стадом, старший группы неспешно последовал за ними. Проходя мимо меня, он вдруг остановился и с выражением произнёс:
- И не стыдно тебе? Ведь ты же комсомолец!
Я опешил…  Оказывается старик прекрасно говорит по-русски! Не давая опомниться, старший группы сделал ещё шаг и зашептал мне прямо в лицо:
- Что, хороша жизнь за счёт трудового народа?
Я с отвращением посмотрел на перекошенный пергамент физиономии старика, на его редкие прокуренные зубы.
- А это, - я кивнул в сторону уходящих корейцев, - это по-вашему жизнь?!
- Ты живёшь за счёт народа! A я и мои люди ДЛЯ народа, разделяя с ним все трудности и невзгоды. Разницу понимаешь?!
Чеканя каждое слово, старик, как гвоздь молотком, вогнал в меня свою мысль. Его тонкие синие губы натянулись, лицо сделалось напряжённым, частые морщинки глубокими дугами прорезали тёмный лоб. Ожидая ответа, он пристально смотрел мне в глаза. Остолбенев, я таращился на старого партийного вожака и молчал. Ещё год назад я действительно был комсомольцем, и теперь, неожиданно отчётливо ощутил себя последней контрой. Старший хотел сказать что-то ещё, наверное что-то важное, или обидное, он даже набрал в лёгкие воздух, но оглянувшись, вдруг осёкся, резко отпрянул и зашагал прочь. Возле дверей вокзала, растеряно переминаясь с ноги на ногу, в нашу сторону смотрели его люди.