Пынки ветра

 Рукопись книги, подготовленная к печати
...

      
 На вторую обложку

ЖИВАЯ  ВОДА

Красив фрегат в момент ракетных пусков!
Разбитый на квадраты океан
В нас вызывал космические чувства
Ответом на тротиловый таран,

И нас знобил воинственный азарт!
На всякий выстрел и заряд контрольный
Мы закрывали уши и глаза,
Не ведая, что морю тоже больно...



Часть первая

ФОРМУЛА  ГРЁЗ



ФОРМУЛА  ГРЁЗ

Я даже не знаю, как заявить эту быль: сон  – не сон. Явь – не явь.  Скажем так – грёза, дрёма...
     Не могу себе объяснить, почему , сколько себя пом-ню, родиной считаю Север. Не свою деревню, не Рос-сию, и даже не нынешнюю Землю, а какой-то далекий , забытый, райский Север. После службы в армии под-вернулся случай позимовать на острове Жохова – пом-чался, не раздумывая. И там, в краю, где жить зимой фи-зически невозможно, я был дома. После я написал сти-хотворение «Гусиная Земля», где попробовал приморо-зить к сердцу ощущения того времени:

  « А были мы других людей добрее,
И перед миром были мы честны.
Как жители страны Гипербореи
Мы вымирали в миражах весны»

   Пока не заАсыпало осенним снегом , я бродил по нит-кам тамошних лабиринтов, выложенных неведомо когда неведомым народом, и был счастлив. Я глядел на обомки мегалитов, отесанных великанами, и чувствовал великанов своими предками.
  Я был дома, я помнил себя до рождения!
  Но откуда это? Вопрос, не дающий покоя всю жизнь. Возможно, поэтому я искал ответ у Гомера, у Боэция, у Тертуллиана, у Саксона Грамматика, у Нила Сорского. Я даже книгу сочинил, «Закон Антихаоса», с записями бесед с сими великими..!

   ...Возможно, мой настойчивый вопрос и привлек его. Он пришёл в предутренний час, сел на край дивана и положил мне руку на лоб:
  -Спишь, мальчик мой? Ну – слушай.
 Кто он был? Он был сгустком света в человеческом об-личье. В прозрачном хитоне с надвинутым на лоб стек-лом капюшона. Он был сразу Нил и Боэций… Или Грамматик?
  Он был, и в этом не было сомнения. Его невесомая ру-ка не сколько теплила, сколько ласкала . Очень давно, тоже еще до рождения, я знал его, но забыл.
  -Ты забыл всё, мальчик мой, - заговорил он, при этом не раскрывая рта. Он не говорил – он передавал мне слова неведомыми волнами, и незнаемый мною до сего дня приемник  моей голове ловил  мысли гостя. – Но мы сейчас вместе всё вспомним.
   - Отчего, - спросил я, и почувствовал, что стал на два-дцать лет моложе, - я знаю больше, чем знаю? Но вспомнить не могу.
   -Это потому, дитя, что в земной жизни тебе вселен-ских знаний и не надо. Ты, как и все люди, здесь накап-ливаешь опыт для жизни вечной, а не знания.
  -Так жизнь вечная есть?
  -Ты неправильно задал вопрос. Жизнь есть, и всё.
  -Но ведь я умру…
  -Ответь , дитя, а каким ты был до рождения, в той, сво-ей первой вечности?
  -Я не помню…Меня тогда не было.
-То есть – ты был мертв?
Я растерялся. Я стал еще на двадцать лет моложе:
-Но как я мог быть мертвым, если меня не было?
Он помолчал , словно давая мне собраться с мыслями, и мягко продолжил:
  -Но ведь и в твоей будущей вечности тебя, сегодняш-него, не будет. А не будет тебя – не будет и твоей смер-ти.
-Но как же так! – загорячился я, - в своей будущей веч-ности я буду мёртвый – разве непонятно?
  Он укоризненно покачал головой:
  -Ты себя не путай. Как же ты будешь мёртвый, если тебя не будет. Не может быть мёртвым то, чего нет.
  -Но если я не буду мертвым, значит – я буду живым?..!
Он помолчал и лучинки сбежались к уголкам его глаз:
  -Ты сам сказал. Теперь жду нового твоего вопроса.
  -А вот, - говорю я и молодею ещё на двадцать лет. – Если есть вечная жизнь и есть бесконечные пространст-ва и время, то есть ли сверхцивилизация, освоившая эти стихии?
  -А ты как умаешь, мальчик ?
  -Да что я! Лучшие умы человечества бьются над этим вопросом, но пока пришли к тому, что мы, видимо, единственный населенный разумом уголок Вселенной. Я вот читал, как фантаст Стругацкий сказал : «Есть Ос-новной  парадокс ксенологии: достаточно предположить существование всего лишь одной сверхцивилизации, чтобы вся Метагалактика оказалась бы ею освоена уже «на сегодняшний день». Однако, никаких следов такого освоения мы не видим, и в этом и заключается парадокс. Парадокс этот, впрочем, разрешим. Либо Сверхцивилизация не есть закономерный этап развития Разума (что-то мешает любой из цивилизаций превратиться в Сверх-цивилизацию). Либо мы просто не умеем отличать «сле-ды деятельности» Сверхцивилизации от природных яв-лений».
  Он чуть пошевелился, и тени от предметов задвига-лись  в комнате.
  -Ты готов?, - спросил он. И я понял, о чем он. Мои го-ды кончились – я ещё не родился.
   И был я теперь чистый дух, видевший всякую мелочь и всё разом. Я был не на небе и не на Земле, а там, где хотел быть. Я был Бог, волею мысли способный сделать всё.
  Мы сидели с ним на астероиде или облаке и он гово-рил:
  -Писатель Стругацкий, умный человек, но и он всего лишь обычный житель Земли. Только с обостренным чувством дородовой памяти. Ведь всякая мысль матери-альна, всякая фантазия отражает картинку, виденную человеком в вечности. Так наркоман, корчась в муках на грани жизни, тоже заглядывает в свое же прошлое. Но это насильственное заглядывание, и потому видит он только ужасы . Участь самоубийц – видеть такое вечно.
  -Но где мы? – оглядывался я. Окрест летали неведомые воздушные корабли и сказочные птицы, на ближних и дальних планетах виделись постройки многокилометро-вой высоты, вокруг планет по громадным металличе-ским орбитам сновали длинные поезда, пахло цветами и чем-то ещё, что хотелось обонять и обонять.
   -Мы в твоей первой вечности. Ты еще нет родился, мальчик мой, и потому я расскажу тебе о вечности всё.
  Люди на Земле не верят в сверхцивилизацию. Подавай им признаки её наличия. Но разве сверхцивилизация не везде ? Смотри – вот Земля, опутанная кольцами твер-дых орбит, вот мосты, что идут от Земли к Марсу и Лу-не. А вот грандиозные земные города  со стокилометро-вими в высоту небоскребами, с зонами отдыха и работы.
-Но почему земные люди ничего этого не видят?
- Видишь ли, дитя. Человек устроен так, что ему, в итоге всего, хочется  ничего не делать. Лежать на диване, гля-деть телевизор, а ещё слаще – спать. Извечное, поспуд-ное желание покоя, забвения. Отсюда все дела людей направлены на то, чтобы обеспеченным лежать на дива-не, чтобы машины за него работали, чтобы в обществе был порядок, чтобы двигался прогресс…
  И прогресс налицо! От каменного опора к нанотехно-логиям – это  серьезно.  Но кто вам сказал, что Пентагон может делать самолеты-невидимки, а сверхцивилизация – нет!  Неужели трудно додуматься, что сверхцивилиза-ция имеет технологии, позволяющие  делать материю не только невидимой, но и неосязаемой. Мы на земле всю-ду, причём – не скрываясь. Больше того, мы стараемся сказать людям : вот они, мы – сверхцивилизация! А не являемся вам во всем величии только потому, что не жа-леем мешать уже вашей цивилизации.
  - Но я не слышал  призыва к контакту!
Он всплеснул руками :
  -А Библия! Разве заявленное там невидимое небесное воинство – не субъекты сверцивилизации? А разве сам Бог не есть проявление высшего разума, создатель веч-ности и жизни! Каких вам доказательств ещё надо? А ещё черти, ангелы, магнитные поля, телепатия, сказки, гимны Вед! Ведь самоё слово "религия" есть  - "ре", по-латыни - взрывное приведение в действие, рывок , недосягаемый уровень,  и "легитимность" - законность сущего. То есть религия - это  вера в  мiр высшего порядка.В Сверхцивилизацию

  И я почувствовал вокруг себя воды океана. Меня влек-ло неведомым потоком, а светлый человек шёл по бере-гу и читал из моего же стихотворения «Гусиная Земля»:

  -Там было страшно холодно, и пусто,
Но, Боже мой, на краешке земли
До дней последних не забуду чувства
Причастности вращению земли.

   -Ты почему сейчас заговорили о Севере? - спросил я его  – и родился. Я опять был в своей комнате, лежал под одеялом , а он сидел рядом:
   -Я тоже человек Севера,  - ответил он. – Как и все  мы.
  -Но почему? - я приподнялся на локте и постарел на двадцать лет.
   -Да потому, что к истокам этого знания тебе предстоит идти всю жизнь.
  - Но ведь ученые люди, - мне добавилось  к возрасту ещё двадцать лет, -  разобьют эти мои попытки в прах. Если я просто попытаюсь пересказать нашу с  тобой встречу – меня поднимут на смех. Скажут, что это – дет-ский лепет, а не научная версия.
  Но он уже поднялся во весь рост и руки на груди спря-тал глубоко в рукава.  По нему даже пошли лёгкие тени
  -А кто сказал, что будет легко?  До нашего уровня вам подниматься ещё тысячу лет. Именно тогда для вас  сомкнутся обе вечности, и все вы станете идеальным чистым духом. Невидимым и неосязаемым. Как мы – Сверхцивилизация.

   И с ним ушла греза, или дрёма. А мне всё так же много лет, и всё скверно на диване и на Земле. Но спасибо кому-то уже за то, что моя вторая вечность не за горами…

.....

КАМЕННЫЙ КОМПЬЮТЕР ГИПЕРБОРЕЕВ

Может быть сумасшествие - это иная ипостась знаний. Не случайно церковь признаёт за юродивостью разновиность святости. Мне теперь всё чаще кажется, что подняться к уровню непритворных сумасшедших может только очень умный человек.
Был в пору моего дестсва у нас на хуторе дурачок. Звали его Миколка-паровоз.Рассказыли, что в его младенчестве  на станции в Новом Осколе рядом с ним резко свиснул локомотив - он и перепугался насмерть. Но то ли способности какие открыл в нём этот испуг, то ли знания неведомые - стал Миколка вроде как язык птиц и зверей поимать. Они к нему так и льнули. Голуби на голову и плечи садились. За день два до того, как решались колоть где кабанчика - он приходил к воротам и плакал. Он и умер - со стропил в клуне сорвался, да на вилы внизу. А хотел ласточкина младенца в гнездо вернуть.
А был ещё Федюшка-пионерская зорька. Этого отец из-бил так, что разум вон. Федюшка сутками сидел на по-гребице и разговаривал  с ветром. А ночью со звёздами переаукивался.Он говорил, что на каждой сидит по Фе-дюшке и все радуются.
С годами хуторяне всё больше забываются, а эти двое становятся всё яственнее и ближе. Было в них что-то, закрепившее странные образы не во времени, а  вечно-сти. И когда я ночью поднимаю дОлу глаза, то чуть не с каждой звезды слышится мне федющкин смех.
Может быть, годы суеты и рассчётливости сами готовят в нас почву к тому, чтобы признать за человческими странностями право на существование. Может быть - поэтому иногда и собственные не всегда разумные по-ступки с годами нам кажутся всё более оправданными и нужными.
Не знаю, но что-то в этом есть. И иногда от случайного слова, от предмета, от звука или картинки вруг повеет таким былинным, неземным, сказочным содержание - что дух захватывает! Конечно, чаще это бывает не слу-чайно, часто к необъяснимой встрече идёшь всю жизнь, и можешь не дойти вообще.
...Ясным, почти горячим майским днём я оказался в за-крытой зоне, именуемой "Школа менеджента "Бирюч". Это почти режимное учебное заведение, с внутренним устройством и распорядком, хранит тайны от жителей близлежащих сёл и не расположено к гостям. Внутри заключенного в почти крепостные стены компекса есть всё для независимого существования. Учебные и жилые корпуса, службы, средневековый замок , гигансткий концертный зал под стеклянным куполом и музей. При-чём, по всему вхолмлённому пространству школы мел-кими вкраплениями красуются островки этнологических усадеб.
 Когда-то очень давно - я ещё в школу не ходил - Фе-дюшкин отец откопал на огороде странную женскую куколку. Каменная фигурка в ладонь величиной с тех пор болталась у Федюшки на шнурке, на шее. Она заво-раживала меня, я таскался по хутору за Федюшкой и всё надеятся, что он даст мне прикоснуться к ней. Старший мой брат, сподобившийся такой чести , утверждал, что "от бабы мурашки" по руке бегают.Куколка исчезла вместе с Федюшкой где-то в коридорах советской пси-хиатрии.
И вот в школе менеджмента "Бирюч" на взгорке я уви-дел её. Это была, точно, она - камнная баба из моего детсва. Только большая - где-то с десятиетнюю девочку. Она стоит там и теперь - вытесанная из камня, точенно-го, как червем,ветрам тысячелетий, со слепыми глазами и непокрытой лысой головой. Голова просто отшлифо-вана прикосновением рук неведомых народов, прошед-ших перед её лицом за века.
Что есть прикосновение к каменной бабе?
Я перетупаю через земляной валик, ограждающий про-странство вокруг бабы,и кладу ладонь на голову, пом-нящую тепло рук неведомых гипербореев, и скифов, и половцев , и славян.
И вмиг происходит чудо. От этого прикосновения, от этой каменной головы, отсюда и по всеё Вселенной, до самых далёких её угоков, начинают расходиться неви-димые круги. Так круги расходятся по водной поверхности, лишь только коснемся  её пальцем.
И эти круги, расходясь и ширясь, понесли вести обо мне и всём, что меня окружет, туда, в провалы космоса, в немедомые скопления планет, к другим цивилизациям, к Богу!
А потом оттуда, из-за краёв Ойкумены, круги, сужаясь, вернулись обратно, через туманности и созвездия - к Земле, к голове каменной бабы, к моей руке. Теперь эти круги несли мне весть о Вселенной, ключи ко всем тай-нам,сокровенные знания...

И странным видением грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей,все дела чародеев,
Все игры на свете, все сны детворы...

Я отдернул руку, и космическая связь оборвалась. Но и того, что узнал я, уже достаточно, чтобы другими глаза-ми глядеть на мир. Сказать, что я остался в прежнем ра-зуме - нельзя. Но и сказать, что сошёл с ума, тоже пока нет оснований. Просто, видимо, должна была пройти целая моя жизнь, чтобы каменная баба подпустила меня к своей тайне.
Конено, у учёных есть объяснение и описание каменно-го истукана. Но я точно знаю, что поставлена она была "прежде всех век", как сказано в Писании, и служила отнюдь не культовым, а прикладным целям. Это был ключ к некоему вселенскому компьютеру, хранящему в себе всю информацию мироздания. Это было время до-религиозного человечества, когда  каждый человек сам был равен Богу.
Конечно - в этом вопросе вы можете верить ученым.Они вам скажут, что каменная баба - это грубое отражение языческих поверий наших предков, и уточнят, что высечена она где-то около тысячи лет назад. И это будет истинная правда, научный факт. И если вы с ним согласитесь, то вы - вполне нормальный современный человек.
Но если вас пропустят на закрытую зону, и вы сами кос-нетесь головы каменной бабы - то вполне можете зая-вить о себе на всю Вселенную, и получить от неё преис-полненный смысла  ответ. Я не уверен, что баба "вклю-чится" именно под вашей рукой - но рискните.
И вы получите антинаучный, почти знахарский ответ. И рискуете попасть в разряд сумасшедших. Как я или Федюшка -пионерская зорька.
Но зато вы станете знать гораздо больше, чем  обычный человек разумный

.....
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ МУХ

  Муху сбить труднее, чем  самолёт. И  я от-крыл дверь, надеясь, что она просто вылетит из спальни. Голову неумолимо  тянуло к постели и я заснул раньше, чем ухо коснулось подушки.
  Но дальше  был не сон.  Не знаю, приходилось ли вам проваливаться в иную бытийность, но со мной это слу-чилось. Причём, я погрузился в действительность, о ко-торой знал все.
  Я был в эпохе Ивана Грозного, летом, на ямском доро-ге. Я знал, что шла война с ливонцами, что на  нашем дорожном  яме готовыми в путь содержались почтовые лошади для казенных прогонов, и что неспокойно сей-час на Украйне. Я знал, что за Рыльском, в Глухове и Сумах , по согласию с гетманом, стоят царские стрелец-кие полки. Они  берегут Степь, держат татарского хоте-ния подсобить литовцам.
  Причём мне чуть больше пяти лет, и живу я  со своим отцом – ямским смотрителем. Отец мой тот же самый, что и настоящий, только лет ему чуть за тридцать, носит он соломенные лапти, льняные штаны и рубаху, светлую бороду и стрижен под горшок.
  Я тоже белобрыс и в белой рубахе до колен. Хожу бо-сиком и без штанов, люблю разбивать пяткой конские каштаны.
  Ям наш лежит на Свиной дороге и называется  Купав-ной Калугой. Отец служит тут за полторы гривны в по-лугода, вдовец и знает грамоте.
  Украинский рубеж лежит на двенадцать вёрст к полуд-ню, за  последним на дороге русским  Щепным ямом. Дальше идут уже малороссийские корчмы и ямы, а на полуночь, к Москве, от нас самый ближний  ям в семна-дцати верстах – Битый ям. Там есть Расправная изба, куда со всей Свиной дороги  привозят на правёж непу-тевых ямщиков и прогонных смотрителей.
  Сама Свиная дорога у города Рыльска отпадает от Ба-каева шляха. Бакаев Шлях идёт из восточных земель, от Бухары и самого Китая и  убегает на Киев, а Свиная до-рога тянется к студеным землям. Она вьется  между Мо-сквой и великим Новгородом и завязана на пути к самим сумеречным Варягам.
  Сейчас близко к полудню, на нашем яме дремлют  у коновязи под навесом четыре разгонные коня. Один же-ребец, черный Камень –наш,  приписанный к Купавной Калуге. Хвост у Камня снизу завязан узлом, как у про-чих, приписанных к ямам.   Три другие сменные лошади , из казенных прогонов.
  Отец Камню положил свежего сена, чужим кинул ста-рой соломы. Кони спят стоя, изредка  перебирая копы-тами по навозу.
  Дорога из-за войн и  державного запустения   почти  умерла. В редкий день прозвенят тут колокольчики цар-ского дьяка или подъячего из Посольского приказа, едущего в Киев или Туречину,  прозвенят под дугой пьяного купеческого приказчика дорожные бубенцы или нежданно, без звонов, подъедет на своих лошадях в черном рыдване сонный игумен из дальнего монастыря.  Зато денно и нощно бредут по Свиной дороге путники. Одинокие и ватажками, они становятся под нашими окнами и нудно тянут духовные стихи, прося «Христа ради». Отцу предписано проверять их "крепкие записи" - отпускные и подорожные грамоты. А буде кто без бумаг – того посылать государевым именем на Битый ям, пытать их измены.
  Но отец крепких записей  не смотрит, хлеба бродягам не даёт. Да у нас его у самих нету – хлеба. Только репу в медном тазу парим, да кашу из гарбузов варим.
  Отец молчалив, как всегда в жизни. Сейчас он стругает тонким острым ножом дощечки на балалайку. Делает он их по дюжине в месяц. И продает заезжему купцу Кириякову, что нарочно присылает к нам в каждую последнюю субботу месяца своего приказчика. Платит по ефимку за бабалайку – вот и прибавка к полуторам царским гривнам. Тем и живём.
   Да нам много ли надо? Хворост на топку к зиме отец рубит сам. Репа да хрен в огороде растут Божьей мило-стью. Три листа бумаги на год, да оловянную черниль-ницу, да хомут на пять лет из Ямкого приказа Москва присылает. А нам только на рубахи,  хлеб да соль деньги и нужны. Нам даже свеч не надобно – отец лучины нащепит – вот и светло в зимних сумерках.
  …Я сижу на завалинке и болтаю ногами. На рубаху мне прицепился  жук-рогач в коричневом панцире. Я  дразню жука, отдергивая палец из под железных клеш-ней раньше чем он их сомкнет. Но вот жук оказывается проворнее, палец пронзает боль, и я начинаю громко плакать.
  И тут из избs выбегает отец, на ходу плескает себе в заспанное лицо воду из бадейки у крыльца и велит мне:
  -Умолкни, стрельцы едут!
  Я знаю стрельцов. Онb всегда ездят на длинных подво-дах, сидя в них спина к спине и свесив ноги в расписных сапогах. Сапоги у них под цвет кафтанов, а кафтаны у них бывают красные, синие, зеленые, коричневые. По названию полка и  месту его прописки. Стрельцы всегда шумно заезжают на  ямской двор,  толкаясь и с гоготом становятся животами к плетню и долго опорожняются с дороги. Потом без спросу рвут на огороде все, что захотят и требуют у отца самовару.
  А прошлой зимой синие стрельцы из города Быхова ночевали на яме, чуть избу не спалили. А их  полупол-ковник  дал мне на палочке леденец и сказал:
  - Съешь, деточка, сахару. Небось, сроду не едывал. И запомни меня, раба Божьего Орефия Колыбелина.
   Отец не любит стрельцов. Он вообще никого на дороге не любит. Вот и теперь встрепенулся.
  Я стряхнул с рубахи жука, пососал палец с капелькой крови. И тоже услышал тренькание крупных погромцов, какие отличают служидых людей на шляхах от прочих.
  Мы выскочили с отцом за плетень и стали рядом. Бе-лый с ног о головы отец и я – беленький мальчик с ру-чонкой в отцовской руке.
  Стрельцы ехали от Глухова, от украинских земель. Три повозки сидящих спинами к спине стрельцов  в голубых кафтанах.
  Но это были страшные стрельцы. Они пугали уже тем, что ехали молча, без песен и гвалта. Они ехали, болтаясь и подпрыгивая на ухабах как-то деревянно, словно неживые. И когда рядом с нами остановилась первая подвода,  мы с отцом едва не окаменели.
  Когда лошади стали, потянув назад дышло, стрельцы лишь качнулись, но не двинулись с мест. Были они ка-кие-то водянистые, с лицами, цвета колорадских личи-нок, что уже хватили отравы, но еще не свалились с ли-стьев. Их наполненные влагой глаза глядели на мир, но ничего не видели. По уголкам губ у многих ползали крупные перламутровые мухи. А посреди телеги, прикованный по ногам к деревянной чурке, сидел здоровенный детина, в шароварах и голый по пояс. Его бритая голова кончалась язычком потного чуба- оселедца, на руки накованы крупные цепи. В обоих ушах детины блестели  громадные железные кольца.
  Все это  успели увидеть мельком, в несколько секунд. Пока к нам шёл, тяжело поднявшись с передка, полу-полковник Орефий Колыбелин. Вожжа запуталась у не-го на запястье, задержав на полушаге. Полуполковник недоуменно глядел на вожжу, что-то туго соображая, пока отец не подбежал и не освободил его руку.
  Полполковник так, на руке отца, подошел к завалинке и тяжело сел. Он подождал, пока к яму подъедут ос-тальные его подводы с такими же страшными стрельца-ми, и сказал отцу:
   - Там  железный ларь с полковой казной и гетманским выходом царю. Пять тыщ рублей общим счётом. Ты, смотритель, возьми тот ларь да запрячь, пока  к тебе го-сударевы люди не придут моим именем. Я же вести каз-ну дальше не рискую, потому что в дороге мы все , на-верно, помрем. И казну похитят лихие люди.
  -Да что стряслось –то, Орефий Гордеич? – отец сбегал к бадье. Поднес к губам полполковника деревянный ковш. Тот не хлебнул, а так – обмочил губы:
   -За Сумами в корчме дорожной опоил, отравил нас хохол Слива. Вон он – в железах сидит. Нашей смерти ждет , ворон. Ну – да мы под тот чурбак пороховой кар-туз положили. Если не довезем до Расправной избы – последний из нас метнёт в тот картуз искру.
   Отец отлучился к подводе, принес ларь, накинутый персидской шалью. Полполковнику сказал:
  -Ай оставайтесь? Отвару сделаю. Попробую отпоить вас?
  Полполковник грузно поднялся,долго глядел на меня, покачиваясь. Потом с третьего раза засунул ладонь за пазуху и достал красный леденец.Подал мне,   деревян-но прошел к подводе и сел, с трудом потянув вожжи:
  -Н-но, каурыя…, - попробовал крикнуть он, но лишь прохрипел. Подвода дернулась, стрельцы качнулись, потолкав друг друга плечами. Следом, всфыркнув, взяли с места лошади второй подводы, третьей.
  Погромцы стучали резко, словно вороны каркали. Си-ние мёртвые стрельцы уехали, теряя от расстояния цвет кафтанов, и только голый круп хохла Сливы долго еще золотым пятном виделся выше черных голов.
   А мы с отцом  еще постояли у дороги, с царской каз-ной под персидским платком.  Мне от упавшего с неба богатства было ни жарко, ни холодно,леденец я засунгул за щеку,   а отец почесал в затылке и спросил сам себя:
  -А ну, как лихие люди заглянут!  Да и государевых век бы не видать.Ай, оседлать Камня, да свезти казну  ям-скому голове? Или закопать до иных времён?
  И он поспешил во двор. Там прихватил заступ и ушел на задворки, в огороды. А я вдруг увидел на дороге крупные, в облачках пара, свежие  конские каштаны, что остались от стрелецких лошадей. С разбега я разогнал зелёных мух над ними и  давил каштаны пятками, горячие и скользкие. Но одна муха, большая, как воробей, упорно звенела у уха. Я погнался за нею,поскользнулся и проснулся.
  Муха , зудя, ползала по подушке у самого моего носа, и я подумал, что клад присваивать глупо. Наверняка в Глухове известно, что ларец отправился с полполковни-ком Колыбелиным. А когда у него, мертвого, на Битом подворье клада не найдут, то дьяки с сыском нагрянут прямо к нам, в Купавную Калугу…
  Но муха оказалась уже не той, со Свиной дороги. Она была наша, современная, и сбить её оказалось труднее,  чем мессершмит.
   И я окончательно проснулся.  И сразу признаюсь, что не верю в переселение душ. Но как объяснить этот сон, с его красками и запахами, с его законченным сюжетом!
  А может – это не сон, а небесное откровение?  Тогда стоит, прихватив лопату, сходить в огороды старого ям-ского подворья, что именовалась когда-то Купавной Ка-лугой…
   
...
 КОГДА Я БЫЛ БОГОМ

Рукопись, найденная в Интернете

« Я пишу эти строки на крошечном острове святого Фо-мы, затерянном почти посередине Великого Океана. Живут здесь двенадцать потомков европейцев, чьи предки еще в Х!Х веке привезены сюда в кандалах по определению королевского суда Великобритании. Богу было угодно сделать их аборигенами этого клочка суши и, как поведал мне здешний староста, дальше тридцати человек население колонии Святого Фомы никогда не простиралась.
Теперь тут плантации редкой картофельной пальмы, ветровая электростанция, маленькая пристань и местный флот из четырех мелких, но быстроходных катеров. Над островом вяло шевелится на высоченный мачте странный зеленый флаг в кровавую крапинку, разделенный крестом ровно на четыре части.
Здесь настоящий земной рай. Теплый океан, мягкая не-жаркая погода и никаких хищников. Живу я здесь не знаю сколько дней, но за это время никто не надоедал мне вопросами, не набивался в друзья и не отторгал мои просьбы. День ото дня я чувствую себя как бы в выду-манном мире, где на меня ничто дурно не влияет и не действует, но где всё исполняется по моему желанию.
Я ещё не нашел себе занятия, но, однако ж , всякий раз, когда желудок дает о себе знать, нахожу в меру накры-тый стол в своем отдельно стоящем домике. После бур-ных событий прежней жизни я долго приходил в себя, а когда почувствовал здоровье укрепившимся, то пожалел об отсутствии интернета. И уже на другой день нашел на письменном столе не новый, но вполне работоспо-собный компьютер.
Я принялся за работу, и первым делом захотел узнать побольше об уединенном месте моего нынешнего пре-бывания.
И тут меня ждало открытие! Моего острова не сущест-вует в природе! И даже явственная космическая картин-ка акватории выдает лишь морскую рябь.
Это оказалось необъяснимым, и поэтому я решил не ис-кать разгадок новому явлению, а сделать запись пред-шествующим событиям, пока они ещё свежи в памяти.
Я поднимаю кверху составную нижнюю часть оконной рамы, и вижу, как на восточной грани неба и океана комковатой цепочкой лежат белые облака. Ветра нет совсем и флаг острова на мачте висит безвольно и сонно. Пятнадцатилетняя девочка Элиза, дочка местного адмирала карманного флота, покачивается, сидя в гамаке между молодыми пальмами, болтает ногами. Она готовится к поступлению в университет на материке, на коленях у нее ноотбук.
Тишина и умиротворение царят на острове и я какой-то боковой мыслью успеваю подумать : «А забыть всё – и наслаждаться жизнью!»
Крупный морской краб подбегает под окно, оставляя на песчаной дорожке бороздки кривоватых следов. Куль-тиватор!
Я отхожу от окна и набираю на клавиатуре первую фра-зу:
« Казенное письмо в почтовом ящике поначалу не при-влекло моего внимания. Нынче всякая контора норовит прислать квитанцию, напоминание, пытается запугать. Но когда я поднялся в свою однокомнатную квартиру на последнем этаже хрущевской пятиэтажки и пристальнее глянул на конверт, то почувствовал недоумение. Оранжевой краской по верхнему срезу почтового прямоугольника красовалось название фирмы, пожелавшей что-то сообщить мне: «Бюро особых гарантий».
Краб неожиданно оказывается в комнате. Стуча клеш-нями, пробегает по полу и прячется под кровать. Вы-уживать его придется видимо, шваброй.
Как он, черт его возьми, преодолел подоконник?
И где, черт возьми, я обронил мобильник?
Писать расхотелось. Я глянул вдаль, на океан и неожи-данно увидел, что цепочка облаков на горизонте разбух-ла и потемнела. И флаг на шесте неожиданно шевельнул крылом и опять затих.
А зачем, собственно, писать воспоминания ? Кто мне поверит? Да мне самому все случившееся вполне пока-залось бы полной чушью, если бы шутники из того са-мого Бюро после эксперимента вернули меня в мою квартиру, а не забросили на этот нелепый остров!
Я падаю спиной на матрац кровати и замыкаю руки на затылке.
Да, всё поначалу складывалось красиво. В письме, по-верх которого шапкой красовались все те же слова «Бю-ро особых гарантий» было написано:
« Уважаемый господин Тебенихин! Сообщаем, что Ва-ши изыскания в области евгеники привлекли внимание учёного совета Академии прикладной Метафизики и заслужили Премии Гальтона . Вручение премии состоится 13 февраля сего года в здании Академии …»
И далее следовал известный на всю страну адрес мос-ковского научного центра.
Я повертел письмо в руках, поглядел на просвет. Обыч-ный лист, компьютерный текст. Подпись, печать, дата.
Но я никогда никаким боком даже не приближался к евгенике! Я – профессиональный безработный журналист. Без семьи, без денег, без протекции. Ну – слышал, что есть такая наука. Вернее, как учили меня где-то когда-то – лженаука. Что-то о выведении в пробирке сверхчеловека. Или о сращивании полов. Почему-то всплыло совсем уж не к месту слово «конвергенция» - и я прямо от стола по крутой дуге отправил письмо в мусорное ведро.
Утром – чего давно не случалось – разбудила меня ме-лодия мобильного телефона. У меня там такой набор нот – из «К Элизе». Голос редактора Бабина возник раньше, чем умолк мембранный Бетховен:
- Проснитесь, граф, рассвет уже полощется!... По-прежнему нищенствуешь, литературное ничтожество? Хочешь заработать?
-Ну? - воспрошаю спросонок.
-Через неделю у нас в Белгороде Академия Наук прово-дит выездное заседание. Срочно нужно впарить читате-лям какой-нибудь наукообразный материал. Ну – ты же можешь соврать, как никто в нашем журналистском кубле. Соглашайся, граф!
-Сколько?
- Десять тысяч до и столько же позже.
- Поездку в Москву оплатишь?
-Лёгко. Когда отбываешь?
-Тотчас! – сказал я, отключил телефончик и полез в му-сорное ведро. Спасибо, письмо старой чайной заваркой залито было еще не настолько, чтобы не прочесть адре-са.
И колесо судьбы завертелось, сверкая шестеренками и спицами.
Оно прихватило меня за полу пиджака уже следующим утром стряхнуло с себя прямо перед громадной дубовой дверью Академии прикладной Метафизики.»
…Качнулись шторы, и в мою комнату через окно дох-нуло прохладным ветерком. Я поднялся, подошёл к по-доконнику.
Картина за окном заметно изменилась. На мачте теперь недовольно шевелился изумрудный флаг и крапинки суетились по нему, словно стараясь спрыгнуть. Три ка-тера у причала танцевали в ряд , словно клавиши пианино, то втыкая мачты в небо, то выдергивая их оттуда. Четвертый катер, видимо, как всегда по понедельникам, ушел на океанскую трассу за полсотни миль для встречи с большим почтовым транспортом.
Небо по восточному краю являло собой одну большую мешковатую тучу. Девочки в гамаке пересела, полупо-вернувшись к ветру.
На прибрежной полосе искрилась галька. Присмотрев-шись, я понял, что там живой шубой шевелятся мириа-ды выбравшихся из моря крабов.
Мой рай начал пугать меня.
Не видно ни одного аборигена, лопасти ветряка электростанции слились в белый диск. За тяжким дыханием моря не слышно птиц.
Я вернулся к компьютеру . Я опишу все, что случилось со мной, и запущу в Интернет. Если я исчезну вместе с этим островом, то останется хотя бы мой рассказ. Вдруг он поможет хотя бы одному наивному человеку избе-жать общения с Бюро особых гарантий!
« … Я развернул дубовые створки дверей Академии и оказался в громадном вестибюле. Пол с бесконечным лохматым ковром, девица в срамно коротком для такого заведения платьице и её вопрос:
-Вы семьсот второй?
Растерянно развожу руками: не знаю, какой я. Протяги-ваю, а она брезгливо берет у меня заляпанный заваркой конверт:
-Ну, вот же! – указывает длиннющим пальцем с крова-вой капелькой ногтя на какой-то значок на конверте – Вам в третью дверь справа.
Ступаю на ковер, как на луг. Первая, вторая…
Третья дверь открывается сама собой. Я вошёл в про-странство, оказавшимся не комнатой, а местностью раз-мером с небольшой сельскохозяйственный район. В па-ре метров справа от двери, за небольшим пультом, сидел плюгавый молодой человек в замызганном белом халате и старательно орудовал картриджем, от усердия высу-нув кончик языка. Результатом его манипуляций было появление симметричных геометрических фигур на спе-лом пшеничном поле, раскинувшемся километрах в двух , несколько ниже от нас. Раскрыв рот от изумления, я видел, как , словно под колесом невидимого катка, целые прогоны соломы ровно выкладывались в кольца и треугольники. Точно так, как показывают нам по телевидению в разделах необъяснимых природных явлений. Видел я картинки с таких полей – то из Англии, то из Ставропольского края…
Неожиданно, с сипением паровозного котла, над голо-вой возникло брюхо непонятного летательного аппара-та, и я вновь ахнул – НЛО!... Повисев и подрожав, виде-ние попросту растаяло все с тем же сипением.
А когда я вернул глаза в горизонтальное положение, то не увидел уже ни местности, ни плюгавого фокусника.
Я стоял почти посередине огромной аудитории, где, цирком, расходять в несколько ярусов вокруг меня, бе-лели халаты многочисленных дядь и тёть, почти сплошь в золотых очках. Кто из них – и из них ли ? – при этом говорил, я не знаю, но голос из под потолка был муж-ским, сферическим – облегал меня плотно, как кокон:
- Путем строгого отбора мы, Совет Академии приклад-ной Метафизики, выбрали вас в качестве селекционного материала для наделения качествами бессмертья. Ступив за этот порог, вы приобщились к избранной кагорте людей, которые не умрут никогда. Собственно, сегодня наша Академия в состоянии таким образом осчастливить все человечество, но мы не находим основания для вовлечения в процесс людей недостойного проведения, худых мыслей, хронически больных, словом – всех тех, кого евгеника пока не признает гармоническими личностями.
-Но это же чистый фашизм! – выпалил я, все еще нахо-дясь под впечатлением шипящего НЛО. – И потом – я не давал согласия становиться бессмертным. Прикажете тысячу лет сидеть безработным в убогой хрущебе?!
Что-то вроде общего смеха прошелестело по трибунам, и тот же голос заговорил. Теперь по-отечески душевно, с грудными нотками:
- Вы стали богом. Для вас отныне нет ничего невозмож-ного, ибо мы наделяем вас способностью к владению зеротехнологиями.
-И…что это?
И опять – общее оживление. По-видимому, эти люди уже знают, что такое зеротехнологии, и они им нравит-ся».
…Дробный стук по полу оторвал меня от клавиатуры. Я увидел, как наглый краб выбрался из-под кровати и впился в скатерку стола. Ловко снуя клешнями, он угло-вато взобрался к компьютеру побежал по рукаву. Брезг-ливо пытаясь стряхнуть краба, я глянул на его клешню и осатанел: она была железной, с искусственно заточен-ными заусеницами, на заклепках!
Я схватил монстра за панцирь и с размаха выбросил в окно.
Океан ревел. Дрожа от нахлынувшего страха, я глядел, как, борясь с боковой волной, к причалу пытается при-ткнуться катер адмирала. Обреченно успел подумать, что мне-то, уж точно, почты не будет.
Мешковина неба заняла все пространство над островом, брюхом зацепилась за мачту, полузакрыв флаг и верхняя часть круга вентилятора электростанции вертелась, словно дисковая пила, вспарывая тучу. Прозрачными искрами из-под пилы разлетались крупные водяные брызги.
Начинался шторм.
И тут я услышал знакомые ноты этюда «К Элизе». Над подоконником возникла мокрая пакля головы девочки из гамака. Она протягивала мне мой пропавший мо-бильник и норовила всем телом перевалиться в комнату. Я взял телефончик и было хотел помочь девочке, но когда она мельком встретилась со мной глазами, я окаменел.
На меня ахроматическими зрачками глядели две мерт-вые веб-камеры.
Жутко закричав, я толкнул девочку обратно и резко опустил раму, закрыв окно. Потом затянул шторы.
Мне показалось, что на улице установилась тишина.
Я сел на кровать, забился в угол и стал ждать смерти.
Видимо, задремал. Во всяком случае, сознание верну-лось ко мне на середине телефонного вызова. Я резко нажал кнопку и услышал вальяжный и спокойный голос Бабина:
-Надо иметь совесть, граф. Я тебе плачу настоящие деньги, а ты мне туфту гонишь. Будь добр, скинь к утру на мой ящик готовый материал по науке. Ты ж меня без ножа режешь.
Я пытался ответить, но лишь хватал сухим ртом воздух. Редактор что-то заподозрил, мягко переспросил:
-Ты там не упился, болезный?
-Мне страшно… - прохрипел я. – Тут механические кра-бы волной идут от берега…
-Ну! – обрадовался редактор. – То, что надо. Всех блох!
И отключился.
Спасибо хотя бы за то, что разбудил.
А где эта механическая девочка?!
А где краб?
А почтовик где…
Я подошёл к окну и отодвинул штору.
Во всём поднебесном мире царили покой и свет.
Девочка сидела в гамаке и бубнила непонятный текст. Почтовый катер мирно уткнулся в причал рядом с ут-лыми собратьями.
Ветряк станции едва шевелил лопастями. Адмирал по-тянул в гору, к местной мэрии, мешок с почтой, привет-ливо помахал мне рукой.
Рай…
Так вот почему я не нашел в Интернете и тени упомина-ния об острове Святого Фомы под этой широтой! Нет рая на земле, и остров этот – суть производная зеротех-нологий шутников из Академии прикладной Метафизи-ки.
Но если так – надо срочно закончить записки! Это же вековая сенсация! Возвращаюсь к компьютеру и к тому месту в тексте, где оставил себя посередине неведомой аудитории:
«Мы открываем вам самые запретные истины, содержа-щие в себе смысл всех наук, - вещал зычный голос, и я впитывал его слова, как соты впитывают пчелиный мёд. – Веками считалось, что на Земле прежде существовали сверхцивилизации Атлантов и Гипербореев, обладавшие божественными способностями. Якобы он дали нынешнему человечеству начала знаний и оставили после себя циклопические каменные мегалиты.
Это правда, но не вся. Атланты и гипербореи существу-ют рядом с нами и поныне, и они во все века внимательно следят за развитием нашей цивилизации. Они отводили от людей глобальные беды и ограничивали развитие опасных для мира земных наук. И во все времена они одаривали способностью бессмертия выдающихся ученых и гуманистов человечества. Нынче решено значительно расширить сообщество избранных с тем, чтобы именно ему оставить в наследство всю Землю. Вы – один из избранных.
- А как быть с остальными? – осмелел я.
-Они обречены. Как только сверхцивилизация откажет всему остальному миру в покровительстве – он остано-вится в развитии. Остановка равнозначна смерти.
-Но это жестоко!
-Нисколько.- вещал голос. – Жестоко было бы всем из-бранным не воспользоваться шансом, ведь только на пу-ти физического бессмертия у человечества есть буду-щее.
- Всё это только слова! – осмелел я.
-Отнюдь нет! – окреп голос. – Только люди с безгранич-ным ресурсом жизни способны овладеть технологиями атлантов. Вы, как ученый, и сам понимаете, что мы на Земле уперлись в потолок познания. Самое большое, на что мы способны – это расщепить атом. Ну, еще создать некоторые материалы на основе нанотехнологий.
-Но ведь мы только выходим на уровень этих самых на-нопознаний! – попытался я вставить слово!
-А для Атлантов это – давно пережитое детство. Ведь что такое нанотехнологии? Грубо говоря – это попытка конструировать материю на уровне наночастиц, то есть – величин, корень которых измеряется значениями с де-вятью нолями. Нано по латыни – девятая степень. А Ат-ланты в этом деле ещё тысячи лет назад ушли на запре-дельные величины с любым количеством нолей! В кон-це-концов они пришли к так называемым нулевым, или зеротехнологиям, когда работают с отсутствующим ма-териалом!
-Но это невозможно!
И опять аудитория ответила сдержанным покровитель-ственным смешком. Голос слегка откашлялся и продол-жил.
- Эти люди, если их так можно назвать, способны из ни-чего создавать нечто. Они производно лепят любой атом и конструируют из него недоступные природе молекулы. Они перемещаются на кораблях, сквозь которые пролетают наши самолеты и возводят здания, которые мы проходим насквозь, не замечая. Мы, обычные люди, живем и не видим вокруг себя грандиозных строений, космических эстакад… Мы и самих атлантов не видим только потому, что и биологическую клетку они создают из зероматериалов! А люди иногда видят НЛО и иные миражи только потому, что у Атлантов случаются технологические сбои..!
-И… я сейчас нахожусь в зеропомещении?
Голос прозвучал легким смешком:
-Вы же только что видели круги на полях. Это вам пер-вый легкий урок жизни в зеропространстве, где вы и останетесь после легкой медицинской операции перевода вашего организма в новое бытие.
-И я тоже стану невидимым?
- Отнюдь нет! – голос как бы уменьшился в объеме и внезапно передо мной выткался из ничего тот самый замызганный оператор пшеничного повала. Он шутливо откланялся и спросил:
-Если я назовусь Коровьевым – вы не обидитесь?
-Тогда уж и Воланда явите свету, - теперь уже пошутить попытался я. Но мой гид по бессмертной жизни взял меня под локоть и пригласил к легкой прогулке по аудитории:
-Вы будете существовать в той ипостаси, которую по-считаете нужной. Хотите жить в своей хрущевке – ради Бога. Задумаете оборудовать себе лабораторию где-нибудь на планете Гия в системе Сириуса – да на здоро-вье! Вы же Бог, у вас в руках пластилин бытия! Главное условие – вы не должны прекращать своих исследова-ний по евгенике.
Я аккуратно высвободил локоть и попытался слегка от-страниться:
-Вы ошиблись, Коровьев – в евгенике я не смыслю ни уха, ни рыла…
Пол под ногами дрогнул и закачался . Резко потемнело. Я протянул вперед руку и нашарил вертикальную опору. Поднял глаза;: - мачта. Сверху дрожал фонарь и масляный свет его перечеркивали полосы косого дождя. Голос тяжелый, грудной досадливо отчитывал кого-то словно с неба:
-Вечно вы торопитесь невпопад. И что теперь делать с неликвидом?
Этот, в грязном халате, рядом, неровно качаясь заодно с палубой, прокричал в небо:
-Так на остров святого Фомы его, мессир! И кулаком по темечку, чтоб память отшибло!
-Ну, ну! - Согласно ответило небо, и по нему с обратной стороны ударили огромным кулаком. Небо охнуло и до горизонтов разбежалось трещинами молний.
Утром на берегу на меня натолкнулись староста острова и адмирал».
Я допечатываю эти строки и отправляю на почтовый ящик редакции. Компьютер капризничает, потому что от полного штиля остановился ветряк электростанции.
Я пытаюсь позвонить, но моя земная Элиза умолкла от разрядки аккумулятора. Островная Элиза сидит в гамаке и болтает ногами.
Я не знаю, вернусь ли когда-нибудь в свою хрущевку.
Я не знаю, дойдет ли это письмо Бабину.
Но если дойдет, то пусть он помнит, что должен Богу десятку…"

....

ЗА ВОСЬМОЙ ДВЕРЬЮ

 (Маленькая языческая рапсодия)

Дом полыхал сразу с четырех сторон. Столетний море-ный дуб постройки почти не сопротивлялся напору огня, бревна схватывались споро и весело. Высоко в осеннее небо, насколько хватало глаз, поднимались хлопья черного пепла и дым, почти без запаха, струями уходил туда, под белесый купол сентября.
Люди с ведрами и баграми беспомощно стояли поодаль, даже не рискуя подступиться к огню. Жар пожара отра-жался на их лицах и в глазах, и все поняли, что огонь не уступит им ни на йоту.
А потом, с треском петарды, что-то рассыпалось под железной, еще не осевшей крышей, и в воздух фейер-верком выплеснулись пестрые разноцветные бумажки. В едином порыве с дымом и пеплом они  тоже поначалу поднимались кверху, но потом, покачиваясь на струях теплого воздуха, начали оседать поодаль.
— Деньги, деньги! — закричали догадливые мальчиш-ки, и люди, побросав ведра, кинулись ловить эти бумажки.
Увы! — они подбирали то, что деньгами считалось лет восемьдесят назад. Теперь орластые бумажки были про-сто бонами, и разочарованные зрители пожара скоро вернулись к своим ведрам. Мальчишки же собирали взлохмаченные деньги в пачки, а скоро один из них по-дошел ко мне:
— Что это? — спросил он, протягивая скореженную с жара, но уцелевшую бумагу. Я взял ее и попытался про-честь...
Боже, я держал в руках страницу книги, найти которую отчаялся уже давно. Я блуждал по музеям и архивам, я перебрал руками десятки тысяч томов домашних и госу-дарственных библиотек, но удача уходила прочь. И те-перь — вот она — страница из языческой библии Сабон И уже вместе с пацанами я начал перебирать отторгну-тое пожаром, и через полчаса у меня в руках была почти вся книга!
А надо вам сказать, что не праздности ради гонялся я за библией Сабон. Еще в румяном моем детстве бабушка, грамотейка (и колдунья, как поговаривали) рассказала мне о ней. Вроде бы в той библии написано, как можно летать по воздуху без самолета, как повстречать своих далеких предков при жизни, и многое другое чего по-рассказала мне бабушка. И уже тогда я занялся поиска-ми Сабона, и чем бы ни занимался прошедшими десяти-летиями, подспудно надеялся найти библию. И совсем не потому, что хотелось мне полетать, подобно птице. И в целители записываться я не хотел, и вообще игра с языческими темными силами мне претила. Единствен-ное, ради чего нужен мне Сабон, — узнать истоки своей фамилии.
Ведь это невыносимая недосказанность в судьбе — ис-токи твоего рода, — должна когда-нибудь получить раз-решение. А выходило так, что во всех громадных архи-вах и фолиантах я не натыкался на людей с моей фами-лией. Но ведь ее носят уже и мои дети, а стало быть, и для них это не праздный вопрос.
И вот он — Сабон! И в тот же вечер я сел за его чтение и расшифровку. Для начала сложил по страницам. И не хватило-то всего одной (пойти завтра на пожарище, по-искать). Вопреки ожиданию, Сабон читался просто и доступно. И когда спустя пару часов я сложил странич-ки стопкой, мне было ясно, что делать дальше.
Я снял с платяного шкафа большое — метра полтора в высоту, зеркало приставил его к стене. На всякий случай четыре витых восковых свечи у меня имелись, и я зажег их перед зеркалом.
И в бледном отствете свечей увидел в зеркале странное отражение комнаты. Вроде бы моя спальня, но откуда там эта дорожка на полу. И что это за тени шевелятся в глубине отражения?
С сердечным трепетом я взял Сабон и начал читать за-клинание первой страницы. И уже ноги сами подвели меня к зеркалу, и я сделал первый шаг за его грань. И..!
Ничего не произошло. Я оказался на ковровой дорожке, которая вела куда-то вглубь комнаты, к хорошо види-мому свету в дверном проеме. Я шел по дорожке, а по сторонам слышался неясный шепот, ко мне подходили какие-то люди в белом, едва слышно что-то спрашивали. Я молчал, и с оторвавшимся от страха сердцем медленно шел к свету.
И пришел. Посредине громадного светлого чертога на возвышении сидел старец. Его белые волосы, стекая по таким же белым одеждам, струились вокруг возвыше-ния. Над нашими головами не было крыши, а только небо с огромными хрустальными звездами.
Я развернул Сабон, и, заикаясь, вымолвил:
— Дедушка Ведун, расскажи мне, откуда я пришел?
И старик широким жестом провел вокруг себя. Я поднял глаза, и увидел, что по периметру чертога темнеют проемами восемь дверей. Старик так же молча указал мне на восьмую. Я прошел туда, не поднимая глаз.
И сразу же за порогом оказался в монастырской келье, темной, но сухой. Тяжелый дубовый стол с серебряным подсвечником, книги на двух досчатых полках, запах ладана. И — старик на топчане с соломенным тюфяком в углу. Ои явно доживал последние минуты. Безвольной рукой старик потянулся к столу, и я понял, что он хочет достать плошку с водой. Я метнулся, помог ему, старик отхлебнул и хрипло вымолвил:
— Здесь, в Киево-Печерской лавре, все меня знают под именем Петра Могилы. Надеюсь, что ведают обо мне и на Руси.
— Да, но я хотел бы узнать о своей фамилии...
— Не перебивай, — сурово сказал старец. — Я как раз и веду речь о твоей фамилии. Ты уже давно знал бы свою родословную, если бы покопался в метрических записях Краковской ратуши в Речи Посполитой. И там под твоей фамилией значится штяхтич Войцех, мой сын. Он принял католичество и навсегда покинул меня. Oт этого- то шляхтича и пошел твой род. А теперь ступай, силы оставляют меня.
И старик затих, а я попытался открыть дверь наружу.
Не тут-то было! В моем Сабоне не доставало именно той страницы, на которой оставались заклинания к возвращению обратно. Я ведь, поддавшись очарованию книги, так и вошел в Зазеркалье, забыв, что надо будет еще и возвращаться!
Старец Петр окончательно затих на топчане, дверь не подавалась. Что делать?! Скоро сюда придут монахи, чтобы убрать тело. Наверняка, я смогу выйти вместе с ними. И навсегда остаться в XVII меке? Ужас, как это поймут мои родные, найдя утром извлеченное из шкафа зеркало и догорающие свечи.
Еще двадцать минут я на все лады выкрикивал заклина-ния подряд, которые вычитывал из Сабона, но дверь уп-рямо не выходила из проема.
И тут меня осенило! Схватив свечу, я кинулся к полкам с книгами. Тяжелые, как кирпичи, они падали с глухим звуком на пол. Не то, не то, опять не то... Вот она — библия Сабон. В отличном переплете телячьей кожи и со всеми целехонькими страницами. Понятно, что такая книга и должна была оказаться в келье у просветителя Петра Могилы
Нараспев, речитативом, я начал выкрикивать заклина-ния, и дверь, не скрипнув, легонько поплыла на петлях. Я шел с этой книгой, я нес ее перед собой, как факел, а старец Ведун, ни слова не говоря, лишь лукаво пригро-зил мне длинным прямым пальцем.
...И вот — та же дорожка, те же,тени, тот же полушепот, и я с облегчением выхожу в свою комнату. Но комната — вроде моя — и не совсем. Шкаф без зеркала — вот он. Но тут же какие-то сундуки. Свечи — вот они, дого-рают, но под потолком, в паутине, дремлет громоздкая мертвая люстра. Дьявольщина! И вообще, мне надо по-быстрее избавиться от этой книги. Суну ее куда-либо под крышу от греха. Видно, неспроста старец пригрозил, я ведь библию вроде как украл.
По лестнице я поднялся на чердак и втиснул Сабон ме-жду бревном и железным листом крыши. И опустился к себе. Да, теперь это снова моя комната, но только... объ-ятая пламенем от упавшего огарка свечи. Я выскочил на улицу.
Дом полыхал, сразу с четырех сторон.

,,,,,

ИСКУШЕНИЕ Д

Матушка откинула одеяло, коснулась босыми но-гами коврика. Телефон сыпал непрерывной трелью. Ка-бы горохом — не устояла бы. «Кому там еще приспичи-ло?»— сонно подумала, прикрывая ладошкой рот. Из трубки прокричало-пролаяло, матушка поняла лишь, что зовут мужа. Она опустила трубку рядом с лиловым ап-паратом, толкнула лежащего в пухлое белое плечо:
— Тебя... ненормальный какой-то.
Обойдя кровать, влезла под одеяло, натянув его на самое ухо.
Отец Евгений, волоча но паркету штрибки кальсон, по-чесывая грудь, добрался до тумбочки: —, Я... Если не трудно, разборчивее, пожалуйста... Увы, сегодня я за-нят... Сколько-сколько?! (Батюшки светы,— прошептал, прикрыв трубку ладонью, — я столько в год не зараба-тываю). Однако постойте, подумаю... Ну, уж коли и ма-шину подошлете, тогда конечно... Да, да, уже собира-юсь!
Батюшка оставил телефон, присел к жене:
 -Марго,вот так подвалило! Представляешь, - он потянул одеяло, открывая голову жены,- зовут на отпевание, платят долларами. Тут и на покраску храма хватит, и на иномарку втихаря останется. Такие деньги, говорят, только отец Афанасий по всему благочинию греб. Инте-ресно, что ж там за покойник такой?.. Да проснись ты, за мной еще из Покровки должны прислать, так объясни им, что я прихворнул, что ли. Чай, заживем теперь, Мар-го!
По жена лишь промычала в ответ. Отец Евгений опять кинул ей одеяло на ухо и заторопился в ванную. Там тщательно поскоблил щеки, словно подрисовывал грань смоляной бородки, сводящей с ума молодых прихожа-нок.
Через полчаса подкатила громадная белая машина, во-дитель с уродливым намалеванным черепом на белой рубашке глянул поверх фирменных очков:
-Ты будешь поп Женька?
-Я, опешил от такой фамильярности протоиерей. -Но позвольте, кто вам разрешил...
-Кончай базар, — оборвал водитель, — давай помогу поднести твои кадила и поехали.
— Ну... - развел руками рестерявшийся отец Евгений. Однако подал шоферу чемоданчик, втиснул дебелое свое тело на заднее сидение.
Ехали хоть и быстро, но долго. Давно остались позади крайние домики райцентра, замелькали но сторонам по колени побеленные к недавнему празднику столбы, дол-го извивалась за окном желтая змейка воздушного газо-провода. «Куда это мы?» — забеспокоился священник, когда весь район остался позади и свернули на узкую проселочную дорогу.
Водитель молчал, лишь жевал жвачку, и ухо его отвра-тительно двигалось на фоне пухлой теки и лобового стекла. Батюшка отводил глаза, но взор все время воз-вращался к этому подвижному уху.
Наконец приехали. Подождав, пока поднятая колесами пыль унесется прочь, водитель откинул дверку:
-Значит так: дуй по этой бетоночке, Жека, уже ждут.
Батюшка хотел было опять обидеться, но лишь попра-вил рясу и понес свой чемоданчик по дорожке. Водитель тем временем, не переставая жевать, откинул микрофончик сотового телефона:
-Поп прибыл, осторожнее там, не стреляйте.
Тропинка оказалась не в меру длинной, метров через двести росшие по краям ее плодовые д¬ревья расступи-лись, и отец Евгений уткнулся в глухие зеленые ворота. Хотел постучать, но правая створка дрогнула и откати-лась в сторону сама собой.
Вошел, створка за спиной вернулась на место. Оглядел-ся. Приличная богатая усадьба с клумбами, газонами и роскошным особняком светло- шоколадного цвета. Ужом вывернулся из будки у ворот длинноногий хлыщ в трико, подхватил под руку:
-Ассап Палыч ждет, беспокоится уже.
-Покойный в доме?-—стараясь отстраниться, спросил отец Евгений.
— А где ж ему быть, усопшему-то нашему? - хлыщ тес-нее прижался к бедру священника. -Не извольте беспо-коиться, батюшка, смертяк лежит в самом натуральном виде и лапки, как говорится, кверху.
Он коротко хихикнул.
-Да вы ступайте, ступайте, Ассан Палыч сам все укажет и расскажет.
Поднялись на широкое крыльцо. Громадная дверь крас-ного дерева, кнопка звонка, латунная габличка «Депутат Государственной Думы. Попечитель страховой фирмы «Стикс» Александр Павлович Варламов-Рюмин». Хлыщ утопил в резиновой кнопке звонка длинный палец, через минуту, изнутри открыли. Немолодая усатая женщина в пестром восточном халате, с папиросой в зубах молча взяла из рук священника саквояж, пошла вперед. Хлыщ остался на крыльце, а священник ступил в огромный вестибюль. Свет тут был солнечный, тек чрез стеклянный купол, служивший потолком. Усатая женщина пересекла вестибюль, толкнула скромную дверь. Не вернув саквояжа, пропустила священника через порог.
По сравнению с вестибюлем поначалу отцу Евгению показалось в комнате совсем темно. Однако совсем скоро в мягком розовом свете он различил низенький столик на гнутых ножках, пару пустых кресел в стиле этого столика и такую же тахту с худощавым мужчиной на ней. Мужчина сидел, говоря с кем-то по телефону, сделанному под старину:
— Я в седьмой раз повторяю: купол выкрасить в небес-но-голубой цвет. Кресты?.. Господи, ну зачем я с вами связался! Кресты, конечно же, вызолотить. Да, и чтоб к Троице все сияло, как котовы яйца, сам проверю. А на-счет машины... Я думаю, для начала ограничимся фольксвагеном. Да, да, Иван Платонович, потом по-смотрим, как служить будет.
Хозяин кабинета отвлекся от телефона, жестом пригла-сил священника присесть в кресло, сам продолжил раз-говор с невидимым собеседником: -И не забудь на по-минки, Иван Платонович, тебе ведь покойный тоже очень дорог, я знаю... Ну, как оформить ремонт?.. Ты же не ребенок, а глава администрации. Запиши ремонт хра-ма исполнением наказа избирателей в моем округе. Прессу я подключу. Все, старик, извини, у меня гость.
Хозяин опустил трубку на инкрустированную рогатюльку аппарата, резво поднялся, склонил голову в полупоклоне:
-Надеюсь, что представляться мне нет смысла. Я уж и так, по мнению друзей, примелькался на телеэкранах. Вас же я знаю пока - увы, по¬наслышке. Кстати, Евге-ний Федорович, — вы позволите так себя величать? —я надеюсь, что и вы быстро войдете в круг моих друзей. Ваш преддшественник отец Афанасий - царствие ему небесное - был моим верным сподвижником, и тот заме-чательный особняк, который достался теперь вам во владение, возвести ему помогла моя фирма. Нам же вза-мен и нужны лишь незначительные услуги: освятить то ли, другое ли событие, молебен провести там, крестины ли устроить, отпевание. Вот отец Афанасий уж год, как преставился, и нам в общении с Господом приходится прибегать к услугам случайных иереев. Но я верю, что с вами мы сдружимся. Кстати, за этот год и храм вы под-запустили, буду рад помочь, уже кое-что делаю. Только уж и вы, батюшка, — хозяин прошел к бару у стены, принес большой плоский пузырек без наклеек, пару фу-жеров, — не откажите в помощи. Теперь вот покойного надо отпевать, похоронить по обряду.
Отец Евгений пошевелился в тесноватом для него крес-ле, принял фужер, пригубил:
— Забота о православной пастве наша обязанность, Александр Павлович Только почему вы не обратились местному священнику?
— А... — досадливо отмахнулся хозяин,— с нашим по-пом и черт каши не сварит, с моралистом... И потом — мой офис в вашем райцентре и одного вас, как священ-ника, мне достаточно. Да и вам к чему делить доходы невесть с кем? Кстати,—Варламов вернулся к столику, принес лист бумаги и пачку денег. — Не сочтите за труд черкнуть расписочку. А деньги вот они, в доллорах, если вас устроит.
Хозяин подлил в фужеры, следя за рукой священника с перламутровой самопиской. Расписку принял, свернул, опустил в карман рубашки.
-Вот и чудненько, — легко сказал он. -А пока отдохните с дороги, можете пройти в бассейн. Девочек, — он ши-роко улыбнулся, -не предлагаю, дабы не сойти за лука-вого.
— Грехи любезны доводят до бездны,  -согласился свя-щенник, сунув деньги в карман рясы,— Я бы хотел не-медля совершить обряд и убраться восвояси. Заботы по приходу, знаете ли.
— Я разделяю ваши заботы, Евгений Федорович. Коли вам не терпится, приступайте.
В углу комнаты сам собой щелкнул и засветился телеви-зор. По экрану метнулись тела натовских ракет, потом мелькнули руины Белграда, потекла вереница беженцев. Депутат Варламов- Рюмин скривил губы:
— Пора, пора нам ставить агрессора на место! Ну, отку-да у них в поведении такое зверство?
Он выключил телевизор, из боковой двери вызвал бес-цветного человечка в галстуке бабочкой. Распорядился во всем помогать священнику.
— Ступайте, отец Евгений. Певчие и все близкие будут через полчаса, мы поставили гроб в зале, там обряд пройдет печальнее и торжественнее.
Пока премещался  по коридорчикам к залу, священник чувствовал невидимое глазом движение. Где-тo скрипе-ли -двери, стучали туфельки, наверху всполохнулась было и тут же стихла траурная музыка. Человек почти втолкнул священника в совершенно темный зал, и пока отец Евгений озирался, под невысоким потолком про-блесковыми маячками замельтешили лампы дневного света и зал наполнился мерцающим мертвенным сияни-ем. Первой отец Евгений увидел недавнюю усатую женщину все в том же одеянии с папиросой. Потом ма-ленький, почти квадратратный гробик на невысокой подставке. Лишь заглянул в него священник, и сердце словно оборвалось на полустуке...
Там, наполовину прикрытый трехцветным знаменем, лежал расчесанный, роскошный и холеный дохлый бе-лый пес. На атласной подушке были заботливо разложе-ны его уши-лопухи, пасть закаменела в легком оскале и казалось, что собака вот-вот зарычит. Пуговицами вы-пирали открытые стеклянные глаза ее.
Хотел перекреститься — рука онемела. Хотел закричать - горло перехватило. Прохрипел, почти теряя сознание:
— Не-е-ет!.. Никогда...
И сел прямо на пол, заплакал, топя в холеной своей бо-родке прозрачные слезы. Усатая женщи¬на, ничего не замечая, расставляла вдоль стен мягкие стулья. Опять появился хлыщ в трико, с пришептыванием начал рас-считывать капли из склянки в ложечку:
  -Успокойся, батюшка, надо уважать усопше¬го. Хлеб-ни вот, - и почти насильно влил в рот священнику что-то горькое.
Отец Евгений с трудом поднялся, решительно сказал:
— Нет. Ни за что.
Неслышно вошел хозяин. С укоризной поглядел на свя-щенника, велел подать ему стул:
— Чего вы смущаетесь, отец Евгений? Мой добрый пес был живой душой — преданной и верной— и вполне заслужил достойного упокоения. В этом доме он был не последним человеком.
- Человеком? — переспросил священник. -Ваш дом — что содом! — Он хрипел, хозяин щелкнул пальцем, хлыщ извернулся и подал священнику высокий стакан с водой. Отец Евгений коротко хлебнул.
— Не станем вдаваться в дискуссию, — мягко продол-жал хозяин. Он вынул из карман расписку, развернул: — Ведь я уже оплатил ваши услуги, можно сказать, что с финансовой стороны дело сделано. А мы деловые люди, между которыми не принято отказываться от своих обязательств.
— Ни за что, — священник отвел в сторону руку хлыща со стаканом. — Вот ваши деньги!— он сорвал с пачки упаковку, веером пустил бумаги по залу. Доллары зеле-ными хлопьями опускались на паркет, на флаг, одна ку-пюра упала на глаз псу и оттого стало казаться, что он подмигнул отцу Евгению.
-Глупо, повел плечами Варламов-Рюмин.— Но я где-то понимаю вас. Отпевать собаку по православному обря-ду? Фи-и... вульгарно, да и супротив канонов. Но ведь это не просто собака,
— хозяин повысил голос в спину направившегося к двери священника. — Мой пес, как божья тварь, тоже крещен.
Спина дернулась, замерла.
—Да, да, Евгений Федорович, крещен, — продолжал вбивать гвозди в спину священника хозяин. - И крещен не кем-нибудь, а вашим предшественником—отцом Афанасием. А вы думали,— он протянул уже с издев-кой, — чтю попик на деньги прихожан отгрохал тот особнячок, где вы теперь свили гнездышко?
Тяжело дыша, отец Евгений повернулся:
— Вы лжете... А впрочем, в делах преподобного Афана-сия Бог ему свидетель.
— А в ваших делах? — спросил хозяин и зашумел на женщину. — Уйди отсюда со своим смрадом, Зульфия! Батюшка, вишь вон—задыхается... Так как же оценит Господь ваши деяния, батюшка? Это случайно не вы третьего дня обвенчали многоженца? И метрику маго-метанам ради звонкой монеты не вы выправляли... Ах, вы! Так уж теперь извольте и христианскую душу от-петь.
— Ни за что! — шепотом, но твердо повторил отец Ев-гений.
— Экий вы сноб, — устало произнес депутат и повер-нулся к хлыщу в трико, — проводи батюшку в гостевую комнату да охрану приставь. Авось — одумается.
Комнатка, куда хлыщ почти силой провел отца Евгения, оказалась висячим балкончиком с железной дверью. Уз-кая кровать, раковина. Под окошком — метров пять пропасти. «Келья», — горько подумал отец Евгений и вновь ужас от варламовского предложения окатил его с ног до головы. Он решил при первой же возможности оставить замок депутата и сразу же съехать из особняка в райцентре.
Впрочем, потрясение дня повлияло на священника свое-образно. Он быстро заснул и проснулся лишь глубокой ночью. Тронул дверь — легко подалась. Скользнул по коридорчику, крупной тенью мелькнул по звездному вестибюлю. И входная дверь оказалась открытой. Во-одушевленный поп даже и не заметил своей тучности, перемахивая через высоченный забор. Не спохватилась охрана, не сорвались с цепей собаки.
Отец Евгений бодро зашагал сначала по бетонной тро-пинке между темными деревьями, потом несколько ча-сов шел по пустынной проселочной дороге к трассе. Уже при высоком солнце на шоссе его забрал утлый «Запорожец», едва не расползшийся под телом священ-ника. Веселая девица в огромных очках, похожая на че-репаху из мультфильма, всю дорогу щебетала о нелег-кой журналистской доле, о безденежье. Он же всю доро-гу в душе разговаривал сам с собой, твердо решив на-прочь отказаться от услуг сомнительных фирм и лично-стей.
Выбрался из «Запорожца» недалеко от церкви и ахнул. По ее огромному куполу тараканами сновали рабочие с малярными кистями и купол наполовину уже отливал свежей голубизной. Автокраном из длинного грузовика поднимали золотой крест и отец Евгений побежал туда, потрясая кулаками:
— Прекратить сейчас же! Кто позволил?
Подошел человек с рулеткой, представился
бригадиром, весело сказал:
— Не шуметь, а радоваться надо, батюшка. Фирма «Стикс» ведет восстановление храма по наказам избира-телей депутат Варламова-Рюмина. Все честь по чести.
Словно проглотивший лом, священник несколько мгно-вений простоял столбом. Потом как-то сразу сломался, махнул рукой и побрел к дому. Тут, загораживая калит-ку, стоял чей-то новенький автомобиль. Отец Евгений с трудом протиснулся мимо и вошел. Сияющая матушка Маргарита выскользнула из кухни, звонко чмокнула в щеку:
— Какой ты у меня молодец, батюшка. Еще вчера по твоему наказу от депутата Варламова приехали рабочие с краской, а сегодня...
Но отец Евгений отодвинул ее в сторону и прошел в горницу прямо на светящийся огонек телевизора. Его даже не удивило то, что там сидела та самая черепаха из «Запорожца»—попутчица. Отец Евгений во все глаза глядел на сидящего в ящике роскошного депутат Варла-мова-Рюмина, который с упоением отвечал на вопросы черепахи:
-Мы всегда находим общий язык с церковью. Вот, на-пример, и вчера высокопреподобный отец Евгений лю-безно отслужил панихиду по близкому мне покойнику. К слову, уважаемая собеседница, за определенные услу-ги мы не отказываем в поддержке никому, примите к сведению. Оттого наша фирма «Стикс» со всеми нахо-дит общий язык и мы знаем, что любое наше деяние найдет понимание и поддержку церкви.
— Однако, Александр Павлович,— перебила депутата черепаха, — мы знаем немало случаев, когда люди ос-таются недоволь ными работой вашей фирмы. Что вы на это скажите?
Варламов улыбнулся во весь экран и насмешливо глянул оттуда прямо в лицо отцу Евгению:
— Не помнит свинья полена, а помнит, где поела...
  Священник вырвал штепсель из розетки и повернул разъяренный лик ко все еще сияющей жене.
— А знаешь, дорогой, — ликовала она, —на твое имя пригнали вон «Фольксваген» у калитки. Там еще и за-бытый тобой саквояж...
Пол закачался под ногами отца Евгения. Он сел, зажав голову руками и завыл тоскливо, тяжело. Завыл так, как собаки воют по-покойнику.

*****************

Часть вторая

ВОЛЧЬЕ СОЛНЦЕ


                Волчье солнце

                -Но такого же никогда не было! –
                воскликнул Бегемот.
                -По факту всё ложь, - согласился
                Коровьев. – А по духу – чистая
                правда.
               
                М. Булгаков. «Великий канцлер»

               


               Аз

     В царском санном поезде карета на колесах – как костяной шарик в жемчужном ожерелье. Государь суме-речно глядит на округу сквозь узорное оконце. Видит он бесконечное мутное поднебесье, да обсеченные хвосты конной стражи, да неутомимых желтых собак с куцыми хвостами и широкими мордами. Бегут собаки на корявых ногах вровень с поездом, мощно разворачивая широкие груди. Собаки любимые – завод от кесаря Рымского.
   Иван Васильевич на собаках  чуть отогревает взгляд. «Куда еду, от кого бегу?»
  В углу кареты комочком сидит зверь Кудыма:
  -От себя не убежишь, Ванька!
  Государь норовит ткнуть Кудыму загнутым носком сапога,тот забивается под скамейку. Царь меняет гнев на милость, велит:
  -Вигуры расставь по Тенгизову узору!
  Кудыма выползает, раскидывает между передней и задней скамьями походный столик . На нем выставляет по памяти шахматные фигуры.
  Карета качнулась, фигурки дрогнули.
  -Держи, Кудыма!
  Но карета выровнялась. Снег глубокий, а по санному следу передних возков колеса бегут, как по ледяным же-лобам. Царь под тусклым масляным фонарём над голо-вой разглядывает шахматную задачу.
  Ею заразил государя  грузинский царевич Тенгиз, что приехал на Москву по весне. Привёз он великую святы-ню – частицу ризы Господней, и грешный список с шахматными головоломками.  Для ризы надумали воз-водить отдельный храм, список с задачами Иван Ва-сильевич взялся решать сам.
  -Куды бежишь, Ванька? – опять подал голос зверь Ку-дыма из угла. Царь сверкнул глазам, прижевал кончик уса:
  -Не знаю, шишига. Но в Александровой слободе до-пекли меня бояре до печёнок. Поеду, куды глаза глядят. Да хошь в монастырь!
  -В монастыри пешком ходят, Ваня. И нищими. А ты в золоте и о двадцати двух возках. Кухня, няньки, приказ-ная изба, дьяки митрополитовы. Гордыня!
   -Не забивай буки, черт рыжий! Все денадцать задач из Тенгизова списка я решил, а тринадцатая не дается. А я – лучший игрок на весь християнский мир! Заморочила мне голову эта задача.
  За возком раздался близкий копытный стук, в окошко заглянула борода стрелецкого головы Охабеня:
  -Дык куды правиться, Государь?
  Царь ещё раз окинул взором доступное из окошка под-небесье и указал в небо:
  -А вон – держитесь на Волчье солнце. Как до села до-бежим – там и заночуем.
  И опять глазами – в шахматную доску:
  -Крути – не крути, а конь на доске лишний. Загромож-дает игру!
  -Охабень ? – переспросил  зверь Кудыма.
  -Угу, - буркнул царь. – Тока  так, чтоб братец мой, Владимир Андреевич, на меня греха не имел. Думаю – Охабеня он мне в охрану для сугляду приставил… А конь лишний, братец. И посоветоваться не с кем – игра заморская, для высоких умов.
  Зверь Кудыма потянул носом, скривил мордочку:
  -Сытым дымком потянуло. Никак – гулянка рядом. На святки оно – самое то. А вот по игре твоей индусской скажу, что есть некто – большой дока в сем деле.
  -Больше меня?
  -Тоже мне великан! - Кудыма на всякий случай опять забрался под скамейку, - А вот в Песношском монасты-ре старец Вассиан подвизается. Он тот грех шахматный во фрязях перенял, когда там колокольни ставить учил-ся.  Нету Вассиану соперника по русским монастырям!
  -Но-но!, - Иван Васильевич всё еще искал на доске ме-сто для коня: - Собор Стоглавый  запретил пения и иг-ры, и шафматы запретил, и рафли.
  -То-то ты послушался! – лукаво отозвался из-под лавки зверь Кудыма.
  -Я – царь! – поднял Иван Васильевич коня над головой. -Мне все можно, меня Бог простит. Я помазанник.  А монах – пыль, прах на  сандалиях Господа. В каком монастыре Вассиан томится, говоришь?
  -В Песношском. Да это рядом – быстро доскачем.
   Внезапно за окошком рассыпалось по снегу колоколь-цевое треньканье, завизжали жалейки, дымок уже драз-нил ноздри даже в карете.
  Царь сдернул шторку, откинул клетчатое стеклышко, высунул голову наружу:
  -Охабень!
  Подскакал стрелецкий голова, сломил шапку:
  -Сельцо Подкорытное, государь. Вотчина князь  Вла-димира Андреевича Серпуховского. Святочные гуляния, государь.
  Поезд остановился. Царь окинул глазами пригорок, ярко освещенный раскаленной белой луной, высоченные костры из бревен, хороводы в тулупах и с песнями.
 -Но ведь Стогавый Собор запретил , - как-то боязно произнес Иван Васильевич зверю Кудыме, втянув голо-ву внутрь, - В нашей державе когда нибудь станут сле-довать Закону?
  -Никогда! – озорно отозвался зверь Кудыма. – Как сельцо-то именуется, напомни, государь :
  -Подкорытное..
  Рядом оказалась фигура со свиной лярвой поверх бо-роды. Лярва заглянула внутрь кареты и выдохнула час-тушку запахом репы  с бражкой:

  -Сбил-сколотил – вот колесо.
Сел, покатил – ах, хорошо!

  Лярва отпрыгнула от возка и уже издали допела:

-Оглянулся назад –
Только спицы лежат.

  Крета дернулась, и поезд  резво пошёл через гуляющую деревню. Кудыма  распустил на запястье длинную витую нить из свиной кишки и обмахнулся ею по поясу:
  -Так Подкорытное, говоришь? Ну-ну..
  И на всем ходу выпрыгнул из кареты, уже в снегу не-сколько раз перекатился через голову по ходу кареты. И резко исчез, взяв куда-то в сторону.
  Государь опять уставился в шахматную доску, почесы-вая фигуркой коня  за ухом. В задумчивости долго мы-чал что-то, потом поймал себя на том, что тянет строки из частушки:

  -Сбил-сколотил – вот колесо,
Сел, покатил – ах! Хорошо…

  -Чёрт! – помянул нечистого и пнул доску с фигурами сапогом. Фигуры рассыпались , заплясали по ходкому полу кареты. Царь выглянул в оконце и велел:
-Охабень! Править к  Песношскому монастырю. Там от-дых будет.



             Веди

    Вассиана поднял с ложа голос брата  Терпилы:
   -Воспали свечи, к тебе Государь едет.
   -Какой государь? – Вассиан вытащил из-под себя вол-чий тулуп, накинул на плечи.
  -Он у нас один. – Брат Терпила опустил у печки связку хвороста. Лучиной снял огонек с лампады, поднёс к творилу  печки. Мелко и весело  постреливая, огонь начал разгораться и скоро сердито  загудел в трубе. Терпила взял из угла деревянную цибарку и пошел к двери:
  - Иван Васильевич едет к тебе в шафматы играть. Будь умницей – не выигрывай у него.
  -Учи учёного..! Всерьез зачем едет?
  -Душить меня, молитвенника. В  душе у него замятня. Ищет покоя, убивец. И ума у тебя, дурака, пытать едет.
  -Но,но! – Вассиан облачился в рясу, поверх накинул волчий тулуп. – Тряпку-то подай!
  Брат Терпила метнул ему тряпку с пола и вышел вон. Вассиан  с молитвой накинул тряпку на голову большой деревянной колоды. Колода стояла между притолокой двери и печкой и являла собой струганную топором ки-кимору.
  Потом Вассиан раскрыл книгу, опустился перед ико-нами Святого угла на колени и стал усердно молиться.
  Он не обернулся и когда за спиной раздался топот и  покашливание. Неторопливо, возвысив голос, Вассиан дочитал из  Откровения: «Глаголет свидетельствующий сие: ей, гряду скоро. Аминь». Повернулся, увидел Иана Васильевича в медвежьей шубе и упал на колени:
  -Не вели казнить, государь…
  Царь вскинул брови, взметнул бороду:
  -Откуда знаешь меня, холоп?
  Не поднимаясь, Вассиан перекрестился:
  -Видение было от Богородицы. Жди, говорит Матерь, великого праздника – посетит тебя земной владыка.
  Царь оглядел келью, нашел скамейку и сел, подвинув на ней бедром полупустое деревянное ведро:
  -Молва ходит – ты с бесом водишься, в шафматы игра-ешь?
Вассиан,не  вставая, упал лбом в пол:
  -Куды там, Государь. И слыхом не слыхивал, и видом не видывал…
  Царь обернулся к двери, громко крикнул:
  -Кудыма, неси доску!
  Вместо зверя Кудымы появился брат Терпила с полной цибаркой. Ни тебе здравствуй, ни  тебе до свидания – выплеснул полведра на дубовые доски, сел на колени и стал тереть пол тряпкой. Грязь стягивал к двери, и скоро царю пришлось поднимать ноги, чтоб монах не замочил сапоги тряпкой.
  Брат Терпила не заметил и того, как вбежавший Куды-ма раскрыл  на покатом аналое  тетрадку шахматной доски и расставил фигуры. Терпила погонял по келье и Кудыму, норовя зацепить его овечьи пумы грязной тряпкой.
  Те  столпились у доски, этот  мыл пол.
  Вассиан бегло окинул взглядом доску и прекрестился:
  -Ни сном, ни духом… Ну, разве что уважить Государя.
И он первым передвинул белую пешку.
Скоро игроки втянулись. Они уже не видели ни кельи, ни Кудымы, бегавшего от Терпилы,  ни Терпилы, при-несшего уже которое ведро воды. Монах уж вымыл по-лы и приступил к бревенчатым стенам и мебели.
  Царь со второго  хода увидел в Вассиане  игрока цеп-кого, равного, пожалуй, самому Иоанну. Царю такие люди нравились. И, если в мирской жизни они достав-ляли ему опаску и хлопоты, то в игре –удовольствие, даже наслаждение.
  Царь первую партию взял слёту, на второй чуть не зап-нулся, третью свёл вничью:
  -Да ты горазд  с хватке! – уже с восхищением сказал Царь. – Вот я выписывал из Литвы Радзивилла, из венг-ров Солонтаи, а их фрязей Борджиа игры ради – и всех погромил. Думал по гордости, что под луной нет игрока, мне равного. А тут ты, в копеечном монастыре! Мастер. А может – ты и в иных делах дока?
  -Это в  каких же, Государь?
  -Да вот советчиков в державном устройстве у меня нет толковых…
  Царь на миг встретился глазами с вытиравшим присте-нок братом Терпилой и онемел. У Теприлы были не гла-за – окна. И мерцала за теми окнами заснеженная Русь, над которой висела большая белая луна. И была та луна сидетель всему горю людсокому, что плыла над миром дымами пожарищ и набатным гулом, текла кровавым  ручьями. И читалось в тех глазах, что виной тому – сам хозяин земли , сам Царь Вся Руси Иоанн…
  -Ты кто? – прохрипел ошарашенный игрок.
  -Молитвенник я. Нынче вот помолюсь за убиенного раба божия Охабеня.
  -Откуда знаешь? - царь коротко перекинулся взгляами с Кудымой. Монах осторожно отер изгиб притолоки и спросил , в  свою очередь :
  -Не боишься,грешный, что зверь и тебе на шею петель-ку из свиной кишки накинет? Вы ведь с глазу на глаз в карете остаетесь. И свидетелей нет…
  Вассиан внезапно в один мах перескочил келью от сто-ла к Терпиле и перехватил его руку:
  -Не тронь статую!
Но брат Терпила уже снял тряпку с колоды, и кикимора предстала перед царем во всей неприглядности.
  И царь рассмеялся:
  -Да у вас тут гнездо откровений и греха!Это у тебя Не-ведомый Бог! Кудыма,  а ты запомнил этого монаха - полотера?
  Долго глядел вослед ушедшему Терпиле.
  И опять – к Вассиану:
  - Советников у меня толковых нет. А каковые случаются – так те норовят  сами, без  меня управиться . Раньше Макарий с Алёшкой Адашевым опорой моей были – так тоже возомнили о себе – пришлось подвинуть подальше.
  Вассиан самовольно расставил фигуры для новой игры так,Ю что белые остались за царем и скромно загово-рил:
  -Какой из меня советчик, из сирого монаха! А вот был я в землях фряжских, и там читал великую книгу. Вот в книге той и записаны самые главные советы государям. Если не взыщешь – могу пересказать.
  -Ну-ка, ну-ка, - Иоанн сделал первый ход пешкой через поле и впился глазами в лицо Вассиана:
  -Вот тебе, царь, совет. – Он тоже сделал ход. – Никогда никого ни в чём не слушайся. Это слабина. А царь сла-бым быть не может. Тебе простится всё – жестокость, грубость, злопамятность, кровожадность – но слабость – никогда.
   Вассиан дождался нового хода царя, подвинул фигуру в свою очередь:
   -Никому не прощай даже выигрыша в шахматы. Выигрывать  можешь только ты!
  -Но как же я научусь побеждать без соперников?
  - Тебе не надо учиться побеждать. Это другим надо учиться поражению от тебя.
  Игроки обменялись  ходами и сняли с доски битых  болванчиков. Вассиан продолжал:
  -Врагов у тебя не может быть мелких. Всякий неугод-ный обязан быть ферзём. Бить пешек – не царское дело.
  -Поясни подробнее.
  Вассиан сделал новый ход:
  -Ты сейчас  воюешь с Литвой. Война не ладится…
  -Да там воевода Шеин бестолковщину развел!
  -Вот! – поднял перед собой ферзя Вассиан. – А ты дай Шеину самый выскокий чин. Да хошь бы и  генералис-симуса. И отруби ему голову. Скажи, что за измену. И все поймут, что в неудачной войне виноват не ты, Шеин.
  Монах неудачно пошел ферзем, и царь торжествующе снял фигуру с доски. Вассиан досадливо крякнул и про-должил:
  - Чем крупнее казненная фигура, тем больше тебе веры и чести. Во первых – народ и сам готов порвать бояр на лоскуты. А главное – это выглядит, как защита твоего народа от бояр-кровопийц.
  Главное в твоем деле – нагнать на всех страху. Чтобы каждый суд – как награда, а каждая казнь – как празд-ник.
  Вассиан горестно взглянул на доску и смиренно сказал :
  -Сдаюсь, государь – тебя победить невозможно. Ты са-мый великий игрок в шахматы, которых знала земля.
  Иван Васильевич радостно потер руки и окончательно успокоился, потому что брат Терпила больше не появ-лялся. Тогда царь разоткровенничался.
-Ты дал мне советы, которых не мог бы дать и родной отец. А ещё ты – великий шахматный игрок. Но вот тебе испытание:- Царь быстро изобразил на доске тринадцатую задачу из Тенгизова списка и указал на доску: - Ни у кого еще не хватило тяму развязать сей узел. Попробуй. Если решишь задачу – озолочу твою обитель.
  Долго и задумчиво стоял, зависнув над доской, монах, а потом  беспомощно развел руками:
  -Вот кабы не лишний конь, государь…
  И царь весело и довольно рассмеялся. Этот монах вер-нул его к жизни. Царь с помощью зверя Кудымы вернул себе на плечи медвежью полость и сказал, щелкнув де-ревянную кикимору по кривому носу:
  -Доску с шахматами оставь себе. Но чтоб братва не знала! Стоглавый Собор не велит.
  И вышел к сонному царскому поезду.
  А Вассиан глядел вослед царю в окошко, а потом вер-нулся к доске и быстро, воровато переставил фигуры.
  -Тоже мне задача - орешек для щипцов! Я раскусил её ещё до того, как царь фигуры расставил. Да и игрок, из него, прости , Господи - обернулся к иконам, перекре-стился, -как архиерей из золотаря.
И опасливо прижал роот ладонью, оглянувшись на дерь.


                Глаголь

   Царь хлопнул изнутри дверью кареты – блёклая под-лунная местность поплыла назад. Царь решил возвра-щаться.
  Через  время , прямо на ходу, открыл дверь и ввалился в карету зверь Кудыма. Он сел на скамейку, тяжело ды-ша, и принялся наматывать на запястье тонкую струну из свиной кишки, Струна тянулась  к нему из под щели под  дверью, с улицы.  Кудыма намотал струну и суме-речно спросил:
  -Не боишься, Ваня, что и на тебя однажды петельку накину?
  -Не, не боюсь, - попокрутил бородой  царь. – Я – пома-занник, мне Бог кончину открыл. Тебя в моём Житии нету.
  Кудыма нитку домотал, зябко спрятал руки  - рука в рукав:
  -Может, знаешь, как я кончусь?
  -Знаю, несчастный. Конец у тебя будет страшный. Вернее – случится у тебя страх без конца, ибо ты бес-смертный.
  А Кудыма опять потянул носом и сказал :
-Гарь…
  Царь сдвинул занавесь и откинул решёьтку окна . Ост-ро потянуло паленым. Государь окинул глазами про-странство. Печаное волчье солнце висело над миром. Перед царём лежало сожженное пустое село. Ни коло-кольчиков, ни жалейки, ни лярвы:
  -Подкорытное, - подсказал зверь Кудыма.
-Да, вотчина Владимира Андреевича. К слову, запомни это имя, Кудыма. Пока только его и запомни.
  Ходко скользил к Москве  царский поезд. Мерно пома-хивали обсеченными хвостами кони , мощно перебирали корявыми лапами широкомордые псы, бежавшие рядом. Любимцы царя, завод от кесаря Рымского. 
  Царь задвинул окошко, поднял высокий медвежий во-ротник и попробовал задремать. Кудыма ещё долго слышал его полусонное бормотание:

-Оглянулся назад –
Только спицы лежат….

.....

КРЕМЕНЬ

У патриарха Иоакима зуб разнылся. Уж и чеснок грыз, и сало прикладывал – брушает, проклятый, прямо челюсть раскалывает. Старший из братьев Лихудов, Аника, вы-тянул из верблюжьего своего пояса длинный волос, по-шептал на его, велел завязать округ зуба.
Зубы у патриарха источеные, как столбушки. В оловян-ное зеркальце глядится, норовит петельку вололсяную на костяной осташек накинуть. Путается верблюжий волос с сивой бородой.
-У-у-у, проклятущий..! Осподи, прости на дурном слове!
А у самого слеза из того глаза, что над зубом.
Сидят они трое на широком крыльце патриаршего тре-ма. Лебедь с гнутой шеей на длинном поставце, в глине запечённый. Натертый хреном и чесноком молочный поросенок тут же. Щука с пером зеленого лука опять же. Фряжское вино в стеклянных пузырях, меды в ковшах. Ешь-пей - не хочу.
Да куды там!
День мартовский погож, уже снег ноздрями взялся, по-темнел и осел. Тепло против солнышка…
Греки Лихуды налегают. Они из своей турчины как приехали – всё не наедятся. Монахи ученые – а поди ты! – поросятинкой в Велик пост не гребуют. Но всё про-стительно грекам за учёность их, за подсказку в книж-ном исправлении…
У-у-у, зуб проклятый. А тут ещё этот, на коленках у со-бачьей конуры, на чепи плачется…
-Чё, Сильвестка – не поумнел?
На широком дворе, в трех саженях от крыльца с пирше-ством, на пятне из вытертой золотой соломы, на снегу, рядом с пёсьей будкой, он – главный справщик Москов-ского печатного двора Сильвестр Медведев. Под колен-ками в полосатых штанах лёд подтаял, кафтан синего сукна разорван на груди. Борода с проседью слева в подпалине, справа клок выдран. Руки за спиной связаны, над воротником железный ошейник, по морщинистым щекам слёзы.
Сафрон Лихуд разломил со смехом поросенка надвое, окорочек задний обглодал, костью в Сильвестра наце-лился:
- Окажи честь Патриарху, отведай с ним скоромного! И делов – то с тебя надо – едино слово в книге заменить! Смирись, справщик!
Размахнулся, кинул – как раз в лицо попал. Сильвестр головой тряхлул, кость запуталась в бороде. Закричал дерзко, с вызовом:
- А вот дулю тебе, грек! Ежели до нас написано «тать» - так и нам того не справлять.
-Ну и дурак. – Сафрон применился и кость передней но-ги метнул в непослушного.
Патриарх ниточку на зубе потянул посильней. Зуб шат-нулся и чуть приглох. Иоаким глазами указал на пузырь, старший Лихуд нацедил ему вина в оловянный стакан. Подносит патриарх посудинку ко рту и зрит вязь поверху стаканчика «Его же и монаси потребляют».
Потребил. Вроде стало ещё легче. Глянул сурово на справщика:
-Ну! Я ж тебя Христом-Богом просил – справь запись так, как велит Государь! Тебя ж не убудет. И ученый монахи тебе в помощь, и я в заступники. Едино предло-жение всего : заместо «Убо тать умом детеск и пред на-чалникы пыль» тебя просят записать «Убо смерд умом детеск и пред началникы пыль». Одно слово замени – и вот тебе место по правую руку от патриарха. Вином фряжским угощу, усы в медах обмочишь…
Сильвестр поерзал коленями по снегу и соломе, скривил лицо:
-Не, прелукавый владыка! В том старокняжеском приго-воре, что велено мне справить на новый лад, сказано про неверного татя Юшку Камызина, что умом неразумен, как дитя и потому перед князем никто. А ты велишь этого живого Юшку заменить на неведомого смерда. Тебе надо, чтобы я навека записал, что всякий смерд перед начальником пыль? От же тебе, не дождёшься, - и далеко плюнул кровавой слюной, за соломенный круг.
Зуб опять дернул за скулу, патриарх ойкнул и откинулся на высокую резную спинку:
-Вот и ладно, – он опять потянул за концы верблюжьего волоса во рту и чуть не выдрал зуб. Боль прошибла в затылок, в мозг. Иоаким заревел, указуя пальцем в пер-стнях на Медведева:
-В батожьё его!
Сбежали с крыльца два дюжих Иоакимовых дядьки, в четыре кулака принялись мутузить справщика. Братья Лихуды на крыльце пританцовывали в азарте:
-Так его, негодника, под лУну его, в стомаху упрямца!
Сильвестр мотался меж кулаками, как мешок с отрубя-ми. Патриарх вяло махнул рукой, дядьки вернулись на крыльцо. Стали по обе стороны двери. Иоаким ещё раз прочёл тисненую надпись на оловянном стакане, отер усы и бороду, чуть коснулся щеки с зубом. Зуб замол-чал:
-Ну! Теперь справишь книжку по сказанному великим князем, смерд! Ведь вторую неделю мутузим мы тебя тут! Мы ж тоже люди, сколько над нами измываться бу-дешь?
Сильвестр дышал тяжело, борода стогом двигалась над избитой грудью.
-А хошь год буду стоять, а останусь при своём. Пом-нишь протопопа Аввакума, что вы с Пустозерске со-жгли? Так и я его слова скажу : «Умрём за единый аз!». Не дам кривить старые книги, не дам грекам и фрязям русскую старину на поругание.
-Дурак ты! – Иоаким огладил бороду, - еретик. Сказано у апостола Павла– властям подчиняйся, ибо всякая власть от Бога.
- А ещё в Писании записано, - голос Сильвестра всё так же озорён и звонок: - не лжесвидетельствуй! Ты зачем меня на грех толкаешь, Иоаким? Ты не монах – сатано. Разве слуге Божьему пристало быть богаче и сытнее са-мого Христа?
-Убью! – рука Первостятителя потянулась к посоху, и только зубной выстрел вернул её назад к щеке: - Убью, прыщ презлобный, прельститель лукавый! Не ты ли с Карионом Истоминым потайно в новый Номоканон це-лых двенадцать отреченных книг вписал? Тебе ли гово-рить о Божьем мериле, прелюбодею мерзостному, при-жившему чадо с черницей Лизаветой? Ты и свою, и её душу сгубил, и чадо обрек на жизнь греховную. У-у-у, проклятый..! – Это уже было непонятно – к зубу ли, к Сильвестру ли.
Из конуры неспешно вышел громадный дымчатый пес. Потянулся, широко зевнул и , щелкнув пастью, снял с бороды Сильвестра кость.
-Ату его, Каин! - крикнул было Иоаким, но пёс словно не услышал. Это ещё в первую неделю он остервенело рвал Сильвестра. Теперь попривык.
На Иване Великом дрогнул колокол и весь воздух студ-нем пришел в движение. Софрон Лихуд пытался что-то сказать, но гул медных великанов заглушил все звуки. Патриарх нечаянно увидел в своей лопатистой ладони
жёлтый столбушок зуба в узелке из верблюжьго волоса. Как выскочил – не заметил. Поднялся и начал широко креститься на купол Ивана Великого. «Убью собаку. – подумал он под шёпот собственной молитвы. – "Возлю-бите правду, создавший землю: мудрствуйте о Господе в благости и в простоте сердца взыщите Его"… Убью шельму, причиной кого остуда на Патриарха от Алексея Михайловича…"Строптивая бо помышлением отлуча-ются от Бога"…Вот нынче ночью и придушит Сильве-стра дядька… "Искушаемая сила отличается безумст-вом».
Патриарх дочитал по памяти из Плалтыри, а тут как раз и Иван Великий замолчал. Софрон Лихуд наконец ска-зал, что хотел:
-Голову ему отрубить – и вся недолга. Такого не угово-ришь, бесноватого. А на печатном дворе подложно ска-жем его волею книгу исправить – и всё сладится. А царя попросим нового старшего справщика над прочими справщиками утвердить. Да хошь бы из из греков. Вон меня или брата Анику.
В ворота патриаршего подворья снаружи гулко задуба-сили. Это чёрный народ пришёл под его руку за благо-словением. Патриарх поманил обоих дядек:
-Нут-ка, скоренько смечите яства со стола – Велик пост– что люди подумают! Да затолкайте Силвестра в конуру от чужого глазу. И ворота – нараспашку! Пастырь ста-нет пасти своих великопостных овечек.
.....

ПАСЫНКИ  ВЕТРА

          Нередко случается, что в определенном событии, как в фокусе линзы, сходятся линии таких судеб и лиц, что событие это буквально прожигает страницы исто-рии. Как это  случилось, например, в грозном августе 1812 года.
          Трудно понять, почему исследователи упустили из вида фамилию Франца Леппиха, а ведь это был Вернер фон Браун своего времени, создатель «чудо-оружия» сначала для Наполеона, а потом и для Александра I .  Я вышел на эту историческую фигуру   совсем случайно. В прошлом октябре отдыхал я в санатории поселка Инжавино, на Тамбовщине, и там моим соседом по палате был удивительный  человек по имени Владимир Авксеньевич Кирияков . Он отпрыск знаменитой купеческой фамилии -  пра-прадед его Авксений Романович Кирияков в начале Х1Х века был хозяином московского Полотняного завода, и тафта, вырабатываемая кирияковской мануфактурой , шла и на нужды государства,  и выгодно продавалась за границей .
       Вот эта самая тафта и стала чуть не главным героем событий, о которых мне рассказал Владимир Авксентье-вич. Тогда я принял рассказ соседа за сказку, но наслед-ник исторической фамилии пообещал прислать мне до-кументы, оставшиеся со времен Отечественной войны.
       И слово свое Кирияков сдержал. Зимой я получил от него увесистый пакет с ксорокопиями бумаг  такой увлекательности, что мне остаётся лишь восстановить для вас события далекой поры, опираясь и на бумаги Владимира Авксентьевича, и на другие исторические источники. Наберитесь терпения, мой добрый читатель, и я поведаю вам почти невероятную быль. Особенно уместна она нынче, в преддверии 200-летия грозы 12-го года.

                *   *   *   

     В апреле 1812 года  казачий вахмистр пограничной стражи в белорусском местечке Молодечно остановил странного человека. Был тот худ, щупл и бос. Таких много брело тогда из покоренной Наполеоном Европы в Россию, и унтер-офицер не обратил бы на пилигрима внимания, если бы за спиной у босяка на ремнях-помочах не висела странная труба с кнопками. В руках у бродяги был большой фибровый сак-вояж на железном кольце-ручке. Грязь пополам со снегом довели бродягу до озноба, и он не противился механической хватке казака.    «Бди!» - велел вахмистру перед сменой подъесаул Калюжный, и потому донец крепко держал босяка за шиворот: кто таков?
   Босяк мычит – ни слова по русски. Караульные казаки отняли у него трубу и  и сак-вояж , вместе с трофеями поставили в палатке перед  господами офицерами. Дон-ская старшина, хоть и при  эполетах, а по иноземному не лучше, чем босяк по-русски. Хорунжий повертел трубу бродяги, поглядел на просвет. Задержанный всё порывался что-то показать, тянулся к трубе. Офицер милостиво разрешил:
     -Ну, покажи свою мортиру.
     К удивлению господ офицеров, босяк ловко пристро-ил трубу на коленях, приладил к ней мундштук и заду-дел, бегая при этом пальцами по отверстиям.  Мелодич-но и красиво  зазвучала «Морсельеза».
    - Панмеладикон! – гордо сказал бродяга, указывая на трубу и победно оглядев офицеров.  Он как-то странно быстро освоился и всем поведением своим говорил за то, что не есть обычный беженец из Европы. Офицеры заглянули в сак-вояж и нашли там чертежи и линейки с карандашами. Вкупе от всего этого хорунжий решил, что перед ним шпион, и велел отконвоировать бродягу в штаб армейского корпуса, расположенный в городе. На бродягу накинули прожженную казачью бурку и дали стоптанные сапоги без шпор.
    И началось удивительно шествие Франца Леппиха по России.
      
   
                *   *   *               
         «Его Превосходительству Генералу- от- кавалерии господину Леонтию Леонитьевичу Беннигсену штаб-офицера Драгунского цесаревича Константина полка  подполковника Беклемишева
                донесение.
        Узнав о местонахождении Вашем при особе Госу-даря Император в Вильне, с сим препровождаю механи-куса Леппиха, искусстного к приготовлению небесных шаров воздушных, пригодных к летанию над землей.  Сей Леппих удачно сочинил воздушный пузырь на подъем полуста  гренадеров для императора Буонапарте , однако ж устыдился злодеяний французов, тот пузырь сжег и к ногам   Его Императорского величества готов сложить нынче  чертеж и модель военного шара. Оста-юсь покорным слугой Вашего Превосходительства, подполковник Беклемишев. Молодечно, 17 дня апреля, 1812 года».
     Леонтий Леоньевич прочел донесение подполковника Беклемишева и   вспомнил, что не далее, как прошлым летом, в Штутгарте при русской миссии, уже встречался с механикусом Леппихом. Посланник царя Аллопеус   тогда внимательно выслушал конструктора, но счел его прожекты пустым мечтательством. Посланник выставил Леппиха за порог.  Однако не далее, как неделю назад на стол Беннигсена лег секретный пакет из Парижа. К пакету прилагалось письмо, извещавшее, что Наполеон, внимательно изучив документы механикуса,  разыскивает Леппиха по всей Европе. А в документах приводились технические данные по задумке Леппиха. Они  поражали. Конструктор предлагал, ни много, ни мало, а создание военно-воздушного флота. Наполеон писал:   «...Леппих обещал мне построить пятьдесят воздушных кораблей в течение трех месяцев... По сделанным доселе расчислениям наиудобнейшие воздушные корабли могут вмещать в себе 40 человек и поднимать 12 000 фунтов».
      Почему конструктор сбежал от французов, в сооб-щении не говорилось, но генералу это было не важно. При первой же возможности он донёс государю импера-тору о поимке Леппиха.
      Вчера еще несчастного беженца быстро отмыли в бане, отметили у парикмахера, одели по последней моде и поставили пред очи русского императора.
      Разговор был долгим, переводчиком выступал гене-рал Беннигсон. Сошлись на том, что в селе Воронцово под Москвой Леппиху отводится место под мастерские и в помощь придается нужное число матеровых.
     На постройку опытного, пятиместного и первого боевого – пятидесятиместного боевых кораблей казна выделала конструктору 70 тысяч рублей.
    Для воюющей страны – деньги баснословные. Но игра стоила свеч, потому что для победы над наполеоном одной военной силы. Как полагал Александр, было недостаточно. И тут чудо-оружие придется кстати.
     И еще при  помощи воздушной армады царь предпо-лагал разорвать континентальную блокаду Англии. А если удасться втянуть Британию в войну – империя На-полеона будет обречена.
    Теперь трудно понять ход мысли Александра. Может быть – на грани существования утопающий и впрямь цепляется за соломинку. Да, к тому времени уже в той же Франции использовались воздушные шары. Знала их и Англия, и Новый Свет. Да и Русь шалунов таких зна-вала. Государь хорошо помнил документы об отважных русских первопроходцах неба.
     «1695 года того ж месяца апреля в 30 день закричал мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкой приказ, и распра-шиван, а в рос-просе сказал, что от сделав крыле, станет летать, как журавль. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдвеные, .а стали те крыле в восмнатцать руб-лев из государевой казны. И боярин князь Иван Борисо-вич Троекуров  с товарищи, и с ыными протчими, вы-шед стал смотреть; и тот мужик те крыле устроя, по сво-ей обыкности и перекрестился, и стал мехи надымать, и хотел лететь, да не поднялся, и сказал что он те крыле сделал чежелы. И боярин на него кручинился, и тот му-жик бил челом, чтоб ему зделать другие крыле. И он зделал .другие крыле - иршеные; и на тех - не полетел, а другие крыле стали в пять рублев.
И за то ему учинено наказанье: бит батоги снем рубаш-ку, и те деньги велено доправить на нем и продать жи-воты ево и статки».
    «Сего 1762 году февраля 20 дня приведен в канцеля-рию Тобольской духовной консистории колодник рас-трига Федор Мелес скованой, причем оной сержант Яр-ков присутствующим словесно объявил, что оной беглец растрига Мелес того 20 числа февраля явился неведомо откуда на двор господина тайного советника и сибирского губернатора Соймонова и объявил о себе ему тайному советнику, что он Мелес имеет искусство' употреблять такое, куда похочет, то на крыльях полетит,
Федор Мелес (в монашестве Феофилактий), украинец, уроженец местечка Золотоноша, Переяславского полка, до 1754 г. был священнослужителем. Имел монашеский чин иеромонаха.
По доносу царского духовника Дубенского и русского резидента в Гамбурге был лишен "монашеского чина" и сослан в Тобольск .
    А «В 1803 года г-н Терци, сего мая 4-го числа пустя известный аэростатический воздушный шар, который имел в окружности 24, а в вышину 14 аршин, с желае-мым успехом, и который плавал над Москвою очень долго в виду всех жителей, удостоился от почтеннейшей публики лестного для себя одобрения, равно и показанное искусство его и компании в гимнастике и балансировании, также сожженный фейерверк доставили, как он Терци мог приметить, зрителям немалое удовольствие».
     В том же 1803 году «Прусского двора физик шевалье Иван Иванов сын Пинети располагался отъехать из Москвы с возвратом в оную будущею зимою, но отменил свой отъезд и, с дозволения начальства, намерен пред-ставить почтенной публике большой воздушный шар, сделанный из тафты, вышиною 31, а окружностию в 80 футов, каковой величины из шаров в Европе мало было употребляемо.. При сем будет гондола на веницианский манер, содержать могущая в себе трех человек. А как он- Пинети уже два раза с женою своею в Париже в 1783-м, тож и в Мадрите в подобном шару имел по воз-духу плавание, то приверженность его за все оказанные к нему в пребывание его в России благосклонности по-будила в изъявление благодарности занять благородное дворянство и всю почтенную публику внимательностию столь огромного шара, в коем он сам с одним своим приятелем  поднимется».
      И ещё Александр вспомнил : « Господин министр внутренних дел сообщил мне, чтобы он по  прошению иностранца Гарнерена разрешил, дабы в течение сего и будущего годов Гарнерер один имел привилегию делать публичные аэростатические опыты в обеих столицах, не воспрещая, впрочем, никому делать их частным образом безденежно».
   Да что там далекие экскурсы! Совсем недавно, в 1808 году, воздухоплаватель Яков Гарнерен совершил два воздушных путешествия в Петербурге и одно в Москве. Во втором его путешествии в Петербурге ему сопутст-вовал, неожиданно для присутствующих, генерал Львов. Воздухоплаватели при этом поднялись из Первого кадетского корпуса. Сначала их понесло по направлению течения Невы и вскоре они увидели себя над заливом. Мысль быть увлеченными в открытое море уже сильно их беспокоила, но вдруг ветер переменился.
    Да что там генерал! В небо поднялись уже и женщи-ны. Вот же отчет московского градоначальника от 1804 года:
«Страшная буря, нечаянно последовавшая, дождь и по-вторенные громовые удары предшествовали 8-го числа сего месяца, за полчаса времени, воздушному путешест-вию г-жи Гарнерень и русской дамы, сопутствовавшей ей в сем опыте. Ежели преждевременные заключения, пронесшиеся без ведома г-на Гарнереня, заставили поверить многих, ехавших еще в воксал особ, что воздушное путешествие в сей вечер предпринято уже не будет, то решимость обеих дам не поколебалась ни на одно мгновение ока, и в 7!/4 часов пополудни они поднялись на воздух более нежели на 900 туазов (900 же сажен) от земли на небо, покрытое тучами, обрамленными элек-тричеством, и из коих они слышали многократные гро-мовые удары. Обе сии воздухоплавательницы уверяют, что они на помянутой высоте чувствовали почти несносный жар. Через три четверти часа они опустились в окрестностях Царицына за 20 верст от воксала, и сие опущение их последовало не без труда и опасности по причине сильного ветра, дувшего на тот раз. Поелику шар при спущении его обременен был дождевою водою, то и надлежало облегчить оный ото всех нужнейших для наук вещей, равно как и оставить парашют, который надлежало спустить. Сие воздухоплавание явило новый пример, что дамы бывают иногда неустрашимее самих мущин; ибо вероятно, что немногие из сих последних отважились бы хладнокровно пуститься против грома и разъяренного неба»
        Но то были шары с подъемной силой тёплого воздуха – неторопливые  недолговечные. Леппих же предлагал , в качестве подъемного газа, продукт реакции ржавого железа и соляной кислоты. Он утверждал, что при определенном запасе этих веществ шар может  улететь хоть за тысячу маховых вёрст.
       То есть – у царя Александра появилась возможность наносить бомбовые удары по самому Парижу. При этом воздушные корабли Леппиха почти неуязвимы: гладко-ствольные ружья начала ХIХ века  стреляли на две сотни шагов, а зенитной артиллерии не существовало по той причине, что стрелять в пустой зенит ни кому в голову не приходило.
    И не важно, полагал Александр, что опыта создания воздушного флота еще не было. Опыт – дело наживное, и тут выиграет тот, кто начнет дело первым.
    Государь повертел в руках панмеладикон Леппиха, тоже заглянул в трубу . «Дурью мается», - подумал о конструкторе, но вслух сказал:
    - Теперь отправляю  вас к главнокомандующему Москвы графу Ростопчину. Он всё устроит. Да поможет вам Бог, а за мной, точно, служба не пропадет.


                *  *  *               


Московский главнокомандующий ещё в апреле и думать не мог, что к осени Наполеон будет в русской столице. Москва жила привычно – торговала и гуляла, молилась и работала. Говорили о старце Севасьяне, предвещавшем гибель России, по субботам секли на конюшнях дворовых. Вообще с похолоданием природного климата много прибавилось сомнительного люда на Москве. Вот и сейчас Ростопчин готовил к этапу в Тобольск  большую партию колодников. Были тут и убийцы, и  клятвопреступники, и откровенные вольтерьянцы. Даже иподьяк один – Лоскут  Перекрестов, за богохульство передан митрополитом на расправу светской власти.
С иподьяком Ростопчин разбирался особо. Синод почти никогда не сдавал мирским властям своих служителей – их наказывали по церковному Уставу. И только за  осо-бые уголовные преступления попадали служители Господа в лапы царских катов, будучи расстриженными при этом.  Стоял  перед генералом  высокий молодец – косая сажень в плечах. Лет около тридцати, русоволос, голубоглаз. Лик – хоть икону пиши. Ростопчин смерил преступника глазом, не выходя из-за градоначальнического стола:
-Эк тебя угораздило, болезный, митрополиту не угодить. Чай – церковь спалил?
Лоскут заговорил степенно, хорошо поставленным дья-коновским голосом:
- Крест святой поругал…
-Да умный ли ты? Как можно посягать!
Иподьяк перемялся с ноги на ногу, шмыгнул носом. Да-же это у него получилось красиво:
-Не посягал я – так владыке показалось. Я ить што при-думал. Вот  на мельнице крылья – тот же крест.  И вот я подумал : ежели мельнице приделать крылья, да снять её с опоры – полетит она!  Вот я малые крылья смастерил, на взгорок взбежал, повернул их против ветру – как загудут! Удержу нету. Крылья задумал сладить. А потом полететь. Тут, ваше превосходительство, деревянные крылья становятся как бы бурав деревянный – они ввинчиваться в воздух будут и тянуть летуна  вперед А митрополит чернецов прислал – повязали. Вот я тут.
 -Ну и дурак. – граф нисколько не пожалел о иподьяке, отправив его назад, в темницу.
Ростопчин вспомнил о Лоскуте Перекрестове сейчас, когда с царскими бумагами к нему прибыл Леппих  с государевым адьютантом.
- Где ж я тебе, немец, артель соберу? Война, каждый че-ловек на счету. Да не возьмешь ли колодников? Там на все руки мастера есть.
Леппих не возражал. Так Лоскут Перекрестов оказался у него в подручных. При Лоскуте была девочка востроглазая – Прасковья. Мужик увел её из арестантской избы от матери, которую уже определили на этап.
Баба сам попросила иподьяка за дочку.


                *   *   * 

  Выгон у села Воронцово обнесли трехаршинным забо-ром, на воротах поставили солдата   и всем окрестным жителям объявили запрет на хождение к выгону.  Леп-пих торопил мастеровых . Он сразу понял пользу от Лоскута Перекрестова,  переложил на него все заботы по возведению большой небесной лодки. Иподьяк быстро схватил суть затеи и горячо включился в проект . Настолько горячо, что скоро Лоскут камня на канне не оставил от проекта  Леппиха.  Русский мужик доказывал австрияку, что старая задумка никуда не годится:
-Это же глупость, - доказывал Лоскут Францу больше на пальцах, чем через переводчика, - никуда твоя лодка не поплывет при помощи весел! Небо – не вода, там вёслам и зацепиться не за что. Надо делать бурав винтом . на манер мельничных крыльев.
Спорили чуть не до драки. Но когда приезжал с инспек-цией Ростопчин, Лоскут на глаза  вельможе не показы-вался. Графу всё нравилось, он восхищался размахом стройки. В очередной приезд пригнали с ним  четыре подводы. Граф велел распаковать поклажу и сказал Леппиху, указывая на груз:
-Вот, по вашему заказу привез , Тафта лучшей пробы. С полотняного завода именитого купца Кирияква. Думаю – знатный воздушный пузырь из нее получится.
Подошли к  рулонам ткани вместе. Мяли в руках, про-бовали на разры, на зуб. Хороша тафта – узор красный по золоту, глянец шолковый под светом переливается.
Граф уехал и в тот же день написал Государю: Третьего дня я провел вечер у Леппиха: он очаровал неожидан-ным открытием: это – свернутые листы железа, которы-ми заменяются железные опилки и это сокращает  на три четверти количество купороса, нужного для газа, чтобы наполнить им шар. Леппих – человек очень спо-собный и хороший механик. Он разрушил все мои со-мнения  относительно рессор, которые двигают крылья машины, - действительно адской и которая впоследст-вии могла бы причинить еще более зла человечеству, нежели сам Наполеон, если бы  построение шара не бы-ло так затруднительно. Мне приходи мысль, которую  повергаю Вашему вниманию: когда машина будет гото-ва. Леппих намерен отправиться  на ней в Вильну. Можно ли вполне положиться  на него, чтобы не подозревать возможности измены с его стороны, что он не обратит этого открытия в пользу наших врагов?».
Через несколько дней пришёл ответ Государя Александр велел приставить к изобретателю соглядатая и прислал роспись тех мест, где при пробном полете будет разре-шено причаливать шар Леппиха. Царь писал, что глав-нокомандующий Кутузов уже поставлен в известность о чудо-оружии и ему велено объявить в войсках не боять-ся появления воздушного чуда.  Царь  обязал Ростопчи-на  сделать нужное распоряжение и в Москве.


                *   *   *   

На небесных верфях окончательно распределились обя-занности: малый шар с деревянным винтом делали под присмотром Лоскута Перекрестова, большой, с веслами, ладился под надзором самого Леппиха. У Леппиха поя-вился военный адъютант, корнет Фаддей Глинка, кото-рый для ускорения дела не жалел плети. Да рабоные и так поспешали – все знали, что неприятель катится к Москве, и всем хотелось остановить его бомбометанием с воздушных шаров.
Леппих всё чаще задерживался у лесов. Где делали ма-лый шар. Человек пытливый, но малограмотный, он по-нимал, что Лоскут готовит ему подвох, но уловить сути не мог.
-Вот смотри, - говорил он иподьяку, резко загребая ла-донью воздух, - хорошо чувуствуется упругость воздуха. А если не ладонь – а весло, да усилие не мое слабое, а всем корпусом гребца. А если гребцов сорок человек? Птицей полетит мой шар!...А у тебя..? Четыре доски на палке . И кто крутить их будет?
-А вот представь, - глаза у Лоскута загорались, что вме-сто одного весла у каждого все твои сорок человек по-средством деревянных шестерен вертят один вал. На тот вал насажен воздушный винт. Усекаете – какая сила? Понятно – на моем малом шаре будут только четверо вертунов – так и шар мой не в пример мал – ему много сил не надо. Унесет вот меня да Прасковьюшку – нам и довольно.
Подошел август. Ростопчин стал приезжать каждый день. Торопил, скоро начал топать ногами.   Но и шары росли, 18 числа их – большой и малый , наполнили го-рячим воздухом и закрепили на пеньковых канатах. Лю-ди из села Воронцово и окрестных поселений  с суевер-ным удивлением глядели на пестрые от кирияковской тафты воздушные пузыри, зависшие высоко над  землей. Хорошо заметны были мелкие фигурки людей, снующие по канатам между небом и землей и особенно удивлял больший шар, под брюхом которого  виднелось чо-то вроде  большого ковша, а из ковша, словно ложки, свисали громадные вёсла.
Второй шар был не в пример меньше. Ложек под ним не видело, зато позади него виднелся большой деревянный равнолучевой крест. В селе было крикнули сполох, му-жики похватались за вилы и кинулись на выгон, чтобы разгромить и спалить гнездо анихриста, но возникшие словно ниоткуда солдаты сомкнули ряды у ворот и ми-гом оттеснили и разогнали бунтовщиков.
Утром 22 августа Ростопчин в Москве отставил все дела – а Наполеон стоял уже рядом – и велел расклеить на Москве и объявить на площадях Указ Главнокоман-дующего Москвы такого содержания: «Здесь мне пору-чено от Государя сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, по ветру и против ветра. ; а что от него будет – узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или после завтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его,  не подумали, что он от злодея, а он сделан к его вреду и погибели. Генерал Платов, по приказанию Государя и думая, что Его Императорское Величество уже  Москве, приехал сюда прямо ко мне, едет после обеда обратно в армию и поспеет к баталии, чтобы там петь благодарственный молебен небесному оружию «Тебе Бога хвалим».
Утром 24 августа дежурный по верфи офицер велел го-товить к вылету малый шар Лоскута Перекрестова.
-Гляди , шельма – поднес офицер кулак в драной пер-чатке к носу иподьяка: - опустишься прямо на Красной площади, у Лобного места. Их сиятельство граф Ростоп-чин изволят ждать там со свитой. Да возьми в лодку капрала для догляду
-Капрала не могу, барин – шар лишнего не выдержит.
-А ты дитя не бери!
-Дитя без весу – у нее душа воробьиная. А капрал – се-мипудовый детина. Нет, не возьму.
-Да ты шутишь!! На конюшню захотел?
Лоскут склонил голову:
-Как изволишь, барин. Только кто ж к Ростопчину шар погонит?
Офицер поднёс кулак к своим глазам. Повертел его и промычал:
-Да… ну ладно, лети без капрала. Но чтоб без выкрута-сов. Я вас, шельмецов. Насквозь вижу.
Лоскут пропустил к веревочной лестнице четверых му-жиков из своей колодной артели, подсадил на верхние ступеньки Полинку:
-Поднимайся, дитя моё. Полетим мамку догонять. Знать, судьба наша лететь в Беловодье.
Сам влезал, держа в руках громадную бутыль с купоро-сом. На всякий случай взял лишний россол для желез-ной стружки. Кто знает – сколько придется болтаться в небе.
К подъему шара сбежались все обитатели верфей. Леп-пих стоял, грея в сердце ревность и молил своего катои-ческого бога, чтобы шар не тронулся с места.
И вот оттуда, из деревянной ладьи под брюхом шара. Сбросили вниз тяжко упавшие веревки. Шар дернулся и резко подпрыгнул вверх. С минуту висел неподвижно, а потом ожил деревянный крест на шаре. Сначала лопасти шевелились тяжело и слышался скользящий скрип вала. Но вот шар...медленно…очень медлен-но…быстрее…прошел над верфью, над выгоном, над Воронцово и , все ускоряя ход, под блеск бешено вертя-щегося пропеллера, стал уходить на восток, в сторону от Москвы.
Очарование картиной было столь велико, что молчало всё пространство с задравшими кверху очёски бород мужиками и  сбившими на спину платками бабами. Дети замерли,  усевшись на земле и даже собаки , вытянув к небу длинные морды, молчали.
Первыми забрехали собаки. Потом опомнился дежур-ный офицер. Невесть почему, он схватил за грудки Леп-пиха и закричал тому в лицо:
-Сговорились! Он куда полетел? К Наполеону с изме-ной?!
Перепуганный Леппих от страха сел на траву.  Спустя полчаса примчался на взмыленной лошади посыльный от Ростопчина, сказал, что «сейчас будут сами».
Граф Ростопчин, не дождавшись на Красной площади малого шара, распорядился вести себя в Воронцово. По дороге ему донесли, что «малый шар сбежал по небу своим ходом».
-Значит летает! – возликовал вельможа  и распорядился заняться сыском малого шара «где бы не низвергся с об-лаков».
На верфях Ростопчин расцеловал Леппиха  и сказал, что полетит вместе с ним сам лично. И не куда нибудь, а к штаб-квартире Михаила Илларионовича Кутузова:
-Войска перед битвой должны видеть и владеть чудо-оружием! А француз побежит от одного вида воздушной крепости!
Всё вокруг пришл в движение. В двадцать минут свои места на шаре заняли гребцы, потом подняться по не-верной летнице офицер помог и главнокомандующему.
В невероятно приподнятом настроении, оглядывая с вы-соты окрестности, граф предвкушал, как ошарашит он у Бородино и своих, и неприятеля. Он едва устоял на но-гах, когда. Свободный от крепежных веревок, шар резко подпрыгнул вверх и завис.
И вот гребцы взялись за весла. Они по-морсокому раз-вернули из разом ударили в восемьдесят рук. Весла за-мелькали, гондола наполнилась невероятным скрипом и даже наблюдателям с земли показалось, что в небе поя-вился воловий обоз, наполнивший пространство жалоб-ным деревянным стоном.
Но как ни старались гребцы, небесный корабль не дви-гался с места. Напрасно Леппих бегал взад-врперед, на-прасно подливал он купорос на железные полосы: во-нючий газ возникал, обильно наполнял шар - тот подни-мался выше, но двигаться в безветренном небе упорно не желал.
Скоро до Ростопчина дошла мысль о провале. Не будет воздушной армады. Не будет чудо оружия. Будет только отчет Государю и будет битва, где Александру остается надеяться только на Армию.
Ростопчин даже не рассердился на Леппиха. Только ска-зал:
-Потрудитесь удлинить лестницу – я схожу.
Уже на земле, проходя мимо обескураженных мастеро-вых, Ростопчин чувствовал себя разве что не оплеван-ным. Военному начальнику верфей он сказал:
-Воздушный шар собрать, мастеровых вернуть по мес-там, Леппиху ждать своей судьбы.
И уехал. Пока двигался по Москве – боялся выглянуть в окошко кареты. Ему казалось, что столица смеется над своим градоначальником.
В канцелярии он тут же написал государю : « С при-скорбием  извещаю ваше Величество о неудаче Леппи-ха. Он построил шар, в котором должно находиться пять человек.  Я назначил шару посадкой Красную площадь, но волей ветра тот шар улетел прочь и пока не сыс-кан.Большая же машина оказалась не готова, хотя я лич-но прибыл для полета. Кажется, надо отказываться от надежды на успех, которого ожидали от этого предпри-ятия. Менее всего, конечно, можно пожалеть о деньгах. Леппих – сумасшедший шарлатан и значимость его не заслуждивает внимания».

               
               *   *   *
Всегда ловлю себя на мысли, что пишу телеграфно, что размер и значимость повествования требуют усидчиво-сти и достойного предмета е разговора слога. Вот, ду-маю, запишу сюжет наскоро, чтоб не забыть, а потом, будет время, вернусь к нему и напишу неспешно, как надо.
А как надо? Ни разу ни к одному из написанных собою рассказов не возвращался.
Может – именно так и надо? И пусть читатель вместе со мной посредством торопливого ломаного слога ощутит грозность. штыковатость  Москвы 1812 года. Пусть он по кусочку лоскутка с мануфактуры Кириякова предста-вит , как выглядел обернутый  в такую тафту воздушный шар.
И пусть, как и для меня, для читателя навсегда останется загадкой судьба малого воздушного шара, иподьяка Лоскута Перекрестова и сиротки Прасковьи. 
Будем верить, что они долетели до Беловодья.

**************

Часть третья

ЯЩУР



ПУЛЬ НЕ ХВАТИЛО

Бабье лето. В Лягушевке семнадцать заколоченных до-мов и одна жилая хата. Луке Матвеевичу Сигарёву де-вяносто семь лет, внуку его Лёньке – за пятьдесят. Жи-вут тем, что Лёнька ворует на рыбхозе. Я каждый год по осени покупаю у деда капусту – она у него, как у Диак-летиана – крепкая и тугая.
Лет тридцать назад Лука Матвеевич был угрюмым цы-ганистым мужиком. Служил лесным обходчиком. Луку не любили за то, что спуску ворам не давал, пытались бить. Но Лука Матвеевич всегда бивал порубщиков сам. Честность его была «дурная» - все в Лягушевке из наво-рованного леса дома посрубали, а он так и остался в столбянке послевоенной постройки.
Нынче в нём прежнего Луку Матвеевича не узнать. Всё еще высокий, но словно невесомый – не сидит, а при-строился на старом стуле с ободранной обивкой. На го-лове редкие волосы, не седые, а прозрачные – вроде нимба. Дед назвал свою цену, позвал Лёньку и велел «насшибать дюжину качанчиков харошему чалавеку».
Речь у Луки старинная, однодворческая. Такой уже не осталось – тут в пору филологам диссертации сочинять. Прошёл мужик Халхин-Гол, Финскую и Великую Оте-чественную. Я сажусь рядом на перевёрнутое ведро, от-считываю деньги. Лука прячет их за пазуху – «иде Лёнькя ня найде», а я вдруг понимаю, что в следующую осень вряд ли кого застану в Лягушевке. Пока ещё фи-лологи раскачаются! А много чего надо бы расспросить у старожила.
-Дед, - спрашиваю. – Ты вот можешь тут, как перед Бо-гом, сказать – почему немцы проиграли войну?
Лука Михайлович как-то уж бесшабашно машет рукой:
-Пачаму-пачаму… ЛюдЯм бяда, а вам усё игришша… Патаму, шо у нас салдатов была больша, чем у немцав пуль. Пуль не хватило, вот и проиграли. А то была б табе тут капуста – чёрта лысага!

,,,,,,,,,,

ЯЩУР

     -Ха! – отмахивается  Валерий Сергеевич, - да зря ни-кого не сажали!  У меня вот есть за войну немецкий Же-лезный Крест, а я не сидел! Даже напротив – за тоже и орден Трудового Красного знамени получил. От вон – на синей  колодке.
   -Вы, наверное  разведчиком были?
  -Какое там!... Ветеринарный врач . До пенсии так в спецхозе и работал .  А начал здесь трудиться ещё до войны – после Харьковского ветинститута. Войну про-шёл  замом  по тылу командира  артиллерийского полка.
  - Интендантом?
  -Не. Лошади, овёс, сбруя. Полк на конной тяге так до Берлина и дошёл.  За это у меня орден Отечественной войны второй степени. А Первой уже недавно дали – к какому-то юбилею. Тогда всем ветеранам такой подарок преподнесли.
  -А насчёт Железного Креста вы  приврали?
  - Отнюдь нет. Извольте – расскажу.  Я, правда, уже пы-тался это сделать много раз, но репортёры останавлива-ют в непонятном полуиспуге. А я чистую правду гово-рю. Да и к чему мне врать на десятом десятке? Мне де-вяносто четыре года, а я ни разу не сидел! А мне твердят : брехня, сидели и не за такие грехи.
 -Так вы уж расскажите, Валерий Сергеевич! А то и правда – Крест Железный к вашему образу как-то не вя-жется.  Даже если вы семьдесят лет назад и выглядели , как нибелунг.
   Мой собеседник хитро щурится, и его лицо становится похожим на печёное яблоко:
  -Конечно, теперь во мне ничего  от прежних времен не осталось. Оно грех так говорить – но война была луч-шим временем моей жизни. Вот вы меня сейчас спроси-те: хотел бы я, чтобы войны не было? И я отвечу: нет, не хотел бы. Побило много народу, но зато какие вершины духа открывались!.. Это такой  кусок жизни, когда мож-но было не лукавить и не бояться.  Чувствами жили чис-тыми, как литое золото.
  -Как металл Железного  Креста, например?
  -А вы не ёрничайте.  Диктофончик ваш включён? Ну, тогда условие: как продадите сюжет Голливуду – так отсчитайте пару процентов старому кавалеру .
  - Условие принимаю. Извольте – диктофон включён!
  - Ну, тогда к делу.  Давайте сразу условимся, что из своего повествования я исключаю любовную линию. Тут вам оставляю поле для вымысла. В сторону так же всякую военную составляющую.
-Стоп, стоп! – отключаю диктофон, - как же мы обойдём военную тему в военном рассказе? Что ж остаётся?
  - Нажмите вашу кнопочку. И кто вас обманул, что главное на войне – сама война? Нет, молодой человек! Главное на войне – жизнь. Отстоять её, обезопасить, ук-репить – вот задача войны. Отсюда и то, что агитаторы называют народным подвигом. И мой рассказ – о сугубо мирной операции в условиях великой войны.
  Конечно, я человек маленький – простой солдат. Я не знаю и не мог знать действия настоящих пружин войны, мне неведомы были скрытые силы, двигавшие фронтами и миллионными массами народа.  И всё, что выходит  за рамки моего рассказа, происходило без моего ведома и понимания. Могу лишь догадываться,  какие могучие силы были задействованы  в обеспечении того, что со мной  случилось осенью одна тысяча девятьсот сорок второго года.
  Я уже говорил, что перед войной работал ветеринар-ным  врачом.  Скорее – даже фельдшером, потому что в колхозе «Дружба народов» была должность именно фельдшера. Колхоз наш был показательный, достаточно богатый. Главное наше добро состояло в дойном ко-ровьем стаде. Надо вам сказать, что село Дубовское – главная усадьба колхоза – до революции принадлежало князьям Юсуповым. И тут, в  Дубовском, была графская экономия с образцовым племенным стадом. Революция не тронула поголовья, а советская власть умножила и укрепила его.
  Из нашего колхоза сливки и парное молоко поставля-лись в Москву, в Кремль. Я сам каждое утро проверял и опечатывал бидоны. Проверял  и опечатывал  глиняные кувшины со сметаной. Их ранним курьерским поездом через Воронеж и увозили  столицу. Мы знали, что так, парным и свежим, наше  молочное  чудо и подают к столу в семьях наркомов.
   В сороковом году, помнится, приехала к нам в колхоз ветеринарная инспекция. Самое поганое, что инспекто-ры, в военной форме под белыми халатами, колхозных специалистов к  себе не подпускали, хотя по окончании своих работ провели малый семинар для нас, районных ветеринаров
  И вот тогда высокая властная   женщина, со шпалами подполковника медслужбы в петлицах и с родимым пятном во всю щеку,   приоткрыла нем нечто новое из ветеринарной науки. Она поведала, что в секретных ла-бораториях у японцев якобы  выведен смертельный ви-рус парнокопытных животных, способный в неделю убить всех коров на земле. Нашим разведчикам удалось прочесть формулу вещества, но саму культуру выкрасть они не сумели. Специалисты в Москве по формуле вос-создали вирус для лабораторных исследований, и вот здесь , на базе нашего колхоза, попытались вырастить антикультуру. Этим, собственно, и занималась мнимая инспекция. Однако, как заверила подполковник, япон-ский ящур оказался фарсом, пустышкой, и потому и сы-воротка ящура, и антивакцина  оказались совершенно безжизненными и безопасными.
  А наш колхоз для опытов выбрали потому, что спра-ведливо посчитали : если японцы и задумают отравить животных – то сделают это именно с показательным стадом, известным  в животноводческом мире.
  И мне, как главному ветспециалисту,  руководитель комиссии передала на хранение  четыреста больших мутных ампул с антивеществом.  Обязали через год уничтожить ампулы в печке лабораторного крематория.
  Я ампулы опечатал, комиссия уехала, а тут – война. Меня в июне прямо от собственной свадьбы забрали на фронт и определили  по тягловому ведомству в конный полк. Тут – отдельная история о том, как я в сельсоветах по мобилизации  коней подбирал, как походные  шор-ные мастерские оборудовал, как ветеринаров по тыло-вым конторах вылавливал.
  …Из дома писали, что колхозное племенное стадо сна-чала в эвакуацию готовили, потом  жена написала, что коров придётся пускать под нож. И – тишина, потому что на родине начались месяцы оккупации.
  А наш полк втянулся в бои. Гибли люди и лошади, бес-кормица вела к падежу и я вымотался и похудел так, что ветром качало. А однажды  тёмной октябрьской ночью за мною пришли из особого отдела.
   Командир полка была мыкнулся сказать, что без меня завтра падут все кони, но его никто не слушал. Меня посадили в крытый кузов полуторки и ехали мы вдоль фронта почти двое суток – от Ржева к Курску. Меня не арестовали, но  в  то же время явно конвоировали, при-ставив двух милиционеров с винтовками. Мои охранники лишь курили и спали по очереди. В кабине трясся сержант НКВД с моими документами.
  Вопреки дурным ожиданиям, меня привезли в област-ное управление сельского хозяйства. Здесь выдали гра-жданскую одежду и без всяких объяснений посадили  в легковушку.
И повезли в сторону фронта. Со мной ехали двое: стар-ший майор госбезопасности, просивший называть его Галактионычем,  и  молодой человек с легкой курчавой бородкой, явно не знавшей бритвы.  Молодой человек назвался кандидатом ветеринарных наук  Вебером. Он тут же поправился, что сам – не немец, а еврей.
   Галактионыч вывел машину к самым окопам на пере-довой. И тут только я начал узнавать местность. Мы бы-ли в нескольких десятках километров от полей нашего колхоза «Дружба народов».
  Глубокой ночью меня и Вебера Галактионыч, предва-рительно выстрелив в небо фиолетовой ракетой, вывел на нейтральную  полосу. При этом он нес перед собой на шесте  белый прямоугольный флаг.
  Фронт молчал, и робкой Луне, прикрытой маскировоч-ной сеткой облаков , наверное, интересно было видеть, как с немецкой стороны навстречу нам вышли двое с таким же белым полотнищем. Молча Галактионыч пе-редал немецкому офицеру наши документы в планшетке и  нас самих. Мне сказал :
  - Сегодня понедельник. Буду ждать вас тут каждый день, но не больше недели.
  И ушел, четко повернувшись на каблуках. А немцы стали один впереди , другой позади нас – и мы пошли к вражеским окопам.
  О чём я  тогда думал ? Да ни о чём! Оружия у меня нет, документов нет. Я никто, зачем-то отданный немцам в плен. Сомневаюсь, чтобы об  этом  лично Гитлер попро-сил лично Сталина, но зачем-то я  передан в лапы врагу.
  Уже немцы усадили нас с Вебером внутрь вонючей танкетки и повезли. И утром мы оказались на централь-ной усадьбе колхоза «Дружба народов».
  Удивительно, однако колхоз работал, как и при  совет-ской власти, и даже председателя не поменяли, как я ус-пел заметить, высунувшись из люка бронемашины. Я попытался объяснить сопровождающему офицеру, что мне надо бы побывать дома, но танкетка стала у крыль-ца ветеринарной лаборатории.
  Подталкивая прикладами, немцы ввели нас в до по-следнего гвоздя знакомое мне помещение. Тут сидел важный немец в гражданской одежде и при  сигаре,  в окружении нескольких офицеров.
Меня вытолкали на середину, напротив гражданского. Он по-русски спросил фамилию, я ответил.  Тогда он потянулся к середине стола, взял там большое фото и подозвал меня поближе пальцем:
  -Знаете эту женщину.
  Я глянул:
  -Ну да. Это подполковник медицинской службы. Она тут работала перед войной. … Вот еще – родимое пятно во всю щеку.
   Тогда гражданский указал мне и Веберу на стулья у стены и огорошил такими словами:
   -В конце тридцатых годов японцы пытались вывеси культуру вируса, способного многократно повысить продуктивность дойного стада. Они там долго мудрили, и у них ничего не получилось. Но русская разведка вы-крала формулу вируса и на базе вашего колхоза пыта-лась приготовить по ней вакцину. Однако что-то пошло не так : вместо новой селекции скота, биологи под ко-мандой этой женщины вывели культуру убийственного ящера. Он оказался столь мощным, что способен унич-тожить поголовье дойного стада на всей планете в одну неделю. И не только дойного: под ударом могла ока-заться вся парнокопытная фауна. Коровы,олени, туры, козы et cetera – это ведь не только молоко и мясо. Это стратегическое кожное сырье, костная мука, удобрения для полей, наконец!   Это, как вы понимаете – стопро-центная продовольственная катастрофа. Нынешняя вой-на между Германией и союзниками России на фоне та-кой беды покажется легким недоразумением.
  Гражданский посопел, пососал сигару и продолжил:
  -Три дня назад в показательном дойном стаде колхоза «Дружба народов» в одну ночь пали  восемь коров. Вче-ра ночью – уже тридцать четыре. И тогда же в окрест-ных деревнях, насколько нам известно, издохли около восьми десятков голов. А поскольку из местного хозяй-ства молокопродукты частью попадают в Берлин и даже дальше – был проведен экстренный анализ. Результат однозначен. Мы имеем дело с ящуром, выведенным в лаборатории известной нам дамы. А поскольку время  укротить ящур идёт на часы, то на самом высоком уров-не : - Гражданский поднял глаза в гору и   туда ж пустил дым, - достигнута договорённость о совместном устра-нении несчастья.  Москва сказала, что автора вируса уже нет в живых, и потому привлекла господина Вебера, члена её команды. А  вас – это он ко мне – подключили на правах хозяина места эксперимента.
  -Но ведь я совсем не владею ситуацией! - попытался откреститься от дела я, - и потом, мне бы дома побы-вать.
  Гражданский отложил недокуренную сигару на пе-пельницу и поднял руку:
  -Никаких вольностей. Вы – на казарменном положе-нии. А теперь прошу к гостевому домику – там уже ра-ботают специалисты из Германии и Японии…
   …Валерий Сергеевич говорил всё тише , и скоро разо-брать слов стало почти нельзя. Я выключил диктофон, на сидящего в глубоком кресле старика накинул по са-мую шею плед.
   Потом на кухне включил газ под остывшим чайником, а  рядом с креслом хозяина  - Интернет. И  открыл стра-ничку
со словом «Ящур».
    Там много интересного. Отвлекшись на засвистевший на кухне чайник, я, прихлёбывая горький чёрный кипя-ток, нашел под заголовком «Методы и способы борьбы с болезнью» буквально следующее. Привожу, слямзив из компьютера: «Особо опасная вспышка ящура произошла в 1942 году  в Воронежской области, на оккупированной немцами территории. Здесь впервые в истории военного времени к устранению очага заразы были привлечены научные силы воюющих сторон. Общими усилиями разработчиков и практиков болезнь удалось остановить. Сняшие угрозу панэпизоотии награждены  правительственными наградами участвовавших в операции стран. Вестник ветеринарии, М., 1956 г».
   Я ещё долго листал Интернет, но приблизиться к на-шей теме больше не удалось. Вышел на немецкие доку-менты времен войны, даже штабную карту мeстности с колхозом «Drujhba Narohdow» нашел – а докуменов по ящуру – нет. Наверное – надо входить на научные сай-ты, но там вряд ли что найдется по вирусам в свободном доступе.
   Утром Валерий Сергеевич начал первым:
  -Домой меня отпустили через четыре дня, уже с Же-лезным Крестом на пиджаке. Отец глянул – за голову схватился : сними – не позорься! Я снял, и батя унёс его в сени, спрятал в соломенной стрехе.
  А молодой жены не оказалось дома.  Уехала, стерва, добровольно в Германию, на работу. Тогда тут и на-сильно угоняли молодежь, и вербовали. Вот и уговорил её какой-то гауптман, как рассказал председатель колхо-за.
   -И чёрт с ней! – закончил Валерий Сергеевич и спро-сил : - Автобус из района ещё не приезжал? А то мне в район надо.
   -Да успокойтесь  вы – свезу вас, куда надо. Вы лучше объясните поподробнее – Крест-то за что? Вы ж даже формулы ящура не знали?
  -Не, - сказал старик. – Только автобус. Если он людей возьмет утром – то вечером привезет обратно. А если утром автобус нет – то вечером не на чем домой воз-вращаться.
  -Слово даю, - успокаиваю хозяина, - свожу туда и об-ратно. Не томите, что было дальше?
  -Да ничего, - почти обиделся ветеринар. – К утру пало почти всё колхозное стадо. Подохли все коровы по ок-руге. Немцы войсковым порядком начали сгонять скот в спешно вырытые ямы и расстреливать его.  Потом поливали бензином и жгли. Смрад стоял такой, что на передовой, наверно, тошно было .  Немцы с Вебером всё в пробирках переливали химические компоненты, вкалывали оставшимся коровам. Искали противоядия, но ничего у них не выходило.
  Церковь у нас не закрывалась никогда, в самые лютые богоборческие времена служила.  Батюшка Александр, когда и у него издохла корова, повел крестный ход ок-руг храма. У батюшки своих детей шестеро, а  войду ещё с дюжину усыновил – чем теперь кормить ? Угрю-мые люди шли с хоругвями и древней иконой Покрова и даже не пели. Это был тяжкая поступь обречённых.
   И посреди этой зловещей тишины как-то звонко, по стеклянному, звякнул колокол, Я поднял голову, и зали-тая солнцем колокольня напомнила мне медицинскую ампулу.
  И я вдруг остановился, едва не сбитый с ног собствен-ной догадкой. У меня ведь припрятаны четыреста ампул противоядия!
  И дальше все было на автомате, как во сне. Вебер и немцы кололи спасительным раствором антиящура  уце-левших коров, потом брали у них биологический мате-риал и тут же начали выводить  культуру антиящера.
  Через несколько часов на выгоне у села приземлились несколько больших черных самолетов. Оттуда выходили одетые в глухие скафандры люди. Они  постепенно заняли ферму, потом вытеснили из домов жителей, а потом солдаты наглухо перекрыли всю зону «Дружбы народов», изгнал прочь население.
  Но меня гражданский с сигарой и  немецкий генерал с красными отворотами задержали в правлении. И здесь я получил Железный Крест.  Вот к нему документ.
  Валерий Сергеевич перебрал дюжину свидетельств к медалям и орденских книжек и протянул жесткую сло-женную вдвое коричневую картонку. На ней – только золотой силуэт хищной птицы.
  - А потом тем же порядком меня перевели через линию фронта. Галактионыч встретил так, словно я за бутыл-кой для него бегал:
  -Тебя только за смертью посылать, - съязвил он. – Ещё ночь – и я бы тебя в дезертиры записал.
  О Вебере Галактионыч даже не спросил. Я и поныне не знаю, что стало с учёным.  А меня вернули в артилле-рийский полк, предварительно велев забыть о немецкой награде. Месяца через два вручили орден Трудового Красного знамени. Как написано  в Указе Президиума верховного Совета СССР : «За образцовое выполнение задания командования в тылу врага».
  Так и воевал. После вернулся домой. Отец под немца-ми умер, и крест я под стрехой не нашёл. А наградная книжка в старых бумагах сохранилась.
  А сидеть я не сидел. Да у нас никто не сидел – ни пред-седатель, ни моя жена, когда вернулась из Германии. А я не простил. Она потом за председателя-вдовца и вышла. Так, говорите – не было автобуса?
  - Едем, Валерий Сергеевич! Свожу вас в район. Кстати – зачем вам туда в ваши-то годы?
  - Так в райсобес надо. Вчера по телевизору сказали – у кого из ветеранов награды – приехать с документами. Президент, дескать, по пять тысяч выписал нам  за ор-дена. Как полагаете – за Железный Крест мне заплатят?

,,,,

ЯШКА-КОЛОКОЛЬЧИК

                "Я не участвую в войне -
                Война участвует во мне" .
                Ю. Левитанский
               
 
    За сараем, в лопухах, Витька Скороходов оборудовал пулеметное гнездо и без всякой жалости «палил» по всем пролетавшим над хутором Мирным самолетам. Одноногий почтальон Яшка Колокольчик, глядя на это, всерьез сердился и кричал на Витьку:
— Что ж ты, паразит, по своим шмаляешь? Это же бом-бовозы на Белгород летят, немца крошить.
На что Витька, отпрянув от деревянного ствола своего пулемета, серьезно отвечал:
— Пойми их тут, на такой высоте... А вдруг опять хутор колошматить станут?
И Яшка уходил, недовольно бормоча  под нос. По прав-де сказать, недолюбливал он Витьку за то, что малец и дал ему эту кличку - Колокольчик. В марте, как возвра-тился израненный Яков на хутор, так Витек первым крикнул, показывая на него пальцем:
— Мам, глянь, дятька этот, как школьный звонок: нога вроде язычка в шинели болтается. Чистый Колокольчик!
Так и прилипла кличка, а уж когда стал Яша разносить почту и все хуторские его иначе, как Колокольчиком, и не называли. А тут еще, под стать кличке, и характер у Якова оказался: как возвращался с почты «в настрое-нии», так за версту слышалась его песня:

-Барон фондер Шик,
Покушать русский шпик,
Давно собирался и мечтал!

И, уже раздавая редкие письма, все поминал того барона недобрым словом:

-Барон по радио:
Мол, в Ленинграде Он,
Как на параде он,
Рубает шпик.

Сердобольные бабы за каждое доброе письмо непремен-но наливали Якову стопку. И случалось, что иногда к крайним дворам хутора он доползал с трудом, а то и но-чевать оставался у какой-нибудь вдовы.
Но случались у Якова и другие дни, когда к хутору с почты из соседнего села  он подходил украдкой и все норовил проскочить в свою халупу непримеченным. Во дворе воровато отталкивал от соломенной стрехи лест-ницу и забрасывал на крышу свою деревянную но-гу.Чтоб не идти со страшной вестью дальше. Потом за-прыгивал через порог и начинал пить горькую. А маль-чишки, завидев такое дело, спешили по домам и страш-ные слова: «Мам, опять Колокольчикова нога на кры-ше!» будоражили все немногочисленное население ху-тора. И всю ночь не спали тогда, предчувствуя недоб-рое, и без того измученные нечеловеческим трудом женщины. А поутру виноватый Яков, уже слазивший на трезвую голову на крышу, подавал очередной бедняжке казенный конверт и тут же уходил, словно толкаемый в спину сердечным криком очередной вдовы.
На хуторе перед началом войны числилось всего семна-дцать дворов, но дал он фронту двадцать семь солдат, из коих к лету сорок третьего года на десятерых уже при-шли похоронки. А ведь всех их знал Яков. И с каждой такой похоронкой словно что-то отрывалось у него  от сердца. Вот и в очередной раз ковылял он на почту в Ряшиново и мысленно разговаривал с солдатами-хуторянами. Петро, скажем, Мостовой вот. Лошадей вместе воровали у цыган. Это ж только понять надоЮ как рисковали! Или Василий  Волков, по уличному - Скороход. Ну, с этим дрались до крови. И все за Марию. Вроде и Марии-то той — посмотреть не на что, а поди ж ты, нравилась она парням сильнее иных хуторских кра-савиц. Да... Василия выбрала Мария. Он, к слову, где- то возле Обояни сейчас, недавно треугольничек присылал жене, так Яков обратил внимание на обратный адрес.
А Мария в колхозе бригадирствует. Когда вернулся Яков, то не узнал ее поначалу. Худенькая, сгорбленная, она  на ладан дышала. Ничего привлекательного в ней не осталось, и оттого, вопреки логике, еще пуще стала нравиться инвалиду. Да куда там подступиться! Пробо-вал шутку соленую бросить, так таким взглядом обожг-ла, что слово в горле застряло.
  На хуторе по уходу немцев не осталось ни одной ло-шади. Правда, в апреле артиллеристы подарили колхозу двух выбракованных кляч, да трофейный першерон тас-кал по скудным нивам избитую лобогрейку. Мария-бригадирша приучила к ярму единственную уцелевшую корову. Вот и все колхозное тягло. Все же остальное де-лали вручную женщины. Да еще пацаны, которые вы-шли из Витькиного « пулеметного» возраста.
Выходил на поле и Яков. Пытался косить жито, но про-тез столь грузно уходил в почву, что ничего из этой косьбы не получилось. И вообще, на поле Яков — не работник. Пробовал на кузнице поиграть молотом — тоже не вышло: не давал нужной опоры протез. А тут председатель сельсовета начал шпынять: есть из райво-енкомата бумага, что ты три дня в немецком плену был.
«Тьфу ты!» — чертыхнулся Яков, припоминая тот раз-говор, поднимаясь на крыльцо почты. И тут, у плетеного заборчика, он увидел велосипед. Трофейный, мадьярский, с широченного размаха рулем и пулеметным гнездом на передней колонке. Вернулся к велосипеду, пощупал упругие шины, перекинул через раму протез. И двинулся вдоль плетня, отталкиваясь здоровой ногой и выставив в сторону гладкую палку протеза. Но тут из помещения выскочила Глашка — почтовая начальница. Выражение  лица обещало самое худое. Но внезапно она громко расхохоталась, глядя на то, как велосипед повел, повел незадачливого седока и в конце концов выбросил из седла, навалившись на Якова сверху. Лишь переднее колесо, озорно вертелось, поблескивало на солнце спицами. Глашка подошла, помогла Якову подняться.
— Слу-у-шай! — проговорил запыхавшийся Яков, — подари мне его, а? Все ж легче будет хоть под горку.
— Да он же тебе не подчиняется!
— И не таких обламывал. — Яков стряхнул пыль с сум-ки и пытливо заглянул в лицо Глашки.
Та потупила глаза и безнадежно махнула рукой.
— Кто? — полувыдохнул, полуспросил Яков.
— Василий Скороход...
— Так... — осипшим голосом произнес Яков и опустил-ся на ступеньку крыльца: — Ну, неси.
Глашка тяжело поднялась по ступенькам, скрылась в полутемном зеве двери. И пока она собирала для Якова письма и газеты, тот бессознательно тер виски. «Значит, и Васька вот... Как же Мария теперь?"
Сел на крыльцо,подмяв под себя полу шинели. Мозги ворочались больно, медленно: "Нельзя ей мужа терять - не выдюжит.И письма нехай получает».
— Глашка! — крикнул он, полуобернувшись. — Выне-си-ка мне бумагу и ручку.
Та вышла со свертком почты, подала бумагу и ручку с костяной чернильницей.
— Чо писать будешь?
— Оно тебе надо! — Яков разложил бумажный лист на чисто вымытой доске крыльца и вывел первую строчку: «Уважаемая Мария Ефимовна. Ваш муж получил легкое ранение руки, и это письмо по его просьбе пишу я, его фронтовой друг...» И дальше Яков просил Марию не беспокоиться, беречь себя и сына, а Василий, мол, как поправится, сам напишет и очень может быть, даже на побывку прибудет по ранению.
Сложил письмо треугольником, вывел адрес. Потом су-нул его в почтовый пакет и опустил все это в сумку.
— Бывай, — махнул он Глашке, и заковылял в сторону хутора. Глашка минуту глядела на его пешие потуги и крикнула вслед: -
Да забирай ты этот треклятый лисапед, осподи!»
Она закрыла лицо руками, заплакала и метнулась по крылечку наверх. А Яков и впрямь взял велосипед. Нет, он больше не пытался ехать на нем. Он просто опирался на крепкую раму и от этого идти ему было легче.
Спустя час на окраине Мирного раздался звонкий Коло-кольчик:

-Барон фон дер Шик,
Лопал на русский штык,
Остался от барона Только пшик!

Потом со своим велосипедом он ходил от избы к избе и к концу хутора оказался очень навеселе. Тут он заглянул в лопухи, где свое дежурство нес Витька-пулеметчик. Яков вручил ему «батино» письмо и милостливо разре-шил прокатиться на велосипеде.
 Жил Яков один. До войны жениться не успел, а старики его умерли зимой сорок второго. То ли от голода, то ли от холода, но немца они не перенесли. Их и закопали-то на кладбище без креста и без холмика. Сын даже не знал родительской могилки...
Он проковылял в уголхаты  и мешком свалился на само-дельную деревянную кровать, укрытую чистым  лоскут-ным одеялом. В бреду пришел к нему Василий Скоро-ход, укоризненно качал головою: «Зачем правды обо мне говорить не хочешь, ведь все равно вылезет?». «Вот до конца войны и буду писать от твоего имени, Василий. Иначе сломается Мария. А мир наступит — что ж, тогда и открою ей глаза. Тогда ей легче будет перенести несчастье». Василий словно растаял, но появился председатель сельсовета. «Ты, Яков, не можешь быть почтальоном, потому что три дня пробыл в плену. Я приговариваю тебя к расстрелу». И вот уже Витька Скороходов разворачивает на Якова свой деревянный пулемет.
— А-а-а! — кричит Яков и просыпается. На улице уже новое утро. Ходики стоят, гиря опустилась на земляной пол. Подтянул гирю, толкнул маятник, и кот на  фербла-те принялся ворочать зрачками из угла в угол комнаты.
Начинался обычный июньский день. Опираясь на вело-сипед, опять отправился на почту. Казенных конвертов на этот раз не было, поэтому с особым удовольствием прочел в «Правде»: «В районе Белгорода разведыва-тельный отряд Н-ской части, действуя под прикрытием артиллерийского огня,выбил противника из небольшого населенного  пункта.Разрушено два вражеских ДЗОТа и уничтожено до 40 солдат противника.Совинформбюро. 12 июля, утреннее сообщение.

-Мундир без хлястика,
Разбита свастика,
А ну-ка, полезай-ка
На русский штык!", -

с удовольствем промурлыкал он всё о том же фон дер Шике   а Глашке вдруг всерьез сказал:
— Слушай, выходи за меня замуж!
— Да ты ж без ноги.
Яков махнул рукой, дескать, в супружеской жизни нога — не самое главное. А у Глашки вдруг запылало - лицо, и она переспросила:
— Ты это треплешься, или всерьез сватаешься? Я ж мо-ложе тебя лет на восемь...
— Сватаюсь, Глаш... Вот уборка пройдет — и распи-шемся. Я ж хоть и инвалид, но при должности состою, на окладе. Да и ты при деле... А теперь подай ручку и бумагу, мне тут надо кое-что написать.
...На западе разгоралась невиданная битва. По ночам даже тут, за сто пятьдесят километров, слышался ору-дийный гул. Витька днями не вылезал из лопухов, удер-живая воздушную оборону отчего дома. Письма ему с матерью от отца по-прежнему писал его друг. И Мария даже довольна была, что в эти жаркие денечки муж ее в госпитале, а не на передовой.
Но вот как-то числа деся¬того июля, когда женщины на току вертели ручки деревянных веялок, залетел сюда чей-то подросток.
— Нога на крыше! — истошно закричал он, и у женщин разом опустились руки.
— Да что ж это такое, бабы! — первой завелась Мария Волкова. — Он, паразит, дрыхнет себе, а нам опять ночь глаз не сомкнуть. А ну, айда к Яшке, растрясем его сум-ку.
  Так, сумрачной ватагой они, и переступили порог Яш-киного дома. Тот без памяти лежал на своей кровати, неуклюже вывернув красную культю. Сумка валялась на столе, и женщины остановились, не решались открыть ее. Наконец Мария раскрыла сумку и вытряхнула содержимое на стол. И все сразу же уставились на одно прямоугольное письмо среди нескольких солдатских треугольников.
— Мой... — простонала Наталья Мостовая, рассмотрев номер полевой почты. «Ваш муж, гвардии младший сержант Петр Мартынович Мостовой... смертью храб-рых... похоронен... село Марьино... командир части». Она забилась на руках подруг, и те с трудом уложили ее рядом с Яковом, принялись отпаивать водой.
— Ой, — вскрикнула другая женщина, указывая паль-цем на стол.
Там, из-под тощей стопки газет выглядывал еще один конверт. В избе закостенела страшная тишина. А Марья, лишь увидев цифры полевой почты, как-то устало и об-реченно подумала: «Ну вот, и мой Скороход отбегался».
...Поутру Яков сидел на кровати, обхватив руками тре-щавшую голову. Напротив, притулившись у подоконника, Мария тихо говорила ему:
— Что ж ты меня за нос больше месяца водил, Яша? Ты думал, что сломаюсь я от такой ноши? Да я теперь во сто крат злее работать стану. То я себя для Василия бе-регла, а теперь нету смысла беречься. Витька на ноги все одно подниму, сама я ж сейчас вроде как мобилизо-ванная. Да ты погляди на наших вдов! Они ж все за дво-их-троих стараются. Хлеб до зернышка собрали, пашем вон друг на дружке. Да не дай Господь, фронт назад по-катится! Мы уже побывали под немцем, покушали. И костьми ляжем, но армию без хлеба не оставим. Сты-дись, Яков.
Она еще минуту посидела, потом велела:
— Как на почту поедешь, дом не запирай, мы с бабами тут уборкой займемся. Нельзя жить в таком хлеву.
И он ушел со своим велосипедом. И больше не пил, проходя от двора к двору. И ногу на крышу не забрасы-вал даже в один из черных дней, когда принес сразу че-тыре похоронки.
...На Покров Яков и Глаша сыграли скромную свадьбу. Так и не свадьбу даже, а узкое застолье. Мария впервые после гибели мужа улыбнулась здесь, а потом до упаду плясала под гармошку, которую терзала Наталья Мосто-вая.
  А через два дня на току какие-то негодяи убили Ма-рью.
Милиционер из района принялся составлять протокол, а Яков, широко закидывая перед собой протез, заковылял в конец хутора. Несмотря на довольно прохладное утро, Витька был на дежурстве у пулемета. Мальчишка еще ничего не знал. Яков взял деревянный ствол, вытащил его из такого же станка и сказал:
— Шабаш, брат, снимаю тебя с боевого дежурства. Не прилетят они больше, ты победил.
Они шли по хутору, держа руку в руке, а бабы глядели им вслед, не соображая, что происходит. И лишь Глаша, увидев их на пороге, всё поняла. И прежде чем Яков успел что-либо сказать, она обняла мальчишку и провела к столу, на котором парил большой чугунок с картошкой.
А Яков снял со стены почтовую сумку, накинул на пле-чи шинель и пошел на работу. Он был без натершего культю протеза, опирался на костыли, и единственная нога его, словно язык набатного колокола, била о края длинной шинели...


,,,,,

ВЛАСОВЕЦ
 
О них вслух начали говорить где-то с средины шестидесятых годов. Помню одного такого, ветерина-ром работал. На двадцатилетие победы все наши муж-чины праздновать вышли. У каждого "медалями на пот-ных гимнастерках Звенела география Европы". А этот в кургузой телогрейке, плохо выбритый, проехал мимо в своём конном ходке и фронтовики примолкали, по мере того, как он огибал сельскую площадь.
Власовец - было ему имя. Оно задавило и вытравило в нём фамилию и иные личностные особенности. И жены у  него не было. И детей. А жил он в собственной стол-бяной избушке, что осталась ему от родителей.
Нам, пацанам, никто не объяснял, что значит его про-звище. Но сами отцы так произносили это слово  - вла-совец -  что звучало в нём полное отторжение от мира людей.И мы своими пацанячьими душами возненавиде-ли власовца и сторонились его возка с каурой лошадкой, как заразного.
Уже с возрастом я начал осознавать поведение тогдаш-них фронтовиков. Каждый из них ходил под огнём, каждый рисковал жизнью, но на предательство не пошёл никто.
А этот...
В семьдесят первом году я ушел в Армию. В день при-сяги нас торжественно повели на концерт в симферо-польский гарнизонный Дом офицеров. И там, в вести-бюле, на громадной фотографии солдат 1941 года, я увидел и узнал власовца. Он стоял в шеренге других солдат, сжимал винтовку и глядел в мир не пришиблен-ным, не придавленным, а нормальным человеческим взглядом.  Уверенность и сила была в его взгляде.
После концерта я узнал, что снимок этот сделан  начале войны на Калининском фронте, и о судьбах солдат с не-го ничего не известно.
Я с нетерпеним ждал отпуска, чтобы поговрить с вла-совцем. Служил примерно, и через полгода оказался до-ма, получив "десять суток  краткосрочного отпуска, без учета дороги".
Для начала копию фотографию показал отцу-фронтовику. Он мне сказал :" Не лезь в это дело, навсе-гда  запачкаешься". Отец знал, что говорил : у него брат, мой дядя Иван, пропал без вести, и это незримым пят-ном легло  на семью. Тогда ведь во всю действовало сталинское положение о том, что " у нас нет пленных, у нас есть только предатели". А пропавший без вести вполне мог оказаться пленником. Такое случалось,и ни-кто не хотел возвращения пропавших без вести.
Но я пошёл к власовцу. В хатушке его стоял устойчивый запах рыбьего жира, под черным от копоти потолком висела  лампа с толстым пузырём.
Было сыро и тускло. Власовец лежал под драной шубой на лежанке и тяжко кашлял. Когда я показал ему фото, он слез с лежанки, шубу развернул на плечи им высыпал себе в рот белый порошок из мелкого пакетика . Потом запил из банки с водой и спросил:
-Ты теперь служишь в армии?
Я ответил. Завязался разговор и оказалось, что власовец знает всё о всех селянах и даже пацанов различает по имени. Спросил меня об отце, братьях. Но я всё норовил перевести речь на фото.
Он сунул в печку пучок хвороста,огонь задрожал на его лице:
-Чего тут рассказывать ? Не поймешь ведь...
Впрочем, слушай. На фронте я был с первого дня войны. К зиме сорок первого нашу разбитую часть влили в 33 армию генерала Ефремова. Понимаешь, солдат - беда стране, когда  в предатели она легко сдает и отдельных бойцов, и генералов, и целые армии. Ваши отцы сейчас ходят в орденах. Герои! А мы всей армией оказались в злодеях. И никому невдомёк,что мы Москву отстояли, а я никакого отношения ни к Власову, ни к его воинству не имею.
Он говорил очень тихо, едва перекрывая треск горящего хвороста:
-Мы всю зиму прикрывали Москву со строны Вязьмы. К весне оказались в окружении. Грязь, бездорожье , тех-нику побросали. Все изранены, покалечекны. Сам Ми-хаил Григорьевич на носилках. У деревни Горнево при-жали нас - никак! По цепи прошелестело:-Врача генера-лу...врача.
А врачей уже поубивало. Я ветеринар, пробился к но-силкам. Ни бинтов у меня, ни патронов к винтовке. А тут рядом ухнуло - присыпало комьями грязи. Когда стряхнул её с плеч - вокруг генерала все поубиты. Сам  он хрипит кровавой пеной:
-Сынок, застрели меня... - и царапает непослушными пальцами по кобуре.
А между деревьями уже фашисты видны. И дальше всё неосознанно. Лишь подумал : "Первой пулей генера-ла,второй - себя".
И я выстрелил генералу в сердце.
Но второй пули в нагане не было.
Меня сначала оглушили прикладом, потом я оказался в кололнне пленных. Впрочем...
Впрочем, к вечеру нас , пленных, выстроили на сельской площади в шеренгу, лицом к шеренге немцев. А посередине лежал генерал Ефремов. И генералу-немцу, в шинели с красными отворотами, именно я подтердил, что перед ним лежит убитый русский генерал Ефремов.
Немцы похоронили Михаила Григорьеича Ефремова со всеми воинскими почестями, как пример несгибаемости воинского духа.
А у меня начался кошмар плена. Освободили наши же в сорок пятом. Но как только в особом отделе я назвал по-следним местом службы 33 армию, как меня тут же от-правили в лагеря. Как изменника Родины, вместе с вла-совцами.
А дурная слава бежит впереди человека. Я ещё не успел в шестидесятом вернуться домой, а тут уже меня за-клеймили. Власовец. С тем и умру.
Я поблагодарил и собрался уходить.
-А нельзя ли оставить карточку? - опять очень неуве-ренно, приниженно, словно у особиста, спросил он.
И я её оставил.
А потом уехал в часть.Скоро поступил в военное учи-лище и к окончанию его с треском вылетел за ворота, потому что объявился пропавший без вести в войну мой родной дядя Иван. Он не был в плену.Но у советского  офицера анкета должна была быть безупречной. Без ро-довых пятен. Ведь народ  всё знает и не ошибается ни-когда.

,,,,

ТВЁРДАЯ РУКА



 «Кто-то стонет на темном кладбище»,
Кто-то глухо стучится ко мне».

Николай Рубцов


Сорок лег после войны он не надевал орденов и меда-лей. И когда в дни Победы бывшие фронтовики собира-лись вместе, Василий Федорович старался обойти такие компании. Держался в тени, хотя льготами участника войны пользовался наравне со всеми. Но 9 Мая 1985 го-да впервые появился на сельской площади при всех ре-галиях. И положил букетик цветов к памятнику погиб-шим землякам.
— Прости, Ваня, — прошептал он имя друга далекой юности, хотя фамилии Ивана Лукича Соколова на мра-морной доске не было...
* * *
Их пути разошлись в день мобилизации. Учетчик МТС, младший политрук запаса Василий Орефьев получил назначение в политотдел стрелковой дивизии, а механик МТС, младший лейтенат запаса Иван Соколов — в учебное подразделение, в далекий тыл. На прощание им оставалось десять минут.
Свернули по цигарке из одного кисета, помолчали. Да и говорить-то особо не о чем было. Соседи, одноклассни-ки, они вместе служили срочную, в один день получили звания офицеров запаса, работали вместе. Мало сказать, что дружили — в их отношениях было много братского. Да и поженились они в один день на сестрах Образцо-вых. Василий взял Ольгу, а Евдокия вышла за Ивана.
— Думаю, вряд ли на войне повстречаемся, — начал Василий. — Месяца через три в Германии будем. Так что до встречи после победы.
Иван придавил окурок о каблук стоптанного сапога:
— Нет, друг, война будет тяжкой и долгой. Я не пани-кер, но и на быструю победу не рассчитываю. Хотя дай Бог, чтобы было по-твоему. Будем живы — еще уви-димся. А переписываться давай через домашние адреса — в армии мы вряд ли найдем друг Друга.
На всякий случай обменялись адресами своих новых нязначений, и Иван из Буденного на «полуторке» поехал в сторону Алексеевки. Таким он и запомнился Василию в последний день их дружбы: в потрепанном пиджачке, старой кепке в окружении еще семерых офицеров запаса в кузове грузовика.
А Василия военные дороги повели на запад. В отсту-пающем полку он получил должность политрука роты и вместе с нею начал тяжкий путь отступления. Здесь он впервые увидел ужасы массовой бойни и впервые по-настоящему перетрусил. После выхода из очередного «котла» Василий понял, что еще раз в атаку его не под-нимет никакая сила. Надо было срочно искать место по-теплее, поближе к штабу. Почему-то с неприязнью вспоминал теперь Ивана Соколова: «Так и проторчит в тылу, пока я тут загнусь».
Фронтовики знают, как можно было увильнуть от тяж-кого солдатского бремени. Знал это и Василий Орефьев. Начистив до блеска хромовые сапоги, туго перетянув-шись ремнями, он перешагнул порог замлянки началь-ника особого отдела капптаца НКВД Васюты (имя и от-чество за давностью забылись). Молодцевато отдав честь, попросил разрешения обратиться.
Капитан, высоченный и худой, поднялся из-за стола, Василию указал рукой на стул:
— Слушаю, политрук.
Василий расстегнул карманчик на груди, вытащил сло-женный вчетверо лист бумаги:
— Считаю, что рота наша несет потерн из-за трусости записанных здесь солдат и от умышленного  вредитель-ства командира, лейтенанта Егорова. Это мой рапорт, где приведены факты. Как коммунист умолчать об этом не могу. А обращаться с такими вещами по инстанции нет смысла: командиры батальона и полка наверняка не дадут рапорту хода. Вся надежда на вас, товарищ капи-тан.
Васюта с интересом поглядел на Орефьева. Потом опус-тил¬ся за стол и не читая, положил рапорт в верхний ящик.
У вас все?
— Я не боюсь, если лейтенант Егоров узнает об этом рапорте. Сейчас такое время, когда трусить нам не при-стало! — Василий щелкнул каблуками и вышел на ули-цу.
Стоял сентябрь 1941 года. Время страшных поражений и бесконечных отступлений. И если полевое командова-ние искало объяснение этому в просчетах штабов и ге-нералов, то люди Лаврентия Берии видели в неудачах происки шпионов, вредителей, диверсантов. Свирепст-вовали трибуналы. Чуть ли не при каждой передышке в лагерях потрепанных и обескровленных частей раздава-лись выстрелы: свои убивал своих. И на этом фоне упа-си Господь хоть одному особисту отстать от «коллег»: тотчас сам угодишь под пулю за потерю бдительности. И потому капитан Васюта обеими руками ухватился за рапорт младшего политрука Орефьева. Буквально через десять минут после его ухода капитан пришел с докла-дом к командиру полка Сергею Александровичу Обра-довичу:
— Требую ареста и расстрела поименованных в рапорте политрука солдат. Лейтенанта Егорова также надлежит отдать под трибунал и расстрелять. А Орефьева за про-явленную бдительность представить к ордену Красной Звезды. Считаю, что этой офицерской награды он дос-тоин и охотно подпишу ходатайство.
Обрадович принял рапорт. Он понимал, что спорить с капитаном бессмысленно. Однако сделал попытку:
— Может, обойдемся без трибунала? А политрука на-градим, я согласен...
Капитан без приглашения опустился на стул:
— Ваше право — судить их пли нет. Но мое право со-общить по инстанции, что майор Обрадович прикрывает изменников и трусов. Считаю, что в такое напряженное время скорее поймут меня, нежели вас!
...Дивизионный трибунал заседал полчаса. Все четверо солдат были приговорены к расстрелу. Лейтенант Его-ров разжалован и переведен рядовым в соседнюю рогу. Исполнение приговора было приведено тут же, в под-московном лесу. А на соседней поляне, перед строем, был зачитан приказ о наиболее отличившихся в боях воинах вышедшей из окружения стрелковой дивизии. И среди прочих в числе представленных к награждению орденом Красной Звезды назван был и младший полит-рук Орефьев.
«Вот оно — счастье!» — ликовал Василий и мысленно возносился над всеми этими людьми, которые не пони-мали, что получать награды можно и совсем не рискуя жизнью.
Дивизия вышла на переформирование. И здесь пришел приказ об откомандировании в распоряжение НКВД политрука Василия Орефьева. Здесь же получил письмо от Ивана Соколова. «Завидую тебе, — писал Иван. — Ты уже бьешь проклятых фашистов. А я с ротой новобранцев все еще штурмую учебные окопы с деревянными винтовками наперевес. Чего доброго — к фронта не понюхаю».
«Понюхаешь! — злорадно думал бывший друг. — А я уж, уволь, знаю, чем он пахнет». |
Всю зиму и веену 1942 года Василий прослужил при штабе резервного кавалерийского полка. Выискивая из-мену, он и тут отправил под трибунал нескольких чело-век, приблизив тем самым общую победу. Когда понял, что его родное село скоро попадет под немца, подал та-кой рапорт:
«Прошу уволить меня из органов НКВД, так как есть угроза попадания моей семьи под фашистскую оккупа-цию. У меня нет полной уверенности, что никто из ее членов не дрогнет иод пытками проклятых врагов, а по-тому я не хочу пятнать чистое чекисткое знамя. Готов идти в бой рядовым».
Отправлять его рядовым никто не собирался, но рапорт сделал свое дело. И когда действительно из органов увольняли сотрудников, чьи семьи оставались на окку-пированной территории, Василия не тронули. А теплой майской ночью телефонограммой он был вызван в Мо-скву.
* * *
Комиссар госбезопасности не счел нужным предста-виться, но при его появлении по залу прошелестело: «Абакумов... Абакумов...» Вместе с двумя подполков-никами он сел за стол президиума и возвысился над за-лом. Здесь собрались младшие офицеры, собранные со всего бескрайнего фронта — от Белого до Черного мо-рей. Не поднимаясь и не подходя к кафедре, комиссар заговорил:
— Излишне напоминать вам положение дел в войсках. Они бегут, проще говоря драпают. Если так пойдет дальше, то через месяц не только Сталинград — Челя-бинск будет у нем цев. Делу не помогают ни пополне-ния, ни приказы. Трусы и паникеры разлагают армию. И если сейчас не принять жесточайших карательных мер, то мы погубим страну.
Комиссар раскрыл папку красной кожи, переложил бу-маги:
 —Через несколько дней Верховный подпишет подго-товленный нами приказ. Согласно ему в ближайших тылах действующих частей будут развернуты специальные заградительные отряды. Их задача — без суда и следствия расстреливать каждого, кто осмелится отступить без приказа. Каждый из вас, — он окинул взглядом зал, — будет командиром такого отряда. Замечу, что расстрелы при этом обязательны. Даже если не будет «бегунов» вы должны их придумать. В назидание тем, кто хоть и не побе жал, но подумывал об этом.
Комиссар умолк, заговорил сидевший справа от него подполковник:
— Сегодня вы отправитесь по назначению. Вам будут даны широкие полномочия по комплектованию заградительных отрядов. Рекомендую подбирать в них людей с подмоченной репутацией. Подойдут бывшие уголовники, насильники, одним словом те, для кого чужды муки совести. Каждый из них непременно должен участвовать в акциях. При этом советую вам закрывать глаза на их мародерство. Пусть делают, что хотят. Из-за этого они станут держаться за свое место и выполнят любой ваш приказ.
Второй подполковник выступил так:
— На бойцов и командиров заградительных отрядов распространяются все льготы и привилегии действую-щей армии. Помните, что каждый нарушитель приказа отныне — враг, и пусть не дрогнет ваша рука.


* * *
Приказ № 227 «Ни шагу назад!» пришел в дивизию, ко-гда  лейтенант НКВД Василий Орефьев уже укомплек-товал заградительный отряд. 212 бойцов, вооруженных такими необходимыми на передовой автоматами, стали лагерем в двух километрах от фронта запыленных и из-мотанных пехотинцев. С приходом приказа Василий становился их судьей и палачом.
...После двухдневной передышки фронт опять покатился на восток. Здесь, в донских степях, на подступах к Сталинграду, и развернулась деятельность заградительного отряда.
Среди почти ежедневных расстрелов солдат и полевых командиров, Василий иногда задумывался, как же он оказался в положении карателя. «Собственно, уже на-значая меня командиром отряда, начальство морально уравняло меня с теми людьми, которых я набрал под свое начало. Но ведь я не такой: никогда не грабил, не убивал, — оправдывал он сам себя. — Да и не все ли равно, где воевать: главное — выжить в этой бойне. Ведь это же счастье, ковда у тебя за спиной никто не стоит с пистолетом!»
А потом дивизия намертво зацепилась за меловой берег полувысохшеи речушки. День и ночь шумел и гремел бесконечный бой, и не было в том бою отступающих.
Вот тут-то и пожаловал в отряд инспектор — майор Ва-сюта. На фоне пылающего неподалеку фронта выстроил всех 212 избранных, проверил выправку, поговорил по душам.
Потом полистал документацию и как бы между прочим сказал Василию:
— За три дня ни одного паникера? Теряешь бдитель-ность, лейтенант...
Это звучало приговором. У Василия мелко задрожали колени. Он понял, что действовать нужно срочно. И по-ка длинный майор прилег отдохнуть на железную кро-вать с шариками, лейтенант развернул деятельность.
Вызванному срочно сержанту Хаеву, по кличке Кокос, велел:
— Если через час вот здесь, под окнами, не будет стоять очередной паникер, то через два часа ты будешь в дей-ствующей роте. Думаю, тебе там не очень обрадуются.
— Есть паникер! — вскинул руку Кокос и выскочил за дверь.
Василий начал нервно прохаживаться по горнице. Раз-дражающе всхрапывал Васюта, роняли секунды ходики на стене.
«Только бы он не проснулся раньше срока! — молил лейтенант Бога. — Только бы не проснулся!»
Но через сорок минут прявышкий спать урывками май-ор бодро сел на кровати. И тут же под окнами раздались шаги. И Кокос втолкнул через порог офицера в окровав-ленной гимнастерке. Короткий, как молния, взгляд, и Василий едва устоял на ногах. «Иван!!! — с жутбю уз-нал земляка. — Но как он здесь?!»
В долю секунды на лице Василия можно было прочесть ужас, недоумение, жалость и надменность. «Не узна-вать! — приказал он себе. — Иначе — смерть!»
Кокос отдал честь майору.:
— Лейтенант Соколов самовольно оставил позицию и вместе со взводом отступил без приказа. Его документы. — И протянул книжечку Васюте.
Тот принял, раскрыл. Позевывая, сказал:
— Молодец, лейтенант Орефьев. Не зря я тебя еще про-шлым летом на заметку взял. Доложу начальству, что и на твоем участке фронта все нормально.
Он закрыл книжечку н сунул в свой планшет.
— Командуй, лейтенант, — велел Василию.— Расстре-ляй паникера!
И на какую-то долю секунды встретился с Иваном взглядом. Но и этого времени было достаточно, чтобы все сказать друг другу
«Иван, я не могу иначе!»
«Я понял».
«Прости, Иван». -
«Не забудь моих детей, Евдокию».
«По гроб жизни не забуду».
«Я не панекер: твои костоломы схватили первого по-павшегося. Им стал я».
«Я знаю это, Иван».
«Прощай, Василий».
«Прощай, Иван».
...Сухой выстрел на задворках словно надломил Васи-лия. Майор пристально глянул на него и усмехнулся:
— Да ты все еще как красная девица! Запомни: каждый паникер — враг. Выпей вот спирту и знай, что я уже занес тебя в наградный лист.
Ночью, зарывшись в хозяйские подушки, Василий выл. Не плакал, не рыдал — именно выл по-волчьи. Достал пистолет, приложил к виску.
— Вот оно, счастье. Жив, жив — так радуйся, — коло-тилось в мозгу, разламывая голову. Вспотевшей рукой судорожно сжимал рукоять, но на выстрел его не хвати-ло.
...Пить начал помногу, но хмель не брал Василия. Скоро рядом с первым приколол второй орден, потом медаль, потом еще орден, и пошло-поехало. Днем по виду — боевой командир, орденоносец, а ночью мечущийся че-ловек, пытающийся утопить сознание в спирте.Чужая жизнь потеряла для него всяческую цену, и нередко он лично стрелял отступающих бойцов. Озверевшие под-ручные рыскали по селам и хуторам, таскали самогон и вещи, приводили каких-то женщин... Сибиряк Кокос чуть не каждый день посылал к себе на Катунь посылки.
Уже после Сталинграда, когда отступление наших войск прекратилось, заградительный отряд старшего лейтенанта Орефьева превратился в трофейную команду и попутно выполнял карательные функции в отношении бывших полицаев и пособников фашистов на освобождающейся территории.
Войну майор Василий Орефьев закончил в Прибалтике в 1944 году, когда получил случайное ранение в грудь. В Каунасе срекошетнла пуля, выпущенная из окна третьего этажа по патрулю и попавшая в стену. Старшина Хаев и бойцы ворвались в этот дом и все квартиры забросали гранатами.
Когда Орефьева отправляли в госпиталь, весь его отряд выстроился на небольшом плацу. За всю войну они по-теряли всего двух солдат: один умер спьяну, второго ударом кулака убил арестованный им майор-танкист под Харьковом.
Кокос плакал над санитарной фурой. Василий Федоро-вич его успокоил:
— Теперь уже войне конец, авось, и без меня, не пропа-дешь.


* * *
Комиссовали подчистую. Домой вернулся в канун Нового, 1945 года. И опять думал о своем счастье, стоя на взгорке над селом. Дома все были живы-здоровы, а по сравнению с cocедями вообще выделялись: помогли посылки с фронта.
И когда, обнимая жену и детей, поднимал граненый ста-кан за встречу, порог переступила запыхавшаяся Евдо-кия Соколова:
—О моем-то ничего не слыхал? Как в сорок втором пришло последнее письмо, так никакого слуху.
И враз померк праздник. И опять началась пьянка.
...« Не дабудь моих детей, Евдокию».
«По гроб Жизни не забуду».
Приходил по ночам Иван. Шевелил растрескавшимися губами. Глухо выл Василий, а заплаканная Ольга судо-рожно капала ему валерьянки.
Лично в сундуках отобрал одежду для Ивановых маль-чишек, ровно половину Ольгина барахла передал Евдо-кии.
Жена не роптала. Лишь просила: покайся передо мной, Вася, тебя ведь мучает что-то...
Работал заместителем председателя колхоза, бригади-ром, на пенсии уже долго не расставался с конями: то воду возил на поля, то горючее трактористам. А жене покаялся в декабре 1984 года, когда смертельно боль-ную привез ее домой из больницы.
— Бог тебя простит, Вася, — прошептала Ольга и с тем сошла в могилу.
А в мае Василий Федорович впервые надел все ордена. С уважением глядели на него односельчане, а двоюрод-ный брат  фронтовик Алексей даже возмутился:
— Какого ж ты черта столько лет скромничал? Да про тебя книги писать надо!
Секретарь сельсовета было усомнился в наградах Васи-лия. Но когда пересмотрел все удостоверения к орденам и медалям, уважительно пожал Орефьеву руку:
— Тебе, фронтовик, надо в школе выступать. Есть что вспомнить, о чем рассказать.

..
Но Василий Федорович своим жутким счастьем делился скупо. По капельке.Первый раз всё рассказал сыну, ко-гда прочел книгу Героя Советского Союза Владимира Карпова "Маршал Жуков". Там написано, что за годы войны только по приговорам трибуналов на фронте рас-стреляно 160 тысяч русских солдат. 10 дивизий!
  -Мы ж сволочи, каждый день , выходит, предавали смерти полнокровную роту ! Сто пятьдесят Иванов Со-локоловых, - плакался он сыну. - А сколько положили так, по прихотям  всяких васют?
  Василий Федорович жив и сегодня . С сыном его Евге-нием Федоровичем мы ровесники, сошлись давно на  увлечении старыми книгами.
  -Этой зимой отец из дробовика волка за огородами убил, - рассказал он мне вчера. - А ведь деду девяносто три года! Вот что значит - твёрдая рука.
  И ещё он сказал, что Василий Федорович, как его  ни звали, ни разу не выступил в школе.
   
 ,,,,,,,,,,,,,,



Часть четвертая

СТАРЫХ РУКОПИСЕЙ КЛОЧЬЯ


КАК Я НЕ ПОЛУЧИЛ НОБЕЛЕВСКУЮ ПРЕМИЮ

В семидесятые годы прошлого столетия у нас в районке редакторствовал мужчина с совершенно невоз-можной для этой должности фамилией Праведников. Газета печаталась в типографии, что громыхала станка-ми этажом ниже, и там тоже начальником был дядька ещё с той фамилией!
Фамилия дядьки была Брёхов.
Можете представить, какую гремучую смесь представ-ляло наше «Знамя труда» на выходе, если редакционный поэт Володя Кобяков так писал об этом «органе райкома КПСС и райсовета депутатов трудящихся:

«Но тяжёл газетный камень
И бумажная среда,
Потому-то наше «Знамя»
Не поднимешь без «Труда»!

Время было дремучее, сусловская аракчеевщина не тер-пела ни свежего слова, ни свободной мысли. Поэтому наш Праведников чуть не каждый день возвращался из райкома, держась за сердце и посасывая валидол.
Я был молод и , считалось, подавал надежды. Из мест-ной школы и техникума даже ученики прибегали на ме-ня поглядеть, как на передержанного вундеркинда.
Праведников был редактором с собачьим чутьём на стиль и слово. Лет сто назад он бы непременно выбился в люди, стоял бы вровень с Хомяковым, скажем, или Сувориным . В советское время ему приходилось быть псом при суконном первом секретаре райкома.
При этом редактор сам писал юмористические рассказы. Но они были такими дубовыми, что редактор Праведни-ков выбросил бы их в корзину с омерзением. Но так уж мы устроены, сочинители: часто чутки на чужое слово, а своего не ощущаем совсем.
А ещё Праведников был просто хорошим человеком. Никогда не «сдавал» сотрудников райкому, все грехи брал на себя.
Был он внешне очень похож на Наполеона. Даже руку все время держал за бортом пиджака. Сердце, саднило, видимо, постоянно. Ему только треуголки не хватало . Так и ходил каждый день в райком за накачкой.
И опять – рука на сердце и валидол.
Той зимой вызвал он меня и говорит: «Вот на днях в городе проводы русской зимы. Масленица, так сказать. Вы (он обращался на «вы» ко всем без исключения, даже к детям) напишите оттуда репортаж. Поднимите подшивку, поглядите – как это раньше делалось. Но у меня просьба – напишите так, как увидите. Представьте, что это не репортаж, а рассказ для бабушки. Без лукавства».
Ну, я и написал. Если в прежние годы мои предшест-венники в красках описывали, как здорово это для горо-да и людей – проводы зимы, то я честно накропал о по-вальном пьянстве на празднике, сообщил, сколько от продажи водки урвала торговля, каких счастливцев от-ловил для медвытрезвителя райотдел милиции....И во-обще весь этот шабаш озаглавил недлинным, но вырази-тельным заголовком «На пьяной козе».
Да…
Теперь вспоминаю – и думаю. Ну, я был пацан, не сооб-ражал, что делаю. Мне даже интересно было позлить общественность
Но умный Праведников?!

Он пришёл из райкома совершенно серый лицом и с шибким душком. Хотя не пил никогда. Если случались в редакции попойки (хотя почему – если?), то он отстра-нялся рукой от приглашения и всегда говорил что-то вроде:
-Ну, что вы – водку пить стаканами!
А тут у нашего Наполеона что-то сдвинулось. Мы все притихли, как перед грозой. Хотя гроза сгустилась над моей головой, молния партийного гнева могла ударить по каждому, и даже по всем разом.
И ещё мы понимали, что Праведников наш, как говорится, спёкся.
И вот он по внутренней связи вызывает меня. А мне уж всё равно. Я за дни после репортажа такого о себе на-слушался, что уже ничего было не страшно. А как бы вы себя чувствовали, если бы чуть не при каждом телефон-ном звонке трубка ехидно воспрошала:
-Тебя еще не выгнали, шелкопёр?
Иду и думаю: «Ну, выгонит. Подумаешь – мне до пен-сии ещё сорок лет, успею наработаться».
Он сидел за короткой перекладиной совершенно пустого Т-образного стола и что-то быстро писал на бланке редакции. Все бумаги были сдвинуты на пол. Их было столь много, что пред очи редактора пришлось идти прямо по бумагам. Я шел по подшивкам газет, письмам трудящихся, сметам бухгалтерии и совершенно секретным постановления бюро райкома партии «О дополнительных мерах по обеспечению вывозки навоза», и остановился с виновато ( хорошо это я написал, точно – свиновато) опущенной головой.
Праведников молча писал, притиснул печать. Потом вложил в большой конверт свою писанину и свернутую вчетверо районку с моим репортажем. Размашисто на-писал адрес и протянул мне.
-Вы вот что. Не тушуйтесь. Я вас надоумил писать, как для своей бабушки, вы честно написали. Работайте и дальше, никто вас не тронет. Тем более, что в этой ре-дакции и писать–то больше некому. А письмо снесите на почту. И квитанцию тотчас же мне.
Я вышел в коридор, где меня ждали все наши корифеи. Замредактора, Анатолий Лазаревич, выхватил у меня конверт, глянул на адрес и… начал зеленеть на глазах. Я потянул конверт на себя, и, как сказано у Ильфа и Пет-рова – победила молодость. На ходу напяливая пальто, я тоже глянул на адрес того места, куда должен был от-править письмо.
Говорю же – молодой был, не всё сразу соображал. Раз редактор решил написать куда-то – ему видней. На то они, родимые, и поставлены над нами.
Но в почтовом окне женщина как-то скуксилась , приняв конверт. И глянула на меня с сожалением, как на больного.
-Погодите минуточку, - сорокалетняя дама снялась со стула, как малолетка. Вернулась она вместе с начальни-ком почты – хромым фронтовиком Иваном Матвееви-чем Зубовым. О нём в городе знали, что он очень любил песню : «Когда я на почте служил ямщиком». Он сунул мне под нос моё письмо и спросил:
-Прочти, что там написано?
-Да пожалуйста. «Швеция, Стокгольм, Королевская ака-демия наук. Комитету по Нобелевским премиям» . Ну? – теперь уже переспросил я. -Ну, Стокгольм. Редактору виднее, куда писать. Вы мне дайте квитанцию, а там разбирайтесь.
-Я тебе щас дам….Я тебе такую квитанцию выпишу, шо ты у меня с редактором все буквы забудешь..! То они в газетке на добрых людей поклёп возводят, а то доносы капиталистам пишут. Мария Афанасьевна, - это он к со-рокалетней девочке, - ну-ка, звони в милицию! Тут го-сударственная измена, понимаешь.
-Да за что в милицию? – я совершенно не разумел хро-мого почтаря. Однако он шустро закрыл дверь на ключ и хищно замер рядом, всем видом давая понять, что от Карацупы ещё ни один шпиён не уходил живым.
И точно. Приехал целый автозак, и меня на виду всей прильнувшей приплюснутыми носами к оконным стек-лам почты погрузили в позорный фургон и увезли в околоток.
Там посадили в дежурном отделении и велели ждать.
-Чего ждать –то? - спрашиваю
-Нобелевской премии, чего ж ещё? – расхохотался спус-тившийся из кабинета начальник милиции. – Вот только редактора твоего дождемся – и тут же обмоем глобальное событие.
Скоро на меня сбежались смотреть все милиционеры. Надо же! Мы и без того были знакомы, я много писал чуть не о каждом из них, под их началом два раза в ме-сяц дежурил в народной дружине. Но тут для них во мне увиделась какая-то новая слава. Эти люди просто не знали, что со мной теперь делать.
Кончилось всё скоро. Узилище пало, скорее всего, от обычного телефонного звонка, и я оказался на улице. У крыльца милиции меня ждала вся редакция и еще десят-ка два людей, кому интересно было глянуть на нового Нобелевского лауреата. Замредактора заржал по жере-биному и сказал, что это он стукнул «первому» насчёт письма. «Если б не его звонок, тебя б вообще в психуш-ку отправили!»
Всё случилось так быстро, что я не успел ни испугаться, ни обрадоваться:
-А что с редактором? - спросил я
-Напился до чёртиков, - всё ржёт Лазаревич, - мы его домой отвезли. И лучше б ему завтра не просыпаться.

* * *

Прошло много лет. Праведникову всё-таки сломали жизнь. Да и я не скажу, чтобы моя удалась. Но случи-лось иное.
С тех пор я всем людям говорю непременно «вы». Даже детям. Так научил меня человек с говорящей фамилией Праведников.
,,,,,,


МЕЖ ВЫСОКИХ ХЛЕБОВ

История творится не во времени – она заключена в со-бытиях и воплощена в людях. Я встречаюсь с сеседом, Никитой Павловичем Ряшиновым, и нам почти не о чем говорить. Пенсионер, человек замкнутый, даже угрю-мый, он давно не вызывает интереса ни у кого, доживает один, больной. Иногда приезжает из Харькова престарелая дочь, моет полы и снимает паутину с углов в доме Никиты Павловича и , судя по её недовольству, откровенно ждет смерти отца.
И однажды он уйдет , как оставили нас события его дол-гой и замысловатой жизни, изгибами своими повторив-шей перепетии истории несчастной советской деревни. А ведь Никита Павлович ещё может рассказать, как от-мирало старое общинное село, как зарождались и гибли колхозы, как исчезла с карты мира его Родина – столы-пинский хутор Липовый Лог.
И только со мной старик размыкает уста. За десятиле-тия, набитые рычагами трактора, его руки крупно дро-жат на коленках в ватных штанах, кашляет он нутряно, от недр организма. Навсегда простуженный в холодной железной кабине тяжелого ДТ-54 тракторист живёт нынче на колхозную пенсию в шесть тысяч рублей.
Рассказы Никиты Павловича – особая тема. А тут я по-пробую рассказать о самом Никите Павловиче и его земляках – жителях канувших в вечность верхососен-ских хуторов.
Хутора возникли на общинных землях по реформе пре-мьера Столыпина в самом начале ХХ века. Тогда как раз крестьяне впервые всерьез получили землю и волю. К тому времени землепользование в Верхососне и окрест-ных великорусских селах Воронежской губернии со-ставлялось из крестьянских и однодворческих наделов. Уравненные в гражданских правах после отмены крепо-стного права, однодворцы имели наследственные неде-лимые наделы, а крестьяне – подушные, расположенные один через другой – так называемая чересполосица- клинья. И однодворцы, и крестьяне входили в сельскую общину, были повязаны круговой порукой о составляли единый полицейский стан. Управляли Верхососеснкой общиной волостной старшина и становой пристав. Чле-ны общины несли земские повинности, а община плати-ла за всех своих членов государственные подати.
По сути дореформенная общины была тем же колхозом. Крестьяне не имели права свободного выхода из общи-ны, на них не распространялась государственная про-грамма трудовых пенсий, их детям был ограничен дос-туп в высшие учебные заведения. Крестьянская община несла главную ношу воинской повинности.
Такая форма коллективного хозяйствования оказалась несостоятельной. И хотя продуктивность общин позво-ляла стране торговать хлебом, Столыпин понимал, что вольное сельхозпредприятие окажется куда производи-тельнее.
Был издан государственный документ, позволявший селянам выходить из общины и образовывать личное крестьянское хозяйство. Тем, кто оставался жить в селе , но хотел получить в пользование постоянный надел, нарезали так называемые отруба.
Решившим же выехать с семьей на новые земли нареза-лись наделы. На таких наделах возникали хутора.
Хозяева наделов и отрубов выходили из общины и вы-падали из зависимости круговой поруки. Они освобож-дались от выплат натуральных повинностей и обязаны были платить налоги деньгами. Хуторяне становились полноправными подданными империи, наряду с дворя-нами, священством и мещанами
Верхососна всколыхнулась. Больше ста сорока человек оформили на себя отруба, шестнадцать семейств вышли на собственные хутора.
Хутора эти плотно расположились на бывших общин-ных землях в условном треугольнике между нынешними селами Верхососна – Старая Безгинка - Шараповка . Вот их названия:

Агеево,
Борисок,
Дубки,
Завалье,
Западной,
Ивкин,
Колодезный,
Липовый Лог
Маланино,
Мирополье,
Развильное,
Распаши,
Ряшиново,
Стукалов,
Шестидубы,
Фомичев

Уже с первых лет хуторское хозяйство дружно пошло в гору. К 1912 году хуторяне Свирид Ряшинов и Софрон Мостовой наладили торговлю хлебом с заграницей, в одесском морском порту у них был свой терминал. То-гда же по Транссибу на хутора хозяева привезли куп-ленную во Владивостоке динамо-машину на мазутной тяге с трофейного японского корабля и в Маланино, За-валье и Дубках завели электрическое освещение с ноч-ными фонарями.
Хуторяне с первых лет самостоятельного хозяйствова-ния поняли, что некоторые вещи лучше делать в склад-чину. Скооперировавшись, купили локомобиль, который в дни страды поочередно перетаскивали с хутора на хутор. На своем подворье Свирид Ряшинов поднял домовую церковь, где служил наездами клирик Верхососенского Троицкого собора отец Вениамин. Он же определил каждому хутору небесного покровителя, в честь которого здесь стали отмечать престольные праздники. В Агеево, например, престол праздновали на Михайлов день, поздней осенью, а в Маланино – в страду, на Спажу.
К Октябрьскому перевороту на хуторах была своя на-чальная школа, ветеринарная лечебница, земский меди-цинский околоток, четыре большие кузницы, скорняж-ная мастерская, четыре частных и одна казенная торго-вые лавки. Казенную завели ради водки, ведь на торгов-лю ею монополию имело лишь государство. Лавка эта так и звалась на хуторах – монополька. Но пьянства тут не было – работали так, что не до баловства.
Советская власть на хуторах появилась вместе с отрядом красноармейцев из Алексеевского советского отряда. Солдаты расстреляли лампочки на улицах и вспороли брюхо локомобилю. Всех хозяев подворий арестовали, и многие домой уже не вернулись. Пропал в красной круговерти и дед Никиты Павловича – Свирид Афанасьевич Ряшинов.
Собственно, больше хутора подняться так и не смогли. В начале тридцатых годов тут возникли колхозы, они то укрупнялись, то дробились. В Ряшиново учредили сель-совет на всю округу, завели молочно-товарное произ-водство. В Завалье расположили чуть не самую боль-шую в Красногвардейском районе овцеводческую фер-му. Благо – выпасов в округе не на одну отару хватало.
Военное лихолетье тоже больно ударило по хуторам. Сюда не вернулись семьдесят шесть мужчин, многие пришли увечными.
Но – работали, старались. Маланиская молочно-товарная ферма долго была лучшей в районе. К пятиде-сятым годам, когда казалось, что жизнь налаживается, на каждом хуторе появился клуб, по кольцу здесь уж бегал рейсовый автобус из райцентра.
Однако чьей-то неведомой волей хутора опять оказались в немилости: в 1954 году здесь упразднили сельский совет. Следом исчезло почтовое отделение, медицинский пункт.
Люди понемногу стали уезжать в города.
Начали закрываться школы.
И тут – окончательный смертельный удар: в стране на-чалась кампания по ликвидации неперспективных дере-вень.
Под этот мор попали все наши хутора. Люди разбега-лись поспешно, как перед нашествием врага. Бросались незаколоченными дома, на фермах забывался некормле-ным скот. У магазинов еще долго лежали горы ящиков из-под кефирых бутылок, по улицам ветер носил стра-нички ученических тетрадей.
Сегодня ясно, что это было преступлением. У него есть имя – советская власть. Именно она провела политику неперспективных деревень по территории РСФСР, и именно она вымарала с карты Родины тысячи полно-кровных сел и деревень. «Преступлением против кре-стьянства» назвал русский писатель и публицист Васи-лий Белов борьбу с так называемыми неперспективными деревнями. «У нас , - сетовал он в советских СМИ во второй половине 1980-х, – из-за «неперспективности» прекратили существование многие тысячи деревень. Эта политика привела к перенаселенности городов и, соответственно к постоянному падению цены рабочей силы».
Исчезли не просто хутора. Тут погиб особый субэтнос – здоровые, грамотные, самодостаточные русские люди. Тут каждый мужчина играл на гармошке, а женщины хранили и пели единственную в своем роде однодворческую старину.
Соль земли были эти хутора.
Но словно зеленые ростки сквозь бетон, жизнь здесь не исчезает, пробивается новыми побегами. Лет пятнадцать назад ностальгия стала манить бывших хуторян, и теперь от года в год всё люднее становятся приезды на отеческие пепелища и бывших жителей хуторов, и их детей и внуков. Каждый год во вторую субботу июля съезжаются в Агеево земляки. Здесь и эмигранты первой волны, и те, кто родился уже позже и никогда тут не жил.
Постепенно к агеевцам присоединились ряшиновцы, потом фомичевцы, маланинцы. Лет пять назад ряшиновцы отделились всем хутором и стали встречаться у своих очагов…
Когда я гляжу на вымученные телепотуги витий нового времени привить молодежи чувство патриотизма, я сра-зу вспоминаю своих хуторян. Вот пример, на котором надо учить любви к Родине.
…Я еду между пшеничных полей в пустоте необозримого горизонта. Кому это было надо, чтобы в центре самой густонаселенной области России на протяжении пяти…десяти…пятнадцати километров не встретилась ни одна живая душа, не промелькнуло ни одного строения.
Пустыня. И только безмолвным укором предков встре-чают и провожают путника кресты на заброшенных ху-торских кладбищах.
Говорят, что под мощным черноземным пластом тут лежит богатейшее железорудное месторождение. На геологических картах оно помечено как Верхососенская магнитная аномалия.
Приходи чужещемец, бери… Никто тебе не воспроти-вится, нет у подземной кладовой хозяина. Я читаю газе-тах программные документы нынешней власти, и пони-маю, что вслед за политикой неперспективных деревень на нас накатывается время неперспективных городов. «Администрация президента продолжает русофобскую политику:
Выделяются 10 субъектов РФ, в которые в будущем го-ду помощь из Центра поступит в минимальном объеме (от 950 до 1900 рублей в расчете на душу населения), и 10 субъектов РФ, которым предстоят щедрые федераль-ные вливания (от 12 тыс. рублей до почти 90 тысяч на каждого жителя). В первую группу попали Белгород-ская, Свердловская, Нижегородская, Калужская, Орен-бургская, Вологодская, Калининградская, Новгородская области, Красноярский край, Башкортостан. Вторая группа представлена Бурятией, Еврейской автономной областью, Чечней, Ингушетией, Чувашией, Алтаем, Ту-вой, Якутией, Магаданской областью, Камчатским кра-ем. Комментарии этих списков, как говорится, излишни: разница в дотациях между регионами Центра России (так называемого "Залесья") и Чечнёй составляет почти 100 раз».
… Неперспективные деревни, неперспективные города.
Неперспективная Россия.

****


Часть пятая

ПШЕНИЦА  ЗОЛОТАЯ
...


ПШЕНИЦА  ЗОЛОТАЯ


  Люблю я эту песню  у Лемешева. Есть в ней что-то личностное, неуловимо моё, пережитое. Её особенно красиво поёт мой дядя – Митрофан  Родионович. Бывало – затянет от своего крыльца – всё село замирало:

  -И в час, когда над нашей стороною
  Вдали заря вечерняя горит–
  Родное поле говорит со мною,
  О самом главном  мире говорит.
 
  Дядю так и зовут – наш Лемешев.
  …Звали. На той неделе позвонил двоюродный брат, огорчил: умер Митрофан Родионович. Но я на похороны не сумел вырваться, поехал только вчера. Когда повернул свои «жигули» с республиканской трассы на грунтовку, то и выкатился на знаменитое поле.
  Чем знаменито - старики помнят. Это молодежи «Пше-ница золотая» ни о чём не говорит, а мне тут можно день бродить. В каждом уголке, у каждого куста на обо-чине свое повествование.
Вот тут, на взгорке, еще в семидесятые годы стояла вет-хая деревянная  вышка со смотровой площадкой. Мы, пацаны, о её предназначении  не знали, а дядька Митро-фан Родионович отмахивался : «Оно вам надо?»
  Он отходил вдоль лесополосы и пел :

  -Всю ночь поют в пшенице перепёлки
О том, что будет урожайный год,
Еще о том, что за рекой в поселке
Моя любовь, моя судьба живёт.

  Мы так слышали, что он о жене поет, об учительнице Анне Прокофьевне. Любовь их, и впрямь была – на за-висть округе. Они и созданы были половинками друг друга. Красивые, добрые, певучие.
  Но чувствовалась в их завидной любви какая-то щер-бинка. Мы, молодое поколение, в разговорах взрослых ловили отголоски какой-то истории, бывшей в судьбе супругов до войны. Смутной, недоброй истории. Но в подробностях её мне рассказала моя матушка Варвара Алексеевна, уже когда приняла соборование.
  Там никакой тайны не оказалось, просто не хотели лю-ди омрачать любовь хороших людей недобрым про-шлым. А нынче уже расскажи кому – не поверят, что такое было возможно.
  Было. Я пустил машину с поля вниз, к селу, и словно нарочно приемник на радиостанции «Звезда» вернул меня к Лемешеву:

  -Мы с ней тогда  одной учились школе,
  Пахать и сеять выезжали с ней.
  И с той поры мое родное поле
  Еще богаче стало и родней. 

  …На кладбище у свежего холмика сидел двоюродный брат  Максим. Он не поздоровался, ничего не спросил. Лишь плеснул водку в стакан, протянул мне. Что ж, - не хотел, но придётся ночевать в селе.
   -Сердце во сне остановилось, - словно продолжая оборванное предложение, объяснил брат. – С вечера го-ворит: - Пойду, свою Прокошину навещу. Ты ж знаешь – он мать Прокошиной звал, как  некогда известную пе-вицу. Он все последние дни к ней ходил.
  Максим мелко сглотнул из стакана и продожил: - Ты ж не знаешь, а мама ему много горя принесла.
  -Да знаю я. Мать рассказывала…
  -Да что твоя мать знала! – отмахнулся брат. -А мне оба родителя рассказывали. Хошь правду, как это было:
  -Ну?
Максим закурил, разогнал перед собой пыль и тут же придавил сигарету о траву:
  -Бросаю. Второй день не курю… А у них любовь со школы была. Отец после семи классов учетчиком в МТС устроился. А мать оставили в школе старшей пионервожатой.
  У отца семья – мать-колхозница  и четверо братишек поменьше. Отца, моего деда, на Халхин-Голе убили. Жили – голь перекатная. Хата-столбянка под соломен-ным карнизом – два слепых окна на улицу. К тому лету, когда беда случилась, корову в колхоз забрали без вся-ких причин. Ребятишки в школу ходили в одних и тех де штанах и рубахах, благо – занятия в две смены велись.
  А время стояло страшное. Сказал в сердцах на предсе-дателя колхоза крепкое слово -  в тюрьму. Налила де-тишкам на ферме бутылку молока – в тюрьму. И друг друга боялись, потому что доносы никто не проверял, а сразу брали. Втянули детей сказкой о Павлике Морозо-ве. Предательство стало называться любовью к Родине и Сталина все школьники любили крепче родителей.
  Учила нашу ребятню этому и старшая пионервожатая Нюра Балакина – моя мама. Несколько лет к ряду выво-дила она пионеров по ночам сторожить колхозные поля. Вышки тогда подняли смотровые,  колхозных объезчи-ков пустили конных…
  …Да. А у отца с матерью любовь. Отец повестку в ар-мию в сороковом получил, а мама – направление в педа-гогический техникум.  Вот и решили на летних канику-лах свадьбу сыграть. Ну, чтоб навеки вместе, чтоб ни случилось.
  Семья у мамы – такая же голь. Там начали последних гусей на перину в приданное  забивать, а отцова мать, моя бабушка, продала в Новом Осколе на рынке послед-ние понёвы, что ей от её матери  достались. Ну, колхоз обещал помочь сахарной свеклой – от прошлого года гниль осталось . Все же  понимали, что на водку денег у молодых нет, так пусть хоть самогонки втихую нагонят. Ну – райнаробраз по школьной линии выписал маме на свадьбу сто рублей и выдал отрез на платье.
  Всё, словом, как у людей. Всем селом готовились. А за три дня до свадьбы эта беда и грянула.
  Нюра Балакина, старшая пионервожатая, этот уездный Робеспьер, этот  Павлик Морозов в юбке,  ночью со старшеклассниками поймала за стрижкой колхозных  колосков свою завтрашнюю свекровь, женихову мать.
  Напрасно бабушка ползала перед нею на коленях. На-прасно  умаляла за голодных детей – мольбы не тронули каменного сердца. Моя мать под протокол тут же сдала мою бабушку колхозному обходчику.
  Её даже домой не пустили, тут же на подводе поднятый с постели участковый повез её в район, в милицию.
  С тех пор о судьбе бабушки  мы ничего не знаем.
  Отец узнал о беде утром. Он кинулся к милиционеру, потом, сельсовет, потом к невесте. .. Не знаю, каким бы-ло их объяснение, но свадьбы не отменили. Они и поже-нились в тот день,  когда наметили. И гуляли на свадьбе председатели колхоза и сельсовета, полевые объезчики, участковый милиционер, колхозники и учителя. А из района грузный заведующий отделом образования вру-чил невесте грамоту с профилями Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и за подписью начальника межрайон-ного НКВД. За успехи в деле защиты социалистической собственности.
  Ещё через день младших братьев отца тот же грузный дядька увез на «полуторке» в район, в детский дом. А отец через неделю ушел в Красную Армию и навсегда потерял малышей.
  Брат Максим достал сигарету, прикурил и опять по-спешно, как-то воровато притушил о траву:
  -Бросил. Два дня не курю… Так-то брат. Мать так всю жизнь и отработала в школе. Отец, ты знаешь, воевал, а после войны три года пел в ансамбле у Александрова.  С его голосом можно было далеко пойти. Не захотел! Вернулся к своей Прокошиной .
  -Ты вроде недолюбливаешь покойную мать?
  -Да нет, тут другое. Она ведь до конца дней верила  в коммунизм и прочие сказки. Даже гордилась тем, что общественное всегда ставила выше личного. Слышал бы ты, как она выводила песню :

  -Раньше думай о Родине
  А потом о себе!

  Так пела, словно себе доказывала что-то. А отец – он гордый был . Ни  разу не попрекнул, не укорил. И ни мать, ни братьев искать даже не пытался. Знаешь, я даже думаю, что он тоже  верил в коммунизм до последнего своего дня. Все на алтарь Отечества – колоски, себя, Лемешева..!  Пошли к машине, брат – вечереет.
  Я остался ночевать у Максима. Уже под утро разбуди-ли меня непонятные звуки. Я сбросил одеяло и прислу-шался.
   На улице звучала гармошка и негромкое пение. Я вы-шел на крыльцо, прислонился к косяку. Над селом сияло и переливалось звездное небо, и восточный край его ве-ликий  художник уже тронул алой кистью. Максим си-дел, поставив ноги на первую ступеньку, и пел:

   - Спой мне, спой, Прокошина,
   Что трава нескошена..

   В уголке рта Максима торчала зажженная сигарета. Он обернулся ко мне, пьяно и криво улыбнулся и сказал, гася окурок о крыльцо:
  -Всё, бросил. Два дня не курю…
  А потом развернул меха на всю ширь и пропел краси-во, как пел сам Митрофан Родионович

   - Стеной стоит пшеница золотая
  По сторонам дороги полевой….

......

БАБУШКА НАДВОЕ СКАЗАЛА

Об этой загадочной книге я знал всегда. С детства предание о ней жили во мне наравне со сказками и я верил в книгу так же, как в Колобка и Царевну Лягушку. А ходячим образом ее оставалась бабушка Варвара – высокая властная женщина с одним глазом. На селе у нас имя ей было - старуха Изергиль.
Память моя начинается с блеска золотых очков фельд-шера Терентьевича. Он склонился над моей люлькой и смешно шевелит усами. Глаза мигают за толстыми стек-лами и он гулко вещает:
- Корь, голуби мои. Но всё позади – мальчик переломил хворобу и расти ему до ста лет!
Потом оборачивается через плечо к той, в ком дальше стану признавать бабушку, и спрашивает:
-Так, что ли, твоей книге написано, Варвара Карловна?
Бабушка согнулась по другую сторону люльки. Черная книга при ней, водит пальцем по странице:
-Тонко прясть – долго жить… - Голос гулок и колюч.
-Так и я о том же! – Терентьевич отходит к окошку. На-чинает набивать ручной машинкой табак в тонкую па-пиросную гильзу. Бабушка задергивает пелены над моей люлькой.
-Спи.
И я засыпаю счастливый и почти здоровый с тем, чтобы память моя зацепилась за черную книгу уже в другом возрасте.

У нас в семье разброс по детям – двадцать лет . К тому времени старший,. Алексей, служил в Средней Азии. Шестьдесят восьмой год – наши войска вломились в Че-хословакию, и воинская часть Алексея оказалась в Бра-тиславе. Мама с ума сходила – там стреляют, а вестей оттуда – никаких. Сидим в хате, горюем.
На крюке под потолком – та же люлька, только в ней теперь не я , а младший брат – Саша. Вторая бабушка – Анна Ефремовна, забавляет Сашу. Тренькает погремуш-кой. Потом осторожно касается пальцем его стручика, нюхает палец и притворно-громко чихает:
-Крепок табачок у внучка!
На окно ложится мимолетная тень и входит бабушка Варвара. Молча садится на лавку с краю и раскрывает книгу. Гвоздем-пальцем почти царапает страницу:
-Написано: не спадет голова – будет и борода. Не ревите – ничего с солдатом не случится, до седых волос дожи-вет.
И той же тенью мимо окна уходит . Жила бабка Варвара не у нас, а у второго своего сына – Павла.
Уходит и бабушка Аня, уносит на руках Сашку. В нас, внуках, она души не чаяла. Я и вырос-то на печке у бабы Ани. Помню запах пересушенных валенок и невыветриваемый дух самосада. Каждое лето
зеленые листья его лопушились за окном на громадной грядке. Через эту грядку мухи не перелетали – дохли в настоенном на самосаде
воздухе. Мы с мамой долго сидим за столом, а потом в окно стучится тётя Оля – почтальонша наша. У нее письмо от Алексея – живого и не раненного.
На селе про книгу знали все. Но бабушка Варвара гада-нием не занималась. Только если сама видела, что чело-веку плохо – брала книгу и шла помогать. Говорили, что попадание у нее безошибочное, даже что-то вроде поговорки ходило в округе: «Правда, как у бабки Варвары». Пацаны просили меня украсть книгу, а я даже в руках ее никогда не держал. Видел- ну, черная, толстая. В ней рисунки и круги какие-то. Учитель истории Николай Федорович
сказал, что вся это чертовщина к науке отношения ника-кого не имеет. Такая же чушь, как поповские выдумки о Боге.
Так я и думал. Раз у бабушки черная книга и крестик на шее – стало быть, она с чёртом и богом заодно. Старуха Изергиль, одним словом.
Это ее так первой наша руссовет назвала , Раиса Степа-новна Наказных. Шел урок по биографии Горького, а тут бабушка стремительной своей поступью промчалась за окном к баптистам: там умирал их пресвитер. Вот Раиса Степановна и высказала, указав за окошко:
-Вылитая старуха Изергиль! Если бы жив был Алексей Максимович – он непременно свой образ списал бы с бабки Варвары.
Тогда я и невзлюбил Горького. Еще мне не нравилось , что ему позволено было то, что в других порицалось. Раиса Степановна соловьем пела о нелегкой жизни пи-сателя, о том, что «он исходил
всю Россию, пробовал заниматься множеством реме-сел». А я вспомнил, как неделю назад председатель кол-хоза Коркин кричал на моего брата Алексея :»Чего тебе на месте не сидится? Трактористом
был, скотником, завклубом – тебе мало? Теперь в город уехать хочешь? Летун!»
«Значит, - думал я. – Горький был летуном и бродягой – это хорошо. А брату моему нету ходу из колхоза? Да попробовал бы тот Горький пожить в нашем селе – вряд ли написал про старуху Изергиль!»
Пытался я заговорить с бабушкой о книге. «Любопыт-ной Варваре нос оторвали!» - отбрила меня бабушка. А дядя Павел, у какого она жила, как-то сказал:
-Книгу эту привез из Крыма с войны наш прадед Платон Савич Железцов. Он там с адмиралом Истоминым Севастополь оборонял.
Дядька сходил в дом и вернулся к крыльцу с резной шкатулкой:
-Вот – достал из шкатулки медаль тусклого металла на желтой ленточке, - его, Платона Савича.
Я взял медаль. «Не намъ, не намъ, но имени Твоему» - отчеканено на одной ее стороне. Дядька добавил, что шкатулка и прочие документы фамилии бабушка Варва-ра хранит при черной книге.
-По той книге ещё и бабушка её читала будущее, и мать. И ни разу никто не ошибся! – закончил дядя Павел, уно-ся шкатулку в темноту хаты.
Последний раз книгу целой я вдел в день смерти деда Емельяна – мужа бабушки Ани. Был жаркий летний день. В их небольшой хате набралось много народу. Ха-та в одну комнату – угол с окном отгорожен занавеской. Люди по эту сторону, баба Аня с умирающим – по ту. Там лежал на лавке дед, а в приземленное окно загляды-вали листья самосада. Тишина, и только слышны ба-бушкины причитания . Сейчас это вспоминается кощун-ством, но тогда, помню, я никак не мог понять легкого смятения в горнице. Муха жужжала под потолком и слышны были почти укоризненные слова бабушки:
-Емелька, Емелька, сам-то ты умер, а табак твой стои-и-т…
Бабка Варвара на это громко кашлянула и прочла по раскрытой на коленях книге:
-Не плач, тетеря, что вышла потеря.
И враз все зашевелилось, дернулась занавеска. Вышла бабушка Аня и вытерла под глазами:
-Кончился…
А вскоре, одна за другой, умерли и мои бабушки. Дядь-ка Павел сказал, что шкатулку с книгой бабушка заранее увезла в село Солоти, под Валуйками, к своей младшей сестре. Дескать, и голову о том бить не стоит.
Отец тоже не добавил надежд:
- Там от книги одни обложки остались – рассказал он. – Бабка туда случайных листов напихала и только делала вид, что читает. Знаешь – её муж, а мой отец, Павел Христианович с Первой мировой самовольно ушел, как армия распалась. А тут – гражданская война. Вот он на чердаке себе лежанку устроил, чтоб не мобилизовали. А мать хитрая была: придут красные : - Где военнообязан-ный Павел Железцов? Бабушка зыркнет на них, да еще и накричит:
-Нехристи! Где-где..? Так ваши же только сегодня утром и забрали.
И те уходят восвояси.
Меняется власть – приходят белые. Опять мобилизация. Стучат к бабке на подворье: -Где вольноопределяющий-ся Павел Железцов?
-Где-где…! Так ваши утром и увели. Нехристи.
А дед мышью сидел на чердаке. Но когда темнело, он опускался в хату. И тут бабка милостиво выкраивала ему ножницами из страниц заветной книги чистые поля и пространства между азацами и рисунками на курево. А когда и этого не хватило – дед стал сворачивать цыгарки из целых страниц. Война шла несколько лет – вот так и искурил наш Павел Христианович заветную книгу. А ты уши развесил, лопушок!
-Но ведь она угадывала точно! – не сдавался я.
-Именно – угадывала, - согласился отец. А насколько точно – так то бабушка надвое сказала! Шарлатанство все это, правильно твой учитель истории говорит.
…и я смирился.
Жизнь так закрутила, что опомнился лишь пять лет на-зад на пороге пенсионного возраста, опять в своем селе. Без чинов и званий заканчивается жизнь.А оно и лучше - все по библии – домой не заявляются на белом коне – домой принято возвращаться в рубище. Словно верну-лись ко мне и Терентьевич, и Раиса Степановна, и запах пересушенных валенок. На сельской улице с разбегу врезалась в меня девчушка, лет семи. Глянул на нее и понял – родня! - в глазу у девочки пятно табачного цве-та. Это у нас фамильное по линии бабы Ани и деда Емельяна. Спросил, и – точно: своя, двоюродного брата внучка.
Обошел глухую улицу с заколоченными домам. Постоял напротив ушедшей в землю, с проваленным чердаком, хаты дядя Павла. Это там докуривал таинственную кни-гу мой дед Павел Харитонович.
Чем черт не шутит!
Пролезаю сквозь крапиву, становлюсь на остов желез-ной кровати и подтягиваюсь на руках. Чердак пронзают лезвия солнечных лучей, золотится встревоженная пыль, кучи присыпанных сизой золой школьных тетрадей и учебников. Черные крылья разодранной книги, битые граммофонные пластинки. Дунул на едва заметный пол слоем пыли кружок - медаль. Поднял. Отер. "Не намъ, не намЪ,. но имени Твоему"
Вразброс листы бумаги старой пореформенной печати. Это у меня профессиональное – такое я вижу сквозь слой пыли.
«Кометы и падающiя звезды»… Еще лист. «Таблицы арабской или магической кабалистики, предсказывающiе судьбу»… Вот страницы с глубокими вырезами по тесту - следы пагубной страсти деда-курильщика...
Так это же страницы знаменитой гадальной книги!
Мир перестал существовать для меня. Я до темноты елозил в пыли, собирая крупицы сакрального издания. И я нашел всю книгу – постранично!
Потом еще неделю я собирал ее – листок к листочку, а потом съездил в Новый Оскол к знакомому переплетчи-ку и опять заключил весь труд в его же обложки.
Теперь книга моя и у меня. Я, понятно, не чернокниж-ник не гадатель. Я книге нисколько не верю.
Но только за те пять лет, что живу на хуторе, она ни ра-зу не не солгала. Поначалу я просто из любопытства пы-тался угадать по ней погоду на день. Попадание было в десятку.
Потом у здешнего фермера угнали трактор. Ради смеху заглянул в книгу. «Как ни вилять, а быть бычку на вере-вочке» - ответила книга. Точно!– пропажа вернулась к вечеру.
Да много чего мне открыла книга. У людей – компьюте-ры – а я ухожу мыслью между тертыми обложками мяг-кой телячьей кожи. И чем больше вникаю в страницы – тем обширнее открываются горизонты.
Слушайте, а может – это сумасшествие?
А разве компьютер – норма?
Книга на сей счет говорит: «Не спрашивай – лучше бу-дет
....


СВЯТОТАТЬ

Отец Иннокентий две недели жил в областной гостинице, дожидаясь архиерейского суда. Деньги кончались, и священник уже подумывал пороситься на постой в какую-нибудь городскую церковную сторожку. Вечером вошел за ограду Ильинского храма. Массивные железные створки , похожие на двери сейфа, не поддались. Обошел храм, увидел в десяти метрах сторожку старой постройки.
Встретила крепко подпоясанная баба, похожая на мужи-ка. Она сидела на старой скамейке, укрытой длинным рядном и пила чай из стакана в серебряном подстакан-нике. Тяжело глянула на гостя из под низкого лба и спросила зло, с натугой:
-Ннн –уу?
Отец Иннокентий перекрестился на неразличимый образ в углу и кротко спросил :
-Мне бы день-два потерпеть до приема у архиерея. Деньги кончились, матушка.
Та шумно похлебала и спросила так же зло:
-Зовут как?
-Священник Иннокетий Зотов, из Беловского благочи-ния. Настоятель Свято-Владимирского храма в Коломы-цево.
Баба на минуту запнулась, перестала хлебать и недовер-чиво спросила:
- Так это ты запрестольный семисвешник в ломабард заложил? Не, ступай, откуда пришёл. Теперь хошь под забором ночуй, святотатец проклятый.
О. Иннокентий вышел на морозный ноябрьский ветер поймал на ладонь снежинку. Начинался первый снего-пад.
В холодном номере гостиницы, укутавшись с головой в одеяло, надумал плюнуть на все и завтра же вернуться в село. Хоть так, хоть этак – решил он, а от епархии его владыка отлучит.
Часа в три, когда за окном бушевала настоящая метель, в немере появился новый постоялец. Это был шумный тучный чиновник из «самой Москвы», как он предста-вился, бесцеремонно зажегши свет и раздеваясь, остав-ляя за собой на стульях, в кресле и на постели пальто, шарф, пиджак и шапку. Было в нём что-то от бабы из сторожки.Наглость, что ли...
- Иван Иванович Жеребцов, из контрольного управле-ния президента .-Напористо представился он. - Приехал почти инкогнито, буду трясти здешних казнокрадов… Да ты поднимайся, поднимайся – у меня тут коньячок армянский изрядной выдержки, если мне не сбрехали.
Словом – растолкал, расшевелил священника. Громко расхохотался, поняв, что перед ним иерей, и дурашливо попросил:
-Ну, благослови на хмельное питие.
Когда выпили по рюмке, Иван Иванович поставил ло-коть на стол, положил на кулак голову и, глядя прямо в глаза собеседнику сказал, как приказал :
-Ну, а теперь, как на исповеди. Чего в городской гости-нице, а не в архиерейской? Натворил чего, батюшка?
О. Иннокентий сначала замялся, а потом обреченно махнул рукой:
-Вроде как проворовался я , Иван Иванович.
-Это по моей части, - потер руки Жеребцов. – Тебе по-везло, что меня встретил . Глядишь – и сгожусь на что. Я ведь с вашим архиереем знаком. Тот ещё прощелыга!
-Так вот, - продолжил о. Иннокентий. – На вторые сутки Покрова ночью слышу – стучат в окно. Настойчиво, отчаянно как-то. Моя матушка говорит: не выходи, позвони участковому. А я чувствую – беда за окном.
Накинул рясу, вышел на крыльцо. Смотрю – стоят пере-до мною прихожане – супруги Тонковы. Они работают на птицекомплексе за селом. Тот комплекс вконец отра-вил воздух в округе. Так вот – я и спросить ничего не успел, а они разом – бух на колени:
-Помоги, батюшка.
Ну, я их в дом пропустил, усадил на кухне на табуретки, воды налил, чтоб успокоились. Матушка вышла, стала рядом, косяк подперла.
Оказалось – у Тонковых пятилетняя дочка Даша лежит в областной больнице. И ей надо пересаживать спиной мозг. Ну – болезнь у неё редкая, мудрёная. И лечат такое лучше всего в Германии. А сегодня оттуда телеграмма: везите девочку срочно, операция назначена на 16 октяб-ря. Там с донорским материалом такая спешка связана.
-Мы, - говорят Тонковы, - за день триста тысяч собрали, а надо на перелёт и операцию – полтора миллиона. Так вот документы уже оформили, билеты купили – а на операцию не хватает. Помоги, батюшка!
Я руками развел. У нас с матушкой, говорю, рублей во-семьсот в доме. Не поверите, но у меня и сберкнижки нет.
…Иван Иванович тяжело качнул головой:
-Что – правда?
О. Иннокентий бегло перекрестился:
-Истинный крест. Вам, говорю, надо к директору вашей птицефабрики обратиться. Вы ж у него работаете – он поможет.
Иван Иванович потянулся горлышком бутылки к стака-нам и опять качнул головой:
-Это вряд ли. Нет у директора такой статьи расходов: на детские операции. Да я б ему первый холку намылил.
Священник взял свою рюмку, мелко отхлебнул :
-Ну, они так и ответили . Отказал директор. В том смыс-ле, что детей больных много, а он один и всех не обог-реет.
Матушка моя тоже развела руками. Ступайте, дескать, ищите денег в другом месте. Я на нее цыкнул – ушла к себе в постель.
-Ладно, - успокоил я Тонковых – завтра часов в десять зайдите – будут вам деньги.
Утром, ни свет, ни заря, я вызвал из города такси. Прие-хал молодой дурашливый парень, словно нарочно под мой случай. Ну – вместе с ним я и вынес из храма запре-стольный семисвешник. Еле затолкали его на заднее си-дение и повезли в ломбард.
Там на невиданный предмет сбежались поглядеть все служащие. Директорша, или как её там, схватилась за свою стодолларовую прическу:
-Да нас за этот предмет в полицию загребут!
Пришлось дать расписку. Семисвешник старинной бронзы, с серебряными розетками и золотым витьем по стволу. Бешеных денег стоит, но я попросил миллион двести тысяч.
Вернулся с тем же таксистом. Он смеется, а сам пере-трусил :
-Если в полицию потянут – во всем сознаюсь.
А в чем «всём-то»? Я ведь не украл, денег не присвоил. В десять часов пришли Тонковы – до копейки им отдал.
Матушка моя – в крик. Откуда, дескать, деньги, когда в доме и продать нечего?
Ну – а я отправился на службу. В два часа позвонила по мобильнику мама Тонкова : «Спасибо, - говорит, - мы уже в воздухе». А в три часа приехал викарный владыка и прокурор из района. Заставили написать объяснитель-ную и вызвали в церковный суд. И вот я здесь – уж ко-торый день жду расправы.
Иван Иванович Жеребцов с хрустом потянулся и радо-стно сказал :
-Ну и дурак. Тебя посадить надо за разбазаривание кол-хозного имущества.
-Так я же спасал девочку, Божью душу!
-Только вот не надо строить и себя христосика, - повы-сил голос и посерьезнел Жеребцов. – Люди до тебя сто-летиями собирали церковное богатство. Думаешь, когда купцы дарили храму семисвешник двести лет назад – тогда больных детей не было? О-го-го..! А они ассигна-ции – не докторам, а – Богу. Вот уже ни тех купцов, ни тех прихожан, ни тех детей давно нету – а семисвешник есть! А ты на вечное руку поднял. Да Бог тебя первого за то покарает. И – знаешь что?
Иван Иванович поманил о. Иннокентия поближе и про-шептал на ухо:
-Вот точно эти же слова тебе скажет на суде и архиерей – к бабке не ходи.
-Но ведь я спас девочку!
-Врачи её спасли, если то было угодно Богу. А ты со-вершил преступление – завладел чужим имуществом в корыстных целях. И, знаешь – не удивлюсь, если архие-рей передаст твое дело в прокуратуру. Уголовник ты, святой отец..!
Метель за окном бушевала совсем зимняя, и иногда ка-залось, что в освещенный номер гостиницы с той сторо-ны стекла заглядывали косматые рожи.
А потом в дверь робко постучали, и через порог так же робко переступил скромный, как ангел, и чистый, как небесны свет, человечек, представившийся начальником общего отдела областной администрации. Он очень робко извинялся за то, что не смог встретить в аэропорту «дорогого Ивана Ивановича, которого уже ждет номер в загородной резиденции губернатора»,
Иван Иванович опять гулко расхохотался и принялся напяливать на себя разбросанные одежды в обратном порядке, начав с шапки. Потом нахлобучил пробку на недопитую бутылку коньяка и сунул её в наружный карман пальто.
-Ты вот что, - сказал он о. Иннокентию, подавая ему свою визитную карточку, - звони мне, если не посадят. А я, если увижу архиерея, замолвлю за тебя словечко. Интересный ты поп! - весело покрутил головой Жереб-цов уже у двери, и навсегда исчез из жизни о. Иннокен-тия.
Ближе к обеду следующего дня, когда о. Иннокентий втихую клял себя, головную боль и ночного постояльца, в номер вошел известный ему диакон из протокольного отдела епархии. Худосочный, со сбитым набок оческом медной бороды, он положил на стол лист бумаги:
-Вот, распишись.
-Что там? – приподнялся о. Иннокентий,
- Архиерейский указ об отрешении тебя от епархии. Уходи куда хочешь, а то , с твоим примером, все храмо-вое золото скоро окажется в ломбардах. Детей у нас больных – на сто лет вперед, да и других несчастных без счету. Если бы за тебя не вступились самым отврати-тельным образом – сидел бы ты, отец Иннокентий, как последний ворюга. И платил бы до конца жизни
Ближе к вечеру, по крепкому морозцу и основательно легшему снегу, священник вернулся в Коломыцево. По-звякивая ключами, он взбежал на крыльцо храма. К его удивлению – храм оказался отпёртым .
Он вошел, и через все пространство церкви увидел за приоткрытыми царскими вратами знакомый семисвеш-ник. Он стоял так крепко, как будто никогда не оставлял своего места. А навстречу о. Иннокентию по пустому пространству спешил о. Андрей – настоятель церкви из соседнего прихода:
-Так ведь назначили.., - на ходу пытался оправдаться но-вый настоятель. Но о. Иннокентий повернулся и вышел.
Дома ждала его простуженная горница и записка на сто-ле: «Ушла навсегда. С дураком жить – себе дороже»!
Батюшка заварил чаю, не раздеваясь, похлебал и вызвал из города такси. Наскоро собрал чемоданчик.
Потом вышел, запер за собой дверь и закинул ключ в огород далеко, как только смог.
Широким шагом, не отвечая людям на поклоны и не здороваясь, поспешил на кладбище. Тут долго стоя на могиле родителей, молясь и каменея сердцем.
Из забытья вывел священника автомобильный сигнал. То подъехало такси. Всё тот же водитель выбежал на-встречу, взял из рук священника чемоданчик:
-А я во всем признался, - весело сказал таксист и при-нялся в красках расписывать, как с отцом Андреем они грузили в городе и выгружали у церкви злосчастный семисвешник.
А у отца Иннокентия вдруг остановилось и упало серд-це. Он буквально окаменел рядом со свежим холмиком и новеньким крестом. Глядело на него с креста безза-щитное детское личико, под которым написано старин-ной славянской вязью « Дашенька Тонкова».
....


МУРАВЬИ

Когда в Фергане случилась межэтническая замятня, то в наши края переселились многие сотни семей турок-месхетинцев. Помню, как стояли мы с поэтом Владими-ром Кобяковым на старом Белгородском валу, что лежит сейчас у Верхососны под асфальтовой шубой и провожали от поворота с трассы к селу вереницу машин с мигрантами. Ехали КАМАЗы, перегруженные сверх бортов полосатыми матрацами, пыльными коврами, бахромой заметавшими землю, мебелью, торшерами, пестрой сидячей толпой на каждой машине поверх скарба. Мусульмане ехали к колхозным барачным домам , сделанным нарочно под них. Владимир Кузьмич жевал мундштук, под лёгкой бледной щетиной его ходили желваки. Когда-то Кузьмич учился в Литинституте, вместе с Колей Рубцовым его в своё время выперли оттуда за своемыслие. Был Кобяков с ранимой душой, словно обернутой в папиросную бумагу, писал всегда на нерве и я завидовал ему, как настоящему поэту.
Кузьмич черкнул спичкой, почмокал губами по мунд-штуку и сказал сквозь струйку дыма:
-Поехали домой. Пропала Россия…
Я с иронией подзадорил:
-Вместо чтоб ныть, ты б стихи к случаю написал.
Кузьмич еще немного почмокал мундштук, взялся за дверку моей "копейки" и прочёл:

-Белгородская черта
Натерпелась сраму –
Не сдержала ни черта
Натиска исламу.

Потом месхетинцы укоренились, Кобяков умер, а я – нет-нет – да и приезжаю в старые места. Сегодня заехал в Завальское – за валом, значит, - смотрю – за огородом хороший знакомый Павел Никитич уплотняет кукуруз-ными снопами стожок сена. Павла Никитича, хоть и с натяжкой, можно назвать фермером – бычков разводит. Он меня всегда привечает – я ему свежий «Наш совре-менник» вожу – большой поклонник Никитич патриотических изданий.
Разговорились. Никитич оперся на вилы, правой ладо-нью оглаживает свою аккуратную смоляную бородку. Есть в нём что-то цыганистое, степное. Рядом с нами по выгону дети гоняют мяч. И дети всё больше чернявые – уже внуки тех месхетинцев, что на закате Союза посе-лились тут. Светлоголовых пацанов намного меньше.
- Вымираем? – киваю я в сторону выгона.
Павел Никитич хмурится, перехватывает вилы в правую руку, давая понять, что пора к стожку:
- А то! Водка проклятая, безделие. А кавказ всё при бы-вает и прибывает. Поверишь – как только дом опустеет – это уже никого не удивляет – так сразу и появляется кто-нибудь смуглый. Поживет день-два, а потом гля-дишь – целый КАМАз у ворот выгружается. Мужики, бабы, дети – целым табором. Заполоняют. Муравьи му-равьями…

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,


ОГЛАВЛЕНИЕ


Владимир Устинович Калуцкий

ПАСЫНКИ ВЕТРА
Рассказы и повесть

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧастЬ первая

ФОРМУЛА ГРЁЗ
Формула грёз
Каменный компьютер гипербореев
Переселение мух
Когда я был Богом
По реке плывёт кувалда

Часть вторая

ВОЛЧЬЕ  СОЛНЦЕ
Волчье солнце
Пасынки ветра
Твёрдая рука

Часть третья

ЯЩУР
Пуль не хватило
Ящур
Яшка Колокольчик
Власовец
Твёрдая рука


Часть четвертая

СТАРЫХ РУКОПИСЕЙ КЛОЧЬЯ

Как я не получил Нобелевскую премию
Меж высоких хлебов

Часть пятая

ПШЕНИЦА ЗОЛОТАЯ
Пшеница золотая
Бабушка надвое сказала
Свуятотать
Муравьи

.......

На последнюю страницу обложки

ГУСИНАЯ ЗЕМЛЯ

Исполненный таинственного долга,
Уже проживший жизнь от сих до сих,
Я зимовал на островах Де Лонга.
Точнее даже  – на одном из них.

Покрытом мхом, или, вернее мохом,
Как в тех краях якуты говорят.
Ему оставил имя Лёшка Жохов
А Бог оставил северный наряд.

Там в небесах сияет синий сполох,
А ночь длина, как долгий путь домой,
Там замерзает в одностволке порох,
И спирт подёрнут коркой ледяной.

Но там я жил, поправ ногами шарик,
Как гордый дух небесного Отца,
Я глобус взглядом много раз обшарил,
Я видел мир от края до конца.

Там, подо мной, на нулевых широтах,
Кипели страсти и морской прибой,
Извечная вершилася работа
И гибли страны где-то подо мной.

Я был один!
Верней – нас было трое
На шапке мира, видевших весь мир,
И были мы не трУсы, не герои,
Оставшись без руля и без ветрил.

Мы были там иных людей добрее,
И перед миром были мы честны,
Как жители страны Гипербореи
Мы вымирали в миражах весны.

Там было страшно холодно, и пусто,
Но, видит Бог, от Жохова вдали
До дней последних не забуду чувства
Причастности вращению Земли.

На птичий зов мой крик летит ответом,
Скажите гуси тем, кто там вдвоем:
Я так же грежу островом Жаннетты
И вмерзшим в лед забытым кораблём.

...