Елена Лаврова Однажды зимним морозным вечером

ОДНАЖДЫ ЗИМНИМ МОРОЗНЫМ ВЕЧЕРОМ…

Сибирские зимние морозы явление нешуточное. Утром встаешь, подходишь к окну и через ледяные разводы на стекле видишь, что улица – вся в серебристо-белом – застыла. Эти белизна и холод – вестники смерти. Недвижно стоят покрытые серебряным, курчавым инеем деревья, веточка не шелохнётся. Ничто не движется. Сиренево-сизый дым, выходящий из тёмных труб, и тот стоит вертикально, как продолжение трубы. Солнце встаёт в розово-сиреневой мгле и висит в небе тусклым медным диском. Редкие прохожие оживляют этот мертвенный пейзаж. Прохожие не идут, а бегут, прикрывая лицо руками в толстых шерстяных или меховых варежках. Перебежка следует за перебежкой, от одного подъезда – до другого. От одних дверей – до других. От одного магазина – до другого. От одного тепла – к другому теплу. Между источниками тепла – жуткий, обжигающий кожу мороз. Кажется, ещё секунда, и ты остановишься, и застынешь посреди улицы, подобно дереву. И обрастешь серебристым курчавым инеем. И твоя одежда станет жёсткой, как жесть.
Но всё-таки жизнь в городе теплится. В квартирах пышут жаром батареи парового отопления. Учреждения, магазины, рынки работают, как ни в чём не бывало. Ученики сидят по домам. В особо морозные дни школы закрываются. Сильный холод   опасен. Можно обморозиться. Можно замёрзнуть насмерть. Но институты работают. Студенты – народ проворный. Успевают перебежать из общежития до института без обморожений.
В один из таких особо морозных дней, перебегая от подъезда к подъезду, где можно было минутку передохнуть и слегка обогреться, я мельком увидела афишу. В филармонии будет концерт Биргит Финнеле, певицы из Скандинавии, контральто. Это имя мне ничего не говорило, однако на задворках памяти всплыло имя Кэтлин Ферриер. У меня была пластинка с записью «Орфея» Глюка в исполнении этой английской певицы. Дивный, мягкий, бархатистый, тёмный, вспыхивающий искрами голос, лучше которого мне не приходилось слышать, покорил меня навсегда. Бархат   и огонь! Мощь   и нежность! Я читала, что Ферриер прожила только 41 год. Мне было восемь лет, когда она умерла, там, далеко в своей Англии, и я о ней ничего ещё не знала. Но её голос догнал меня во времени и пространстве, догнал и покорил. Мне было двадцать лет, когда я впервые услышала её голос. Слушая Кэтлин Ферриер, я поняла, как умеет трепетать и покоряться сердце. Голос может сделать человека добровольным рабом. Рабом, который будет счастлив своим рабством, и забудет о свободе. К чему свобода без трепета сердца?! Пластинка с голосом Ферриер сделалась моим наркотиком. Каждую свободную минуту я слушала этот дивный голос, и, чем больше слушала, тем печальнее становилась, потому что Ферриер больше не было на земле. Я высчитывала годы. Она была старше меня на 33 года. В то время, как мне было двадцать лет, ей могло бы быть в это время всего-то пятьдесят три года. Я была бы гораздо счастливее, если бы знала, что где-то в далёкой Англии вот именно сейчас живёт женщина, обладающая голосом изумительной красоты. Пройдёт время, я узнаю другие дивные голоса. Я буду гордиться тем, что являюсь современницей великой Марии Каллас. Но Мария Каллас – сопрано. А Кэтлин Ферриер – контральто. И я никогда не забуду о своей первой любви к Кэтлин Ферриер.
Почему имя Биргит Финнеле пробудило во мне воспоминания о Кэтлин Ферриер? Какая тут была связь? И я вспомнила, что где-то читала, что, либо Ферриер учила Финнеле пению, либо Финнеле подражала Ферриер.  Кажется, я ещё читала, что их голоса очень похожи. Я непременно должна была слышать голос моей современницы – Биргит Финнеле. И я позвонила в кассу филармонии. Да, билеты есть. В любой ряд. На любое место. Сколько вам отложить? Двадцать, выдохнула я, в первый ряд! Концерт должен был состояться через неделю. Я должна была набрать двадцать добровольцев, которые согласны послушать Биргит Финнеле, чей голос так похож на голос Кэтлин Ферриер. Для того чтобы набрать двадцать добровольцев, готовых провести воскресный вечер в филармонии, я должна была провести дьявольски трудную работу среди своих коллег. Первым подвергся психологической атаке мой муж, который по совместительству был моим коллегой. Гм, посомневался мой муж, в такой мороз?! Не лучше ли посидеть дома? Ртутный столбик термометра опустился ниже тридцати градусов. И это днём. А вечером подберётся к сорока. Пока доберёмся до филармонии, обморозимся, или превратимся в кусочки льда. Нельзя так рисковать. А вдруг автобусы будут ходить с перебоями. И, наверное, будут ходить с перебоями. Когда это они ходили по расписанию? Носы, как минимум будут обморожены. Или ноги. Или руки. Или всё сразу. Нет, лучше посидим спокойно дома и послушаем пение по телевизору. Я возмутилась! Когда это он слышал приличное пение по телевизору?! Это ведь не очередная эстрадная певичка. Это ведь – Финнеле! Настоящий голос! Это не какое-то щебетание «под фанеру» очередной безголосой и бесталанной эстрадницы. Это оперный голос! Оперная школа! Много ли в наш город приезжает настоящих певцов мирового уровня?! Пропустить концерт – грех! Ужасный и непоправимый грех!
Нет, сказал мой теплолюбивый муж и встал в патетическую позу пророка: ты иди, если тебе так хочется, но, знай, ты можешь замёрзнуть в пути. Не придёт автобус вовремя, и тебе через неделю ампутируют ногу. Или обе ноги сразу. Или тебя найдут замёрзшей на остановке автобуса. Выбор богатый.
Чем больше мой муж пугал меня возможными перспективами обморозиться и погибнуть во имя высокого искусства, тем больше я укреплялась в решимости пойти в филармонию на концерт. Или погибнуть. Искусство требует жертв? Я готова была на любые жертвы во имя искусства. Впрочем, я напомнила своему теплоленивому мужу, что в прошлом году я сопровождала его на эстрадный концерт. Из чувства солидарности пошла с ним, ибо ему хотелось пойти. И я не пожалела, что пошла. Я была вознаграждена сторицей. Во время исполнения какой-то песенки какой-то певичкой отключилась аппаратура, и певичка стояла беспомощно на сцене, открывая рот, но в зал не доносилось ни звука, настолько слабым был её голосок. Собственно голоса и не было. То, что сама певичка называла голосом, было тысячекратно усилено аппаратурой. Воробьиный голосок тёк в микрофон, и вытекал вороньим карканьем через динамики. Я сидела и веселилась от души. Вид певички беззвучно открывающей рот на сцене был невыразимо жалок и глуп. Я напомнила мужу, что, ненавидя эстраду, сопровождала его на концерт.
И ещё раз пойду, если пожелаешь, пообещала я.
Ладно, мужественно сказал, сдаваясь, мой муж. Пойдём, чем бы эта авантюра ни кончилась. Итак, один из возможных двадцати добровольцев был завербован мною при помощи шантажа и подкупа. Оставалось ещё восемнадцать.
Что, переспрашивали коллеги, какая такая Финнеле? Зачем нам эту Финнеле слушать? Ученица Ферриер? Какая такая Ферриер? Это же надо – в филармонию тащиться по такому морозу! Нет, лучше уж дома посидим у телевизора. Бог с нею, с Финнеле!
Мне пришлось призвать на помощь всё моё красноречие. Я рассказывала, какая эта Финнеле необыкновенная красавица (я даже фотографии её никогда не видела), какой у неё потрясающей красоты и силы голос (я его никогда не слышала). Только сегодня по прошествии тридцати лет я понимаю, почему я так упорно призывала людей пойти со мною. Ведь мне ничего не стоило пойти на концерт одной. По натуре я – волк-одиночка. Нет, волчица-одиночка. Одной мне было бы даже лучше. Но что-то, внутри меня, что-то сильнее меня побуждало уговаривать людей пойти со мною послушать певицу Финнеле.
В конце концов, я уговорила одиннадцать человек. Я уговорила их на следующих условиях: покупку и доставку билетов я беру на себя. Мои коллеги не хотели лишний раз высовывать нос из дому. Я сама была двенадцатой. Это было мистическое число. Но тогда я этого не понимала. Как в воскресный, морозный вечер мы добирались до филармонии из разных концов города это отдельная повесть. Но все двенадцать человек благополучно, вопреки предсказаниям моей домашней Кассандры в мужской ипостаси, собрались в раздевалке филармонии за полчаса до концерта. Мы выпутались из платков, шарфов, шуб, шапок, варежек, и, начали было переобуваться, но гардеробщица, закутанная в шерстяную шаль, концы которой были завязаны на спине, посоветовала нам остаться в валенках и сапогах, потому что в зале прохладно. Мы остались в валенках и сапогах, и не пожалели. В зале действительно было не тепло. Нагреем дыханием, шутили мы. Прошло двадцать минут, но кроме нас, двенадцати человек, в зале появился только один слушатель – меломан, странноватого вида мужчина средних лет не вполне отчётливой внешности, почти плешивый, почти слепой, почти глухой, но страстный любитель классической музыки, посещавший все без исключения концерты. Я встречала его всегда в концертном зале. Постоянный посетитель, сидевший на одном и том же месте в первом ряду, присматривался к нам так внимательно, словно перед ним были не обыкновенные люди, а инопланетяне. Я знала, что он был чудовищно близорук, и призвала своих коллег к благоразумному выдержанному поведению. Больше в зале никто не появился. Решимость нагреть дыханием зал поубавилась. Зато возникло сомнение. Не будет концерта, сказала мне Анна Михайловна, дама более чем средних лет, желающая прослыть меломанкой. Это был её первый в жизни выход в филармонию. Какой концерт при таком морозе! Не приехала эта ваша Финнеле. А если даже и приехала, она из гостиницы носа на такой мороз не высунет. Зря мы пришли!
Стыд сжигал меня. Город, прослывший в истории Сибири музыкальным центром, опозорился навеки. Тринадцать человек в зале, рассчитанном на пятьсот мест. Мы были затеряны в этом огромном пустынном зале с хрустальными люстрами, горевшими всеми огнями в нашу честь. Мы были маленьким жалким островком жизни в этой пустыне. Что подумает о нашем городе певица Финнеле? Станет ли она петь для нас в почти пустом зале?
Зря мы пришли, упорствовала Анна Михайловна. В её голосе слышалась досада. Досада готова была переродиться в гнев. Она уже жалела, что поддалась на мои уговоры и пришла. Не зря, уговаривала я. Нас дирекция филармонии предупредила бы об отмене концерта. Но дирекция не предупреждала. Значит, концерт состоится. И для Финнеле мороз не страшен. Она в своей Швеции и не такие морозы переживала. Возникла дискуссия на тему, есть ли в Скандинавии морозы, подобные сибирским. Но дискуссия была прервана третьим звонком. Мы замолчали, свет в зале приглушили, и всё замерло в ожидании.
Финнеле   приехала. Финнеле высунула нос из гостиницы и появилась на сцене филармонии перед нами, как видение иного мира. Она была в длинном, лёгком концертном платье, сверкающем блёстками, и в лёгких концертных туфельках. Мы поджали ноги в валенках и сапогах, и пожалели, что сели в первом ряду. Финнеле была ослепительно красива и молода. Вот чёрт, восхищённо прошептал мой муж, и заёрзал в кресле. Ах, хороша! До чего хороша! Ага, отвечала я ему тоже шёпотом, теперь не жалеешь, что пошёл со мною? Это тебе не эстрадная свиристелка! Аккомпаниатор вышел к роялю в варежках. Сев к роялю, снял их, подышал на пальцы, и замер. Вышла женщина, объявить, что будет петь Финнеле. В программе были Шуберт и Григ. Певица задумчиво смотрела в пустой зал поверх наших голов. Затем медленно перевела взор на наши лица. Мы приветливо заулыбались ей. Поощряли улыбками шведку, мол, нас мало, но как мы будем слушать! Финнеле улыбнулась в ответ. Встала в классическую стойку певца, утверждая себя на этой незнакомой сцене, аккомпаниатор опустил руки на клавиши и – началось! Что началось? Началось чудо! Голос, который полился в зал, не был голосом человеческим. Это был голос не женский, хотя изливался из груди женщины, женственнее которой трудно себе представить. Но это не был и мужской голос. Это было нечто среднее между женским и мужским, нечто завораживающее, удивляющее, потрясающее необычностью. При первых же звуках этого необыкновенного голоса все присутствующие в зале переглянулись почти в благоговейном ужасе, как будто вдруг перед ними явился ангел в образе женщины и запел. Но ангел не имеет пола. Ангел – вне пола и вне человеческих страстей. Философ Н. Бердяев написал в одном из своих трудов, что человек – выше ангела. Возможно потому, что человек способен к развитию, а ангел уже достиг возможного совершенства. Бердяев не слышал голоса Биргит Финнеле. Если бы он хотя бы один раз услышал этот неповторимый голос, он никогда не написал бы подобной фразы. Или взял бы свои слова обратно. Ангелоподобный голос Финнеле утверждал превосходство ангельской природы над человеческой природой   несовершенной, неукротимой, алчущей. В этом голосе было высшее спокойствие всё узнавшей и всё понявшей души. В этом голосе был холодок бесстрастия и чистота сердца. Но это не было бесстрастие равнодушия. И это не был убивающий холод. Это были бесстрастие и холод какого-то неземного, высшего уровня, какой нам ещё не было дано вполне постигнуть. Это был голос, возвещающий нам, людям, что райские кущи, райское наслаждение, райское совершенство – есть!
Каким ветром занесло в заснеженные сибирские просторы эту милую женщину с удивительным голосом? Как не испугалась она лететь на край земли из своей благоустроенной Европы в неведомый сибирский город, за тысячи километров петь каким-то неизвестным людям, каких она, быть может, воображала себе почти дикарями в меховых одеяниях и с дубинами в руках? Что увидела она через замёршее окно автомобиля, вёзшего её из отеля в филармонию? Что увидела она в пустынном зале?   Десяток людей с вполне приличными физиономиями вузовских преподавателей, чьи ноги были обуты в тёплые валенки и сапоги. Она не увидела, ибо прилетела из Москвы только на сутки, суровую сдержанную красоту сибирской природы. Она не увидела, что город, в котором её предстояло петь, имеет свою оригинальную историческую физиономию, на которой запечатлелись несколько сотен лет. Что думала она, глядя в холодную пустоту зала областной филармонии? Понимала ли, что зал был пуст из-за ужасающих морозов, державшихся в этой зимой около полумесяца? Наверное, её предупредили, что из-за сильных морозов люди могут не придти. Но люди – пришли. Пусть нас было мало, всего тринадцать человек в зале, но Финнеле согласилась петь ради нас, пришедших, несмотря ни на что. Значит, и ею владело нечто, что побуждало её лететь через заснеженные пространства России, ехать в мороз в автомобиле по неведомому ей городу, петь в холодном почти пустом зале. Значит, мною владело нечто, что побуждало меня терпеливо собирать и убеждать людей идти – и слушать её, вопреки морозам и здравому смыслу, побуждавшему остаться дома в тепле. Что было это нечто, тогда я не знала? Об этом я узнала позже. Но интуитивно я чувствовала, что всё это было – неспроста. Финнеле с её ангелоподобным голосом летела в Советский Союз, в Советскую Россию, в Советскую Сибирь, где подавляющее большинство населения было воспитано в атеистическом духе, в убеждении, что ни ангелов, ни Бога, ни иного мира не существует, что всё это бабушкины сказки. Финнеле летела в страну, в университетах и институтах которой преподавали предмет под названием – научный атеизм. Обо всём этом Финнеле, может быть, и не знала. Да и зачем её было это знать. Она летела к нам, сама того не ведая, с определённой миссией. И мы пришли слушать её, сами того не ведая, выполняя чей-то приказ свыше. Нас всех вело Провидение. И, если в те далёкие времена начала семидесятых я смутно догадывалась об этом, то сегодня я знаю об этом совершенно точно.
Финнеле пела малоизвестные песни Шуберта, благо он их написал свыше шестисот, и выбирала она такие творения, в которых не было волнения страстей человеческих, но была нежная и глубокая грусть. Мы, слушатели, возмещали с лихвой пустоту зала. Мы неистово аплодировали Финнеле, аплодировали так, как не всегда аплодирует полный зал. В перерыве никто из нас не решился разгуливать по навощенному паркету фойе в грубой зимней обуви. Мы оставались на своих местах, тихо переговариваясь. Какой это голос, спрашивала меня умиротворённая Анна Михайловна, и я отвечала – контральто. Контральто, изумлялась простодушная Анна Михайловна, а я и не подозревала, что такой голос существует вообще на свете. Все присутствующие дружно покивали головами, никто не слышал ещё такого голоса. Я, слышавшая многие контральто и со сцены, и в записях, тоже должна была признаться, что ничего подобного никогда не слышала. Голос Биргит Финнеле не был похож на голос Кэтлин Ферриер. То есть, это тоже было контральто, но какого-то иного качества. Тёмный, бархатный голос Ферриер был восхитительно страстным. Он трогал глубинные струны сердца. Он волновал до слёз.
Голос Биргит Финнеле повергал слушателей в изумление. Его ангельское совершенство заставляло слушателей вновь и вновь задавать себе вопрос –  действительно ли это человеческий голос? Может ли быть что-либо прекраснее этого голоса? Слушая в исполнении Финнеле произведения великих композиторов, я вдруг поняла, что не нужно бы ей петь светскую, пусть и прекрасную музыку. Для исполнения песен и романсов Шуберта, Грига, Чайковского, Рахманинова, и других композиторов есть другие певцы с другими – земными   голосами. Голос Финнеле  создан был для других помещений и для других целей. Его надо было слушать не в концертном зале филармонии, а в храме. Этот голос был бы уместен только там. Финнеле должна была петь в храме, всё равно в каком – католическом или православном   духовную музыку, прекраснее которой на земле ничего нет. Она должна была стоять на хорах, чтобы голос её щедро лился сверху, с небесных высот, возвещая о существовании иного мира, в котором живут прекрасные существа.
Мы долго не отпускали певицу. Она была щедра и великодушна, и пела на bis, пока мы, все, как один, уже не сидели в креслах, а стояли возле сцены, восхищаясь этим дивным созданием. Нам казалось, что сейчас, спев очередное произведение, Финнеле расправит прятавшиеся за плечами белоснежные крылья и улетит, одаряя нас прощальной улыбкой. Улыбками она одаряла нас также щедро, как пением. Но всё имеет свой конец. Закончился и концерт. Финнеле поклонилась нам в последний раз, и исчезла за кулисами. Никому в голову не пришло пойти в артистическую комнату и выразить свою признательность. Все были под впечатлением этого голоса, и интуитивно никому не хотелось развеять чары, увидев перед собою человеческое существо, которое сию минуту укутывает себя и своё драгоценное горло в меха, чтобы ринуться на мороз, во тьму, во чрево ожидающего автомобиля. Нет, мы не хотели возможных разочарований. К нам прилетал ангел и пел для нас. Ангел улетел. В артистической никого не было и не могло быть. Ангелам не нужны артистические комнаты.
Мои коллеги молча отправились в гардероб закутываться в шубы, платки, шапки, шали. Никто не обменивался впечатлениями, потому что все были переполнены звуками этого чудного голоса ещё слышимого в душе каждого человека. Я спросила Анну Михайловну, довольна ли она, не жалеет ли, что провела вечер, слушая певицу. Анна Михайловна, обычно дама сдержанная, взяла мои руки, и молча и горячо их пожала.
Мы вышли во тьму кромешную и в ужасающий холод. Да, повторяла я в своих мыслях, Финнеле надо петь в храме, лучше всего в готическом соборе, устремившем в небеса свои многочисленные шпили. Но почему непременно в храме, спрашивала я себя? И я продолжала задавать себе вопрос, почему она к нам прилетела, и почему мы пошли на концерт? Все обстоятельства были против Финнеле и против нас. И, тем не менее, чудо узнавания свершилось. Свершилось вопреки обстоятельствам, пространству, морозу. И сам собою рождался в душе радостный ответ, что этот голос возвещал нам – о Боге.

Июнь 2005, Москва