Все в памяти моей. Гл. 6. Юность. ч. 2

    Сколько   себя   помню   в   юные  годы,  (и  даже  в  детстве), - я  почти  всегда   была   в  кого-то   влюблена.  Это  мог  быть  мой  сверстник,  взрослый  сосед    или    киноартист   из   последнего  кинофильма.
               
    О  чем  могла  мечтать  девочка,  начитавшаяся  романов  Войнич,  Жорж  Санд,  Джека   Лондона,  Фенимора  Купера?  Ну,  конечно  же,  о  любви,  возвышенной  и  романтической, о  мужественном  герое - красавце, о путешествиях и  приключениях!  А  действительность была  не то  что далека  от  мечтаний, но даже  несопоставима  с  ними, и  приходилось в  своих  чувствах  как-то  мирить  одно  с другим.  Наше  существование  в  те  годы  можно   было   только   с  большой  натяжкой  назвать  нормальной  жизнью:  питались  плохо,  одевались -    и  того  хуже,  убогость  и  недостаток  были  во  всем.  Спасали   юность,  книги,  друзья   и,  конечно  же,  постоянное   чувство  влюбленности.
               
   Это  было  замечательно!  Утром  просыпаешься  с  праздником  в душе, в  школу  летишь   на   крыльях...   Даже  весенний  воздух  становился  иным, - густым  и  ароматным, -  казалось,  его  можно  пить,  как  сиропную  воду,  что  продавали  у  нас  в  чайной.               
               
    Все  было  значительным,  волнующим:  мимолетный  взгляд  с верхней  площадки  лестницы,  неожиданная  встреча,  когда  идешь, - и  вдруг - он!   Сердце   ухает   куда-то  вниз  и ноги  прирастают  к полу, а  лицо  и  уши  вспыхивают  пламенем!  И  при  этом  надо  не  выдать  себя,   пройти   мимо,   гордо   задрав   голову,   а  то  и  отвернувшись:  дескать,  мне  совершенно  безразлично,  мне  наплевать,  идет  он  или  стоит,  смотрит  на  меня  или  нет!
               
    Мальчишки   подбрасывали    мне   в   парту   записочки  с  многоточиями,   с  предложениями  «дружить»,  шли  за  нами  из  школы  на почтительном  расстоянии,  когда  мы,- я,  Ира  и  Надя, - плелись  домой  по  «бурковке»,  забыв о  времени  за  бесконечными  разговорами.  Кто-то  из  них  начинал  часто  попадаться  мне  на  пути  в  школу. И  уже  тогда  я,  каким-то  женским  чутьем,  все  понимала,            но,  чаще   всего, мои  интересы  не совпадали  с интересами  моих  воздыхателей.
               
    Жила  неподалеку  от  нас в  то  время  одна  многодетная  семья  по  фамилии  Качур. Дети – одни  мальчики,  черноглазые, черноволосые, смуглые,  как   цыгане,  их  все  звали – Качурци.  Встреч  с  ними  опасались  все  ребята  нашей  улицы,  и  не  только  нашей.   И   вот,  когда  я  уже  была  в  шестом  классе,  всякий  раз,  как  только  я  оказывалась  на  улице  одна,  вдруг  откуда-то   появлялся  самый  "страшный"  из  них – Васька, по  прозвищу  Цыган,  невысокий, с  длинными  жилистыми   руками  и  красивой, кудрявой  головой. Был он  года  на  два  старше  меня.   Он   близко  подходил  ко  мне,  преграждая  путь,  и,   глядя   в   лицо   блестящими   глазами,    тихо  цедил     сквозь  зубы:
               
 -  Жидивка!…- и  пропадал.
               
    Но  я  не  боялась   и  не  обижалась:  его  выдавали  глаза, они  были,  как  у  больной  собаки,  когда  он  смотрел  на  меня. И  было  жаль  его...
               
    Учился  в  нашей  школе (тогда  уже  в  десятом  классе) Додик, Давид  Нуник,  рослый   парень  с  рыжей   шевелюрой, добрыми  голубыми  глазами  и  веснушками,  сплошь  усыпавшими  не  только  его  лицо, но также  шею  и  руки.  Он  стеснялся  своего  высокого  роста, все время  сутулился  и  прятал за  спину или в  карманы                брюк  большие  и  красивые  кисти  рук,  а  если  краснел,  то  сразу  весь,  от  макушки  и,  подозреваю,  до  пяток, -  и  тогда  еще  ярче  вспыхивали  на  лице  и  руках  золотистые  крапинки.  На  школьных   вечерах  он  стоял  где-нибудь  в  углу,  подпирая  стену,  и  смотрел  оттуда  на  всех  чуть  исподлобья,  ласково  и  слегка  насмешливо.

    Я  уже  училась  в  седьмом  классе  и  в  нашей  компании  была  заводилой  и  иногда   на   вечерах   начинала   «раскручивать»   кого- нибудь  из  ребят на  глазах  у  подружек,  и, глядишь,  после  танцев он  уже «скребет», как  говорила  Ира,  по  мостовой  вслед  за  нами  в  числе  «сопровождающих».  Но  сколько  ни  подначивали  меня  девчонки  «раскрутить»   Додика, я  не  позволяла  себе  даже  безобидную   шутку  в  его  адрес, до  того  он  казался   беззащитным,  особенно  перед   нашей   лихой   «сворой»:   семь   девчонок,  первые   ученицы  в  школе,  насмешливые  и  нахальные  до  ужаса!
               
    Додик  жил  с  матерью,  старой    бабкой  и  таким   же  древним   дедом   с  белой   бородой  и  седыми   пейсами  на  висках,  в  глиняной   хате  с  низкими  оконцами  и  перекошенной  крышей  на улице  Тараса   Шевченко.  Часто   в  сухую  погоду  я  с   Ирой  и  Надей  возвращалась  из   школы  домой  по  этой   улице,  она   была  посередине,  между  Садовой,  где  жила  Надя,  и  Ленина,  где  жила  я,  а  в   конце  ее,  в   маленьком  переулке,  стоял   дом   Ириных  родителей.  Мы  втроем  доходили  до  этого  переулка, - до автороты, - и  дальше  продолжали  свой  путь  поодиночке:  Надя  спускалась  вниз  на   Садовую, я  поднималась  на  улицу  Ленина, а  Ира  шла  в  свой  переулок. И  всегда,  проходя  мимо  хаты  Додика,  мы   видели  его  бабку,  старую   Нуничку.  Худая,   высохшая,  словно  мумия,  в   длинном   черном  балахоне,  она  сидела  на  корточках  в  траве,  у  покосившейся   калитки,  обхватив  колени тонкими,  сухими  руками,  и  смотрела  на  нас    темными,  как  провалы,  глазами  из-под  низко  надвинутого  на  лоб  выгоревшего,  теперь  уже  не  понятно,  какого  цвета,  платка.  Походила   она  на  старую,  нахохлившуюся  ворону.
       
 -  Ведьма! – шептала   Ирка   и   мы   торопились  поскорее  пройти  мимо,  а  я  с  опаской   оглядывалась   и   видела,   как  старуха   провожает   меня  долгим  внимательным    взглядом.
               
    Неподалеку  от  хаты  Нуник,  за углом,  стоял   дом   бабушкиной  подруги, -  Дудкевички, -  и   бабушка,   идя  к  ней,  проходила  мимо  Нунички    и  слегка  кивала  ей   головой,  приветствуя.   Та  никогда   не  отвечала,   лишь   молча  смотрела   горящими   глазами. И  вот  как-то,  уже  миновав  ее,  бабушка  вдруг  услыхала:
               
 -  Вэй!  Мадам  Туменок!
               
    Оглянувшись, она  увидела,  как  Нуничка  поднялась  с  земли  и  направилась  к  ней,  легко  переступая  темными  босыми  ступнями. Такого никогда не  бывало,  Нуничка  ни  с  кем  не  разговаривала,   и   бабушка   поначалу   даже   немного   испугалась.  А  Нуничка,  мешая   еврейские   и  русские   слова,  справилась   о  ее  здоровье,  о   зоровье  мамы  и  стала  расспрашивать  обо  мне:  как  зовут,  сколько  лет,  помню   ли  отца?   И   в   конце   заявила,  что,   как   старшая  семейства  Нуник,  она  присмотрела  Додику  невесту,  то  есть,  меня...
               
    Бабушка,  смеясь, рассказала  все  это  маме, а  мы  с  братом  все  слышали.  Я  готова   была   провалиться  сквозь  землю,  а  брат  дико  хохотал  и  долгое  время  потом  при  случае  издевался:
                                                
 -  Нуничка! 
               
    Бедного  Додика  я  возненавидела  и  обходила  его  улицу  десятой  дорогой.  Подругам  плела,  что  угодно,  но  правду  не  говорила...
               
    Спустя  годы  Додик  стал  в  Киеве  хорошим  врачом  и,  наверное,  сейчас  неплохо   живет  в  Израиле,  если  еще  жив...               
               
               
    К  седьмому  классу  у  нас  уже  образовалась  компания  в  девять  человек:  семь  девочек   и   два   мальчика.  После   школы   мы  расходились  по   домам,  делали   уроки,  а  затем,   вечером,  собирались   вместе  у  кого-нибудь,  чаще    всего  у  меня.
               
    Кстати,  об  уроках.  Занимались  мы  также  втроем:   я,   Ира   и  Надя, -  почти   всегда   в  доме  у  Иры.
               
    Мне   было   интересно   бывать   здесь.   Отец   Иры,   Василий   Давидович  Цыбенко,  был  преподавателем  в  зоотехникуме,  а  мать,  тетя  Аня,  занималась  домашними  делами. Был  у  Иры  старший  брат,  Анатолий, мы были  первоклашками,  когда  он  заканчивал  школу   почти  в  двадцать  лет,  -  сделать  это  раньше  помешали  война  и   оккупация.  Анатолий   увлекался  классической   музыкой  и,  обладая   неплохим   голосом,  пел  (и  даже на  сцене  нашего районного  клуба)  оперные   арии   и   романсы,    подражая  Козловскому. Часто  мы  заставали  его  под  большим  портретом  Чайковского  в картинной  позе оперного певца:  опершись  одной  рукой  о  край  стола,  он    самозабвенно  пел,  закрыв  глаза  и  плавно  помахивая  перед  собой  ладонью  другой  руки. Кисти  рук  у  него были  большие и белые  с  длинными  красивыми  пальцами.  Такие  же  красивые  руки  были  и  у  Иры. И  вообще,  в  них  чувствовалась  порода,  предки  оставили  им  хорошую  наследственность.  А  о  том,  что  их   прародители   были   людьми   красивыми,  говорили,  старые  фотографии,  во   множестве  висевшие  в   различных   рамках  под   стеклом.   Я  подолгу  всматривалась  в  эти  простые  и,  вместе  с  тем,  прекрасные  лица   крепких,  дородных  мужчин  и  женщин, крупных детей с  ясными  глазами,  одетых  в  опрятные  платья.
               
    Мне  нравился  их  дом,  большой,  добротный:  сразу  за  сенями  была  кухня  на  всю  ширину  дома,  с  окнами   по   обеим   сторонам,  с  огромной   русской  печью   посередине,  с  длинными  прочными  столами   и  скамьями   вдоль   стен.  Пол  кухни   был   выложен  квадратами   красного    кирпича,   отполированного  временем.  По   всему   чувствовалось,  что  в   прошлом  здесь  жили  в  хорошем  достатке, основательно. Комнат  было  две, - родительская  спальня и  просторная,  в  четыре  окна,  комната  Иры  и  Анатолия. Здесь  стоял   большой,   занимавший    почти  треть  комнаты,  старинный  стол  на  толстых  резных   ножках,  маленький  столик-бюро  с  чернильным   прибором, - за  ним   работать  можно  было   только  стоя,   комод  с   затейливыми    бронзовыми    ручками,    стеклянная  горка   с   фотографиями  и  статуэтками.  Казалось, сама  старина  застыла  в этой  комнате,  смирившись  с юностью, поселившейся  здесь. Я слегка  втягивала  в ноздри  воздух  и  словно  чувствовала  запах  времени...
               
    Тетя  Аня  и  Василий  Давидович   были  людьми  замкнутыми,  я  никогда   не  видела  у   них   гостей   или   родственников,  о  последних  даже  не  слыхала.  Тетя Аня  выходила  со  двора  только   на   базар   или   в  булочную,  Василий  Давидович  часто  один  ходил   в  кино  или  библиотеку.   Говорили,   что  они,    как  и  моя  бабушка,  из  «бывших»,  и   что  советская  власть  их  не  жалует. Похоже,  и  они  ее  не  жаловали,  особенно  тетя  Аня. Но  нас,  меня и  Надю,  она  любила,  всегда  угощала  чем-нибудь  вкусненьким,- пирогами  или   ягодами  из  своего  сада.
               
    Готовить   уроки   мы   усаживались  за   столом,  под   широким,  как  зонт,  абажуром.  Занимались  этим,  собственно,  Надя  и  я, Ира  сидела между  нами  и  с  высоты  своей  гордой  шеи  посматривала   поочередно  в  наши  тетрадки:
               
 -  Светка,  ты  отстаешь! Надька,  давай  быстрее, а  то  она  тебя  догоняет!
               
    У  первой,  кто  решила   алгебру   или  геометрию,  она   властно   забирала  тетрадь  и  с  невозмутимым  видом  переписывала.
               
    Лихорадка  начиналась  в  конце  четверти  и  перед  экзаменами.  Тут  уж  мы  отыгрывались  за  свое  «рабство»,  -  по-очереди,  подолгу  просиживая  с  Ирой,  "натаскивая"  ее  в  алгебре,   геометрии,  химии, - и  она  в  это  время   была  самой  старательной  ученицей, терпеливо  сносила  наши  понукания,  раздраженную  усталость,  а  порой  и  грубость...               

               
    Так  вот,  о  нашей  компании.  Собираться  любили  у  меня,  так  как  здесь  все  чувствовали   себя   легко   и   непринужденно,   хотя  мама  почти  всегда  была  с  нами  дома,  ее  присутствие  никого не  смущало.
               
 -  Здрасьте,  теть  Катя! – раздавалось  у  порога. – Светка  дома?
               
 -  Дома,  дома,  проходи,-  и  тут  же:  -  есть  будешь?
               
    Голодного  усаживали  за  стол  и  кормили  картошкой, варениками  или  поили  чаем.  Было весело  и  интересно. Ходили  вместе в  кино, по субботам   танцевали  в  школьном   клубе   под   баян:   один  из  наших   ребят – Толик,  его   между    собой   мы   почему-то   звали -  Вареник, -  хорошо   играл  на   баяне.   Летом  бегали  "на   Замок" -  купаться,  бродили   в  лесу   или   сидели   где- нибудь  в  укромном  месте   в  парке,  и  говорили,  говорили...  И  столько   смеялись,  что  мне   кажется,  я  за  всю  свою,  вместе  взятую,  последующую  жизнь  не  смеялась  столько  и  так  вкусно!
 
    Зимой,  если  был  снег,   катались   на   лыжах,   брали   их   у   физрука  в  школе.  Уходили  далеко  за  рощу,  к  реке,  там  все  с  визгом  и  хохотом  летели  вниз  с   горы,   лишь  я  уныло  бродила  по  парку,  с  завистью  глядя  на  подруг:  страх   был   сильнее   меня,  я  никак   не  могла  заставить  себя  съехать  с  высокого  берега  на  лед  реки,  не  помогали  никакие  уговоры.
               
    Но   вот,   однажды,   нашему   девятому   классу   «А»  поручили   провести  лыжный   кросс,  посвященный   выборам   в  Верховный  Совет СССР. Нас  построили  перед  школой  на  лыжах,  повязали   каждому   через  плечо  широкую  ленту   из  красного  кумача   с  надписью:  «Все  на  выборы!»,  физрук   взмахнул   флажком  и  мы  друг   за   другом  побежали  со  школьного  двора,  скользя   лыжами   по  укатанному  снегу  и  широко размахивая  палками.  Впереди  всех  бежала  я,  как  председатель  совета  дружины, - на  правой  руке  у  меня  был  повязан  красный  вымпел.  Надо  было  пройти  по  льду    через  реку  в  село  Листопадово,  что  находилось  на  другом  берегу,  пробежать   по   его   центральной    улице   до  школы,  вручить  их председателю  пионерской  дружины   вымпел  и   вернуться   в  Златополь.
               
     Мы   бодро   добежали   до   Банного   спуска,  подошли   к   реке  и...  я  остановилась!  Одноклассники   обходили   меня   и  мчались  по  крутому   склону  вниз,  к  реке,  а  я  топталась  на  месте,  сгорая  от  стыда   и   умирая   от  страха!  Но  деваться  было  некуда!  Зажмурившись,  я  наклонилась  вперед,  как  меня  учили,  и  полетела  вниз,   растопырив  руки  с  палками.   Наверное,  я  походила   в   тот  момент  (хочется  сказать:  на  птицу!)  скорее  на  курицу,  что  слетает с  крыши  сарая... Заканчивала  спуск  уже  на  спине,  без  лыж,  -  они  неслись   впереди   меня   вместе  с  палками.  Было «…и  больно, и смешно",  но  страх  пропал! 
               
    Да,  вот  еще  о  нашей  «компашке»:  у  мальчиков  были   интересы   внутри  нашего   кружка, -  Толику  нравилась   Майя  (это  была  уже  другая  Майя,  она  перевелась  к   нам   из   сельской   школы,  после    четвертого  класса,   жила  на  квартире   и   на   каникулы   уезжала   домой,  в  село  Пастырское.  Ездили  к  ней   на  зимние   каникулы   и   мы,   всей   компанией,  вернее,  ходили  на  лыжах.  Юра,  казалось,  был  сам  по  себе,  он  дольше  других  задерживался  у  нас  дома  или  приходил  один,  без  Толика, и  сидел  молча в углу  на  кушетке  с  книгой,  пока  я  была  занята  уроками  или  домашними  делами.
               
    Мне   было   интересно  с  ним,  он   в   любую   погоду   старался  вытащить  меня  из  дому, -  зимой,  летом,  осенью, -  в   парк,   в  лес,  в  поле. Очень  любил  животных, много  знал  и  смешно  рассказывал  о  собаках,  кошках,  ежах,  воронах, -   слушать  его  было  одно  удовольствие.  С   ним  никогда  не   было  скучно,  а  как-то  тревожно-весело:  что-то  он  еще  придумает?  И  говорил  он  не  так,  как  все,  а   как-то  с   иронией,  со   скрытым   смыслом,   словом,  по-эзоповски.  Его  шутки   всегда  били  в  цель, многие   побаивались  их,  так  тонко  он  мог  подметить  все  нелепое  и  смешное. И  при  этом  был  добрейшим  человеком.
               
    Но  он  был  просто  Юрка,  свой  парень, друг,  а  объект  моих   вздохов  и  мечтаний   учился   в  то   время   в   десятом   классе  и  вообще  на  меня  не  смотрел,  а  если  и  замечал,  то  только  затем,   чтобы  легонько  дернуть  за  косу,  усмехнуться  и  сказать:
         
 -  Ну,  как  дела,  козявка?
               
    А  «козявка»  замирала  от  счастья  и  млела  от  его  взгляда!
               
    В  то  время  на  нас уже стали обращать  внимание  мальчики-старшеклассники,  и  Люба,  Ира  и  Жанна  уже    дружили    с  десятиклассниками.   У   Иры   была  уже  настоящая   первая  любовь,  разыгравшаяся   драмой   на   глазах   у   всей  школы. Я   же  могла  вздыхать  и  страдать  на  расстоянии,  издалека,  если  же  случалось  познакомиться   поближе  и ОН  начинал  что-то  говорить-рассказывать,  -чаще  всего  становилось  скучно  или  тоскливо  и  неловко:  на  расстоянии  он  мог   мне   казаться    особенным,   интересным,   а   узнав  ближе,  я  тут  же  разочаровывалась...  Уже  в  то  время  я    делила  мальчиков   на  «интересных»  и  «белых».  Почему  белых?
            
    Как- то,   еще  в   пятом   классе,  у   нас  проверяли   голоса,  отбирая  в  школьный  хор.  Учитель   музыки,  прослушивая,  назвал  чей-то  голос  "белым" и  посоветовал   незадачливому  певцу  лучше  заняться  спортом,  а  я  поняла,  что  "белый"  голос  –  значит,   неинтересный,  лишенный  оттенков.  Это  определение  засело  в  моей  голове  и  с  той   поры  стоило  очаровавшему  меня    красавцу  открыть рот  и  сказать   первую   фразу:  - «белый»!  –  часто   определяла  для  себя  я  и,  действительно,  становилось  скучно  и  неинтересно.
               
    Случались  и   почти   драматические   ситуации.  Так,  когда я  уже  училась  в  восьмом   классе,  один  мальчик, (какой  мальчик? - парень,  десятиклассник),  решил  оставить  школу  из-за   того, что  мы  перестали  встречаться. Дядя Вася,  наш  директор,  по  секрету  рассказал   все   моей   маме  и  просил  поговорить  со  мной,  повлиять:
               
 -  Катя,  парню  надо  получить  аттестат,  а   он  из-за  Светки  школу  хочет  бросить.  Полгода  осталось, ему  и   так    уже    почти  девятнадцать,   нельзя  же  допустить  такую  глупость!
               
    За  «такую  глупость»  имела я с  мамой  нелицеприятный  разговор  и получила  строгие  «рекомендации», -  как следует  вести   себя  с  мальчиками и  считаться  с  чувствами  других,  а  не  думать  только  о  себе,  любимой!
               
    А  произошло все  это так:  Леня  О. (так  звали  парня) пришел  к  директору  (дяде  Васе)  и  сказал,  что  уходит   из  школы,  положив  перед  дядей  Васей  заявление   об  отчислении.  Причину  долго  не   хотел   называть,   но   потом  признался,   что  из-за  девочки.

    Можно   себе  представить,  как  учительский  коллектив, -  я  имею   в  виду  его   внушительную   женскую   половину,   -   любознательный   профессионально,  страстно   желал  узнать  имя   виновницы,  чтобы   предать   ее   «сожжению»   в  пламени    всеобщего  осуждения   и сплетен. Но  Леня  молчал,  как  партизан   в  застенках   гестапо,  и  лишь   оставшись  наедине   с  дядей   Васей,    написал  на  листочке  мою  фамилию.  Естественно,  дядюшка  поведал  эту  историю  своей  жене,   тете  Клаве,  которая  работала  в школьной  библиотеке  и очень  ревниво  относилась   к  моим  успехам  в  учебе  и  у  ребят-старшеклассников,  сравнивая  их  с  успехами  своей  дочери,  моей  двоюродной  сестры  Лиды,  что  пока  было  не  совсем  в  пользу  последней...
               
    Словом,  очень   скоро   в   учительской  с  жаром  обсуждали  мое  поведение  и  с  тайным   интересом   следили   за   мной  не  только  в   школе...  Мне  же  приходилось  делать  вид, что  ничего  не  замечаю, -  и   быть   привязанной   к   Лене,   пока   он   не  закончил  школу...
               
    Конечно   же,   были   и   прогулки    под  луной,  и  провожания,  и  стихи,  но  глубоко   меня  пока  не  трогало  ничье  внимание, - это  была  еще  детская  игра,  прелюдия. Настоящее  первое  чувство  пришло  в  шестнадцать  лет,  когда  я  уже  училась  в  девятом  классе.  Было  оно  несчастливым  и  горьким...  Я  столкнулась  с  предательством  и  завистью,  по-детски  злой  и  жестокой.