Отрывок из новеллы Последний филантроп

***
В тот же день, ближе к вечеру, мы вчетвером собрались в гостиной, чтобы выпить по чашечке кофе и познакомиться друг с другом поближе. Я возился на корточках у камина, тщетно стараясь его разжечь, а Жак с трепетностью присел к роялю и принялся играть попурри на известные классические темы.
– Господин Морель, – вдруг отозвался Хепнер из своего кресла, – вы это специально подобрали все мелодии в миноре?
– Нет, просто так вышло. Лично у меня сейчас нет никакого желания веселиться. Не нахожу для этого повода.
– Да бросьте вы, пожалуйста! Давайте что-нибудь для поднятия духа, что-нибудь весёленькое. Канкан Оффенбаха, например.
– Нет уж, извините! Я вообще оперетту не люблю.
– Ваше дело, Жак. Не обижайтесь на меня. Дело в том, что сам я большой почитатель мажорных тональностей. Особенно до мажора. Для меня эта тональность является  олицетворением чистоты и простоты. За то, что в ней задействованы только белые клавиши, я называю её Белым лебедем. Про до мажор даже песенку сложили. Помните мюзикл The Sound of music? Кроме того, наибольшее количество произведений в этой тональности написал Моцарт. И это при всём многообразии его музыкальных идей и замыслов, которые могли были быть реализованы в 24-х тональностях! Но будучи человеком открытым, бесхитростным и жизнерадостным, он не нуждался в «сложных» тональностях. В до мажоре также написаны Девятая симфония Шуберта, Симфония Бизе, Третий концерт для фортепиано Прокофьева и Первый Этюд Шопена.
– Вы, Хепнер, развернулись в таком обширном дискурсе, что просто даже обидно, что здесь нет публики: вон сколько ценной музыкальной информации вылетело на ветер за одну минуту! – Морель нервно откинул назад свои длинные волосы. – А о Прокофьеве мне даже и не упоминайте. Я никогда не буду играть его музыку. Потому как это даже не музыка, а так – шум один и никакой гармонии.
– Я уверен, уважаемый Морель, что музыка Прокофьева не страдает от того, что вы её не исполняете. Для этого есть такие великолепные пианисты, как Марта Аргерих и Юджа Ванг.
– Попрошу вас не грубить, господин Хепнер. Вы не знаете ни меня, ни моих способностей.
– Это вполне в его манере, – с оживлением включился в разговор Марк Левинсон. – Для него самое главное – это человека обидеть. Да что там говорить! Искоренить замашки ливерпульских хулиганов очень даже непросто. 
– А вас, Марк, собственно говоря, что задело в нашем разговоре? Никак не можете отойти от моей критики вашего струнного квартета? – Хепнер в пол-оборота развернулся к Левинсону.
– Да мне вообще не важно ваше мнение! – Левинсон соскочил со своего места. – Я  вам больше скажу: мне на него плевать!
– А зря! Я честно назвал ваше сочинение жалкой копией Конца времён Мессиана.
– Вы раскритиковали мой квартет просто из зависти. Но не будем сейчас об этом. Я слишком устал. – Марк нервно поставил чашку с недопитым кофе на край стола. – Давайте продолжим завтра. Всем присутствующим – спокойной ночи!

***
Левинсон резко схватил свой бордовый пиджак со спинки кресла и покинул гостиную, а я немедленно пожелал про себя, чтобы назавтра этот разговор забылся. Однако, ничего подобного! На следующий день после ужина Левинсон и Хепнер уединились в гостиной.
– Вчера вечером вы позволили себе утверждать, что я скопировал квартет Мессиана, – возбуждённо начал Левинсон.
– Да, это так. А вы что можете каким-то образом опровергнуть моё утверждение? – спокойно возразил ему Хепнер.
– Именно это я и хочу сделать. Сейчас я исполню вам моё новое сочинение и вы убедитесь, что я самобытный и талантливый композитор.
– А может быть всё-таки не стоит рисковать? – недоверчиво спросил Хепнер.
– Нет стоит, тем более, что здесь был затронут вопрос моей чести не только как композитора, но и как человека.
– Ну, тогда валяйте, – безразлично ответил Хепнер и направился на кожаный диван в глубине гостиной.
Левинсон стремительно приблизился к роялю и начал усердно вращать боковые рукоятки стула, стараясь усесться поудобнее.
– Ностальгия, – объявил он название своего сочинения и с воодушевлением заиграл.
Он раскачивался из стороны в сторону, отклоняя тело то назад, то вперёд, закрывая при этом глаза. А когда закончил, его левая рука безжизненно упала вниз, а правая сделала немыслимый пируэт над головой. Так он и просидел почти с минуту, а потом обернулся к Хепнеру и спросил:
– Ну, и как? Что теперь скажете?
– Что «как»? Это же чистой воды Рахманинов! Вам должно быть стыдно, честное слово.
– Вполне возможно, что влияние Рахманинова здесь присутствует – ведь во мне течёт русская кровь! Моя бабушка была из России, – начал оправдываться Левинсон.
– Не надо сентиментальностей, Левинсон. Вы самый настоящий плагиатор.
– Ах, так! Ну всё. Моё терпение лопнуло!...
В этот самый момент раздался громкий звук опрокинутого стула, после чего я как можно быстрее поспешил в гостиную. Едва приблизившись к двери, через стеклянную решётку я увидел, как Левинсон опёрся правым коленом на край дивана и двумя руками схватил Хепнера за грудки.
– Господа! Господа! – взволнованно закричал я. – В чём дело? Я – управляющий  этого приюта и поэтому все, кто живут под его кровлей находятся под моей персональной опекой. Здесь никому не позволено скандалить и распускать руки. И потом вы же взрослые и интеллигентные люди. Не к лицу вам вести себя так, будто вы уличные бродяги. Правильно я говорю?
– Извините, господин Смит, – отозвался распылившийся Левинсон. – Вы правы, но не во всём. Сейчас была задета моя честь и я буду требовать сатисфакций.
– Действительно, уважаемый Смит, – обратился ко мне Хепнер, с трудом пытаясь подняться с низкого дивана – будет лучше, если вы оставите нам право самим решать вопросы чести и достоинства. Ведь мы продолжаем быть свободными людьми, не так ли?
Хепнера до сих пор трясло так, что он никак не мог застегнуть свой пиджак.
– И что же вы намерены делать сейчас? – с тревогой поинтересовался я.
– Что-что? Драться, естественно! – нервно ответил Левинсон. – Как поступать в том случае, когда слова бессильны и с их помощью невозможно что-либо доказать?
– Одумайтесь, господа! Что это за дикость такая?!
– Это будет продолжаться недолго, Смит. Я быстро разделаюсь с этим воришкой,  –произнёс Хепнер, стараясь не выдавать сильного волнения.
Левинсон весь покраснел от злобы, запыхтел, потом быстрым шагом направился к выходу. Широко распахнув дверь, он скомандовал:
– Выходите, Хепнер несчастный! Я сделаю из вас котлету!
Фонарь над дверью качнулся от порыва ветра. Опавшие листья встревоженно встрепенулись около порога и вновь успокоились, когда оба мужчины оказались снаружи.
– Ну и что теперь? – язвительно проговорил критик.
– Защищайтесь, Хепнер, тысяча чертей! Предупреждаю, я за себя не отвечаю! – продолжал Левинсон, негодующе заворачивая рукава рубашки.
– Да что вы говорите! Ой, как страшно, – продолжал иронизировать соперник,  освобождаясь от твидового пиджака в клеточку.
После этого оба подняли кулаки на уровень груди и уставились друг на друга с львиной яростью. Короткой паузы было достаточно, чтобы я смог надолго запечатлеть в моей памяти неловкого, с бледным лицом Левинсона и неуклюжего, но полного решимости Хепнера, оба из которых не имели ни малейшего представления о том, как надо драться. Я же умирал от страха перед этой схваткой, которую, по сути дела, сам и разрешил. Первые несколько минут движения в темноте представляли собой какую-то неразбериху мелькающих в воздухе рук, похожих на  спицы в быстро вращающемся колесе велосипеда. В свете фонаря попеременно появлялось то одно, то другое лицо, покрытое красными пятнами и искажённое злостью. Спустя несколько минут, услыхав сдавленные крики потасовки, из дома выскочил Жак Морель. Он уже был в пижаме и тапочках на босу ногу. По всей видимости, азарт битвы обуял и его, и он громко закричал:
– Так его, Левинсон, задайте ему хорошенько!
Но тот явно терял последние силы. Мне начало казаться, что эта беспорядочная, неумелая драка длилась уже целую вечность, поэтому я всем своим существом с нетерпением ждал её конца. Тут Хепнер нагнулся вниз насколько позволяло толстое неповоротливое тело, обхватил ноги Левинсона обеими руками и положил его на лопатки:
– Сдавайся, выскочка! Сам себе внушил, что чего-то стоишь, а на деле ты просто ворона в павлиньих перьях, – пыхтел он, отрывисто дыша.
Наконец, Левинсон полностью обмяк, закрывая голову от возможного последнего удара. После короткой паузы он произнёс:
– Нет больше сил, – и горько заплакал от стыда и боли. – Нам не следовало было драться. Вес у нас с вами разный.
Потом, опершись одной рукой о землю, медленно поднялся и молча направился к дому.
– Ну вот и всё, – тихо проговорил Хепнер, – мы закончили. – В голосе у него прозвучали хриплые, вибрирующие нотки. – Левинсон сдался. Однако, я тоже не чувствую себя победителем...