Ветер

                Ветер

               Зима в тот год была необычайно лютой. Каким-то образом заранее узнав об этом, еще в конце октября – начале ноября, мыши с полей двинулись туда где можно будет перезимовать и прокормиться. Двинулись к людям, к жилью. Ночью, в свете фар было видно как, сгорбившись и перебегая с места на место, их стайки стремились в сторону города.
               Предчувствуя такую зиму, скотина обросла непривычно длинной и густой шерстью. Указывая на  корову, какой-нибудь дед говорил внуку,
             - Дывысь Мыкола яку шубу  справыла соби Зорька - мабуть зима будэ дуууже колюча!..          
               У водовыпуска между водохранилищами, где вода никогда не замерзала, прежде  зимовали утки. Кто его знает, что это были за утки? Свои, местные, выросшие здесь? Или обессилившие перелетные? Чувствуя, что не долетят до мест зимовки и по каким-то, известным только им признакам угадывая что зимой здесь хоть и не мед но перезимовать будет можно, поэтому, в прежние годы зимовали здесь. В этом году даже они решили дотянуть до более теплых мест.
               Уже в ноябре по голой земле ударили до 30 градусов морозы. С осени дождей не было, из-за этого озимые не раскустились и не накопили сахар и все, что они обычно накапливают, поэтому сейчас им приходилось не сладко. В прежние годы, чтобы они не пропадали зря, по их сочным всходам выпасали овец. Из замерзшей земли они не могут вырвать ее с корнями, где находится самая ценная, жизнеобеспечивающая их часть – узел кущения. Поэтому эти сочные побеги можно срывать без ущерба для нее. Так как осенние  всходы за зиму все равно отомрут, а из него, весной, появятся новые, сочные, настоящие. 
               В нем словно в игле Кащея Бессмертного заключалась их жизнь, их будущее. Если погибает узел кущения, погибает и растение. Именно в нем они накапливают в зиму сахар и другие питательные вещества. В этом году выпасать было не по чем - обделенная небом земля не смогла раскинуть для них свой обычный, зеленый, сочный ковер.
               В степи  сухую, промерзшую, без единой снежинки землю опоясали непривычно, почти по-летнему, пылящие дороги. Эта пыль воспринималась как что-то неестественное, что-то такое чего, ни в коем случае, не должно быть в это время. Пыль летом – это  естественно и к месту. Но пыль промерзшей земли?..
               Кому приходилось проходить степью тот слышал какой-то неясный словно перед землетрясением гул, доносившийся, казалось, из самых таинственных ее глубин. Этот гул то ли предвещал что-то, то ли предупреждал о чем-то.   
               Услышав его и оглядываясь по сторонам, каждый пытался отыскать причину этого гула. Но ответа не было – вокруг все те же скудные озимые или голая, с почерневшими остатками сухой травы, степь. Над самой землей, куда-то на запад, неслись грязные рваные обрывки туч. Все это  вызывало в душе что-то такое, отчего человек сникал и надолго задумывался.
               Леденящий северо-восточный ветер, «астраханец», неистовал в степи гоняя из края в край сухие, промерзшие, грязно-серые шары перекати-поля. Может быть, до этого, они стояли где-нибудь на убранной бахче, покачиваясь под ветерком или застыв в безветрии погруженные в свои бесконечные думы? И кто знает - что это были за думы?
Радовались, что и арбузы, и дыни с которыми росли вместе, к этому времени, конечно же, уже съедены, а вот они еще стоят! Или наоборот - сетовали на то что и арбузы, и дыни, и пшеницу, и кукурузу с соседних полей уже заботливо убрали в зиму и только они, как и их собратья вырванные с корнями еще в молодости или равнодушно смятые колесами и затоптанные во время уборки, никому не нужны.
               И вот теперь, на старости лет, гонимые беспощадным ветром проклиная злую долю поодиночке или по несколько штук сразу, подпрыгивая и подскакивая они мчались неизвестно куда обгоняя друг друга. Иногда, какое-то из них на что-то налетев, взлетало высоко вверх. И как-то нелепо, как нелепо и ни на что непохоже выглядит летящим все то что летать не должно, словно летящая овца или корова, неслось какое-то время по воздуху. Коснувшись земли и несколько раз подпрыгнув - устремлялось вдогонку за остальными.
               Волосы шевелились на голове когда ночью, невидимые, обдав ветром и едва не задевая, они неожиданно проносились мимо сопровождаемые каким-то неясным, диким, сатанинским шумом.
               А если не мимо?..
               Можно только представить, что взрывалось в человеческой душе, когда в полной темноте, тишине и безлюдье зимней ночи, неизвестно откуда взявшись, ни с того ни с сего, что-то такое, непонятно что, жесткое и колючее, зловеще шурша налетало вдруг на одинокого ничего не подозревающего путника.
               Иногда на их пути вставал куст татарника, отчаянно размахивая своими руками-листьями. Ткнувшись в него, как бы переводя дух они благодарно замирали на какое-то время, но в конце концов ветер отрывал их от него и беспощадно гнал дальше.
               Подобно метнувшейся в сторону кучке овец вслед за которой шарахнулась вся отара, в каком-то ужасе они мчались вслед за низко летящими клочьями туч. А те, лохматясь, рвясь и сталкиваясь, едва не задевая раскачивающиеся вершины деревьев, тяжело проносились над степью, словно тоже убегали от чего-то.
               И промерзшая, сухая, неживая степь, и катящиеся нелепо подпрыгивающие шары перекати-поля, и беспорядочно несущиеся обрывки туч создавали какую-то жуткую картину. Словно сама земля устремлялась вслед за обезумевшими небесами, стремясь убежать от чего-то надвигающегося, пугающего, неизвестного, неотвратимого…
               Раскачиваемые ветром деревья лесополосы отчаянно гнулись с размаху ударяясь друг о друга, обламывая промерзшие сухие ветви и отгнившие сучья. Весь их вид выражал ту крайнюю степень недоумения, удивления, досады и даже испуга,  говорившую о том, что это их состояние более чем нежелательно для них. И даже, крайне болезненно. Но сделать ничего было нельзя - все происходящее было не в их власти. Под напором  беспощадного ветра не раскачиваться они не могли.
               Чем-то, они напоминали пьяного которого, неожиданно, вдруг, его повело, потащило куда-то в сторону, ударило об угол дома, о дерево и, наконец, прилепило к забору. Схватившись за него, раскачиваясь и переводя дух, медленно поворачивая голову то вправо, то влево он оглядывается по сторонам, безумно водит мутными глазами, как бы спрашивая - да что же это со мной?.. Да что же это такое?.. А?..   
               Каждому кто видел эти беспощадно выгибаемые деревья и слышал сухой промерзший, неживой стук ветвей, чудилось что-то недоброе. Что-то не такое как всегда. Что-то сатанинское. И над всем этим то несколько стихая, то усиливаясь опять, господствовал неистовый, гомерический хохот ветра. Словно сойдя с ума и безумно хохоча, он гнул, ломал и крушил все, что попадалось на пути то ли срывая злость, то ли находя в этом какое-то несказанное удовольствие, глядя на которое у людей что-то неприятное начинало ползать по спине.
               Перед самым утром, словно расходившийся и наконец-то прикорнувший пьяный мужик, он ненадолго стихал. Но когда хмурый похмельный рассвет поеживаясь и вздрагивая от холода бледной зарей, неохотно, словно раздумывая вступал в свои права, он налетал с новой силой. В это время вороны летят с мест своих ночевок к местам кормежки. Они не выглядели свежими и отдохнувшими. Наоборот. По всему было видно -  ночь для них прошла в отчаянной борьбе со стужей.
               На ночь, они обычно рассаживаются на ветви деревьев. И вовсе не от избытка чувств, а именно от холода прижимаясь друг к дружке. Прижимаясь так, что, в конце концов, сталкивали крайнюю подругу и, перелетев, она вынуждена была занимать место в самом начале ветки, с краю. Через какое-то время сталкивали и другую. И она проделывала то же самое. И так всю ночь.
               Кто знает, сколько раз за эту длиннющую морозную ночь им приходилось вот так, перелетая, оказываться в начале ветки? Кто возьмется описать, что довелось им испытать, когда, оказавшись с краю и спрятав клюв под крыло, они переминались с ноги на ногу на обжигающей морозом древесине? Чувствуя тепло соседки и прижавшись одним боком к ней, в то время как другим, незащищенным боком, тут же завладевала сухая, колючая, от которой при вдохе слипаются ноздри, мертвящая стужа этой бесконечной ночи.
               И только когда другая, также столкнутая их подруга, перелетев, занимала ее место с краю, только тогда ей становилось теплее между ними. Только тогда она забывалась во сне. И также во сне, подвигалась, когда ее толкали. И так до тех пор, пока, оказавшуюся крайней ее не сталкивали снова. Тогда все повторялось сначала… 
               Тяжело махая крыльями, неуклюже лавируя, переваливаясь с крыла на крыло то снижаясь, то поднимаясь выше, очевидно там, вверху, выбирая места где послабее этот ветер они тяжело летят навстречу ему оглашая воздух резким, словно палкой по промерзшему штакетнику, карканьем. Иногда, задумавшуюся или просто размечтавшуюся, расслабившуюся на миг ворону его порывом швыряло так, что, испуганно каркнув словно вскрикнув по ихнему, по вороньи - ой Божечки! – и как-то по бабьи суетливо и нелепо  всплеснув  крыльями, а затем судорожно растопырив их стараясь удержаться - она взлетала поверх стаи. Некоторое время ее беспорядочно несло, словно большую черную тряпку но, в конце концов, она  выравнивалась и пускалась догонять остальных.
               Печи не протапливали время от времени, как это было в прежние годы. А сразу же после Покрова, топили уже постоянно. Дым из труб, ветер тут же подхватывал и, порвав на куски швырял на землю, на прохожих, обдавая вечным запахом свежеиспеченного хлеба, наваристого борща, запахом чего-то жареного или только-только начавшего капать первака.
               Зимою утром спешить особо некуда. Просыпаясь по привычке рано, глядя в темноту, в невидимый потолок, старики слушали как ветер раскачивает ветви деревьев, где-то громыхает чем-то, свистит в оконных щелях и думали свои вечные стариковские думы – о, так до обидного быстро, пролетевшей молодости, о «крутящих» на такую погоду руках и ногах, о негнущейся, при каждом движении отдающей болью, спине, о забывших их детях. Думали, конечно, осуждающе. Но, в то же время понимали, что и сами в молодости были такими же. И им тогда казалось, что на этой Земле есть дела и поважнее, чем возиться со стариками. И наконец, чувствуя ощутимый холод выстуженного  дома, думали о том, что надо топить потухшую еще ночью печь.
               Просыпаясь как обычно попозже и не обращая ни на что внимания, молодежь делала свои дела.
- Начинаем концерт по заявкам для тружеников села – проснувшись, услышал Васька  радио на кухне. 
- Начинайте!.. – мысленно разрешил он, прислушиваясь к шуму ветра за окном и чувствуя тянущую боль в паху от того налившегося и затвердевшего там. Возвращаясь вчера из Октябрьского где как обычно торговал, на его «Волге» «стуканул»  двигатель и домой его дотащили «на галстуке».
- Коренной, наверное?.. – думал он. И раз уж предстояло вытаскивать двигатель, вспоминал как давно менял поршневые кольца и притирал клапана, чтобы заодно сделать и их. Тянущая боль в паху, отвлекала, требовала внимания к себе. Оттянув его вниз, к ногам, резко отдернул руку. Освобождено подпрыгнув, он гулко и смачно шлепнулся о живот.
- Теперь, пока не определишь его, эта боль не отступит – подумал он.
- …Но нас с тобой соединить паром не в силах… - выполняя чью-то заявку страдала по радио Пугачева.
             - Да, Алла Борисовна, похоже на то – просовывая руку к Светке под ночнушку и поглаживая ее грудь, промелькнуло, почему-то в голове. Что-то недовольно пробурчав, она повернулась спиной. Это было конечно не совсем так как оно должно быть между мужчиной и женщиной в таких случаях. Вернее совсем не так. Но и это было еще не самое худшее, чем обычно, приходилось довольствоваться ему.
               Чаще, она со злостью начинала орать, что все нормальные люди в это время еще спят и что она тоже хочет спать. Что у нее все болит. Что ей, все это, ни к чему. Что, это, ей надоело. И вообще, пошел бы он на …   
               Несмотря на это, он все же пытался овладеть ею. И иногда это удавалось. Но не всегда. Поэтому, не встретив обычного сопротивления, обрадованный, поудобнее пристроившись сзади, не торопясь, но и особенно не мешкая вошел в нее. Боль в паху сразу же исчезла.            
             - Ух ты!.. Горячо-то как!.. – обрадовано пронеслось в голове и в предчувствии скорого оргазма, обхватив ее бедра задвигал задом все ускоряя темп. Но казавшийся таким близким оргазм не наступал. Все задумчивее, все медленнее двигался его зад. И, наконец, притиснувшись к ней замер.
       -  …Нам никогда, не повторить того что было…- чуть ли не плакала уже Пугачева.
             - Отвянь!.. – прислушиваясь к своим ощущениям, отмахнулся он. Но ощущений не было. С удивлением обнаружил, что уже почти не чувствует той теплоты. Вместо этого, там было необъятно и бездонно, как бывает, когда женщина не участвует в этом. Ему вдруг вспомнилось, что, именно в это время она всегда старается повернуться спиной.
               Какие-то мысли зашевелились, заворочались, закружились, затолкались в голове. Стало жарко и в то же время будто бил озноб или лихорадка, словно в предчувствии какого-то открытия или тайны, которая вот-вот должны открыться. Он чувствовал - что-то здесь было не то. Не так. Такого ведь не должно быть. Ладно бы, там, если бы она не хотела этого иногда. Но ведь это же постоянно!..
             - Если баба не хочет заниматься этим дома – значит, этим, она занимается где-то!.. – все его существо пронзила вдруг простая и ясная мысль. Некоторое время лежал бессмысленно хлопая ресницами, пока не дошла вся суть этой мысли и все то что она означала.
               Вспомнились какие-то лица и связанные с ней виденные самим или слышанные от других эпизоды. Теперь он был уверен - все они имели какое-то отношение к ней. Отношение самое прямое. Прямее не бывает. Когда же окончательно «въехал» во все это, его обдало таким холодом, словно ветер с улицы пахнул прямо под одеяло. Сработала ли какая-то небесная или земная «механика» или просто пришло свое время, как однажды оно приходит ко всему  на этой Земле, но слушая шум ветра, глядя в ее еле различимый в темноте затылок, вспоминая все что было связано с этим - до него, наконец-то, дошло. Дошло все. Дошло явственно, почти осязаемо - хотя она лежит здесь, рядом, но сама, в это время, была где-то не здесь, не с ним, в этой постылой для нее постели. И может быть как раз именно сейчас, изо всех своих сил желая оказаться с кем-то другим. И что если бы на его месте был тот, другой!?..
               Вспоминая и сопоставляя, отчетливо понял - почему это живя в построенном им доме, она всегда старалась побыстрее отделаться от него, лечь спать в другой комнате, грубо обрывала в разговоре не давая вставить слово, посматривала  свысока и вообще, считала полудурком, если не дураком. Словом, не ставила  ни во что. Даже удовлетворение с ней, как он теперь называл, собачьего инстинкта, выливалось в проблему. Будто он хотел не воспользоваться ею в той, предназначенной для этого самой природой роли, а, по крайней мере, собирался пытать ее.
             - Может, для нее, это так и было? – мрачно проскрипело в голове.
               Мало помалу припоминая, додумывая и расставляя все по местам, отчетливо, со всеми подробностями понял - всю жизнь он содержал вовсе не жену, а вечную чью-то бл…дь. От осознания этого внутренне взвыл, а, вслух, тяжело с хрустом стиснув зубы, замычал.

                «»
               Натянув тренировочные брюки, прямо на майку накинув полушубок и взяв на кухне сигареты вышел на улицу.
            - Это ты херней занимаешься, что куришь натощак – пробормотал он  прикуривая. Но в то же время, и эта забота о собственном здоровье, да и само здоровье воспринимались сейчас как что-то ничтожное и ничего не значащее по сравнению с тем ошарашивающим, буквально выбивающим из колеи что десять минут назад свалилось на него. Обдав ледяным холодом порывом ветра распахнуло полушубок, а ворвавшийся в рот сухой, морозный воздух заставил закашляться. 
               Это открытие перевернуло всю его жизнь. Сейчас он стал  совсем другим, совсем не тем что был вчера или даже полчаса назад, когда лежал соображая - как лучше отремонтировать двигатель. Да и сам ремонт казавшийся таким важным, сейчас воспринимался как что-то мелкое и никчемное. 
               Он любил эти предутренние и ранние утренние часы. Особенно весной и летом. Поеживаясь от утренней свежести, сбивая обильную росу и поглядывая на быстро бледнеющий, запрокинутый над самым горизонтом ковш Б. Медведицы люди готовились убирать или засевать поля, доить коров, косить сено или тщательно укладывая и, то и дело перекладывая необходимое, собирались в дорогу.
               Ему всегда казалось, что именно в это время, именно в этой хрустальной утренней новизне, чистоте и свежести только-только начинающегося  дня, под заливистое пенье петухов зачинались и рождались дети, и от самого трепещущего, зачарованного сердца нисходят самые прекрасные стихи и творятся самые искренние молитвы. Но сейчас… Его зябко передернуло.
               Колючие немигающие звезды скрывались низко, над самой землей проносящимися клочьями туч. Едва различимые на фоне чуть посветлевшего неба жалобно скрипя и потрескивая, отчаянно гнулись и раскачивались деревья. Как обычно перед рассветом сатанея все больше, ветер неистово хозяйничал вокруг. Ничто не указывало на присутствие чего-то живого, что могло быть поблизости. Казалось, он не в городе среди жилья, а в какой-то незнакомой дикой местности. И не было во всем мире больше ничего и никого кроме промерзшей звенящей под ногами земли, стужи, звезд, деревьев и этого ветра.
               Ветер рвал полушубок, обжигая морозом облеплял к ногам брюки. А когда, затягиваясь сигаретой он приоткрывал рот, перехватывая дыхание он вгонял в легкие становившийся едким, почему-то, дым. Казалось, вырвавшись из каких-то первозданно-безжизненных, леденящих глубин Вселенной он тоже пришел на Землю в надежде на счастье, но нашел ее скованной морозом, безжизненной равнодушной к нему пустыней. Словно кто-то и к нему, к ветру, тоже все время норовил повернуться спиной. А такого, и по его, ветра, понятиям быть не должно. Разочарованный и злой, чем-то похожий сейчас и на него, Ваську, он метался теперь из края в край, то ли отыскивая что-то, то ли поняв всю тщетность усилий на всем срывал злость. Казалось, он  вобрал в себя и тоску этой промерзшей земли по таким же не сбывшимся мечтам и надеждам, и все мыслимое и немыслимое горе и, наконец, принес, притащил все это сюда.
               Васька словно понимал, чувствовал, осязал все то, что, с первобытной, рвущей душу тоской корчилось и выло в этом ветре. Тоска и горе самого ветра, и  тоска и горе вокруг, как и всякое горе, каким-то образом соединялись, взаимодействовали между собой. Перетекая друг в друга, объединяясь и смешиваясь или просто меняясь местами, они как бы заряжались друг от друга, усиливались чтобы, обнявшись, унестись куда-то дальше.
               Холодно мерцающие звезды смотрели резко, остро и колюче. Казалось, этим своим почти физически ощущаемым светом они больно царапали зрачки. В то же время, по их рассеянному и словно бы погруженному в самих себя или вообще неизвестно куда направленному свету напоминавшему взгляд собеседника во время разговора отводящего глаза, было видно - им абсолютно не было никакого дела до какой-то там малюсенькой по сравнению с Мирозданьем планеты по имени Земля. И уж, тем более, не было и быть не могло никакого дела до чего-то еще более малюсенького и ничтожного на ней по имени Васька.
               Озираясь по сторонам и прислушиваясь, им овладевало что-то такое, словно не понимал где он и что происходит вокруг. Глядя на появляющиеся и исчезающие звезды заслоняемые низко проносящимися тучами, слушая стук ветвей и шум ветра и представив расстояние отделявшее его от звезд или тот простор на котором разгулялся этот ветер – казалось что он всего лишь крошечная песчинка, единственный комочек живого тепла среди этого дикого, первозданного, промерзшего, безжизненного хаоса. Один, один единственный во всей враждебной для всего живого Вселенной. Что-то первобытно-тоскливое, беспощадно-равнодушное, звериное, сдавило горло.
             - Именно это, наверное, испытывают воющие волки – подумал он.
               Казалось, еще чуть-чуть и он взвоет сам. Вышибленные ветром или этой жизнью пощипывая глаза выступили сначала горячие но быстро остывающие, неприятно холодящие веки, слезы. Он чувствовал себя выброшенным окурком - еще минуту назад его бережно держали теплые пальцы, нежно ласкали обволакивающие, горячие губы и вот… 
               Выброшенный из окна умчавшейся машины, отчаянно разбрасывая обиженные быстро гаснущие на ветру искры какое-то время он катится вслед по холодному промерзшему  асфальту под равнодушным немигающим взглядом этих колючих звезд, всем собой чувствуя и его мертвящую стужу, и то как быстро, как ужасающе быстро остывает след губной помады на нем. 
               Он не мог сказать, сколько это продолжалось. Где-то близко, так близко что он даже вздрогнул, неожиданно взлаяла собака. Этот хриплый, неохотный и в то же время злобный лай возвращал к реальности, к его открытию. Но легче от этого не становилось.
             - Если даже сотни таких Васек угодят в его шкуру или тысячи иванов потеряют кого-нибудь из близких - ни одно дерево на этой Земле не склонится в молчании и ни один камень не сдвинется со своего места – глядя на раскачивающиеся деревья мрачно подумал он. 
             - И никому-никому на этой Земле абсолютно ни до кого нет дела. Лесные заросли, так же одинаково скрывают и убийцу, и его жертву. Луна, также равнодушно смотрит и на любующихся ею влюбленных, и на замерзающего в сугробе пьяного. Радостно поблескивая на воде солнечные зайчики одинаково весело глядят и на детей бросающих камешки в волны, и на утопающего, на каждый взмах его руки который, тому, кажется последним. Никому, ни до кого нет никакого дела под этим небом, а всякая боль сугубо индивидуальна и переносится только в одиночку.
             - Дааа!.. Жизнь!.. – думал он, чувствуя как что-то восторженное, наивно-детское покидает душу, а то место занимает что-то тяжелое, мрачное, бескомпромиссное, устраивающееся в ней навсегда.
             - Жизнь учит дураков - подумал он - и очень больно! – чувствуя сейчас примерно то же, что и пьяный ударившийся мордой об асфальт, убеждаясь что он действительно твердый. По крайней мере, тверже морды. Жизнь казалась ему сейчас хреновым рынком, где все рассчитано на дурака и он как раз-то и оказался одним из них.
               Так было всякий раз, когда она преподавала ему очередной урок, выбивая из него восторженные, розовые, юношеские сопли. С самого детства она преподносила подобные сюрпризы, преподавая то до предела обнаженное, то беспощадно-жестокое что она бесцеремонно и равнодушно преподносит.
               Вспомнилось, как однажды в детстве, его в первый раз отхлестал, как ему тогда казалось ни за что, отец. Всхлипывая, долго сидел забившись в какие-то заросли в углу огорода. Всхлипывал вовсе не от физической боли. Ее он уже забыл. Всхлипывал от того, что творилось тогда в его наивной, доверчивой детской душе. Он, ведь, был самым родным, самым любимым для отца. И вот…
               Эта впервые постигшая его боль была какая-то не такая. Какая-то новая, незнакомая. Но, про которую, много позже узнает - она намного мучительнее чем физическая. И к тому же, намного дольше не покидает нас. А иногда и вовсе не забывается.
             - Как же так!?.. Ну как же так!?.. – всхлипывая шептал он то и дело вздрагивая жестоко содрогающимся и обреченно скорчившимся тельцем - папка!.. Мой папка!.. И… А-а-а… У-у-у… - с каждым таким вопросом обреченно и горестно прорывалось из него.
               Вспомнив это, горько усмехнулся. С тех пор жизнь не раз била его. Била совсем не так как в детстве. Не так как папка. Будучи теперь и сам папкой, понимал - папки бьют совсем не так как жизнь. Бьют, все-таки жалея. Бьют, тщательно соизмеряя причиняемую боль. Бьют ровно настолько, насколько это необходимо.
               Жизнь же била беспощадно. Била тычком и с оттяжкой. Била, норовя иногда по одному и тому же. Била равнодушно и как бы со скукой. И от этого равнодушия, ее удары казались особенно жестокими.
               Однажды после двух месяцев работы, от нечего делать он рассматривал свои руки. Чистые и гладкие с аккуратными ногтями, они стали загрубевшими и шершавыми, с мозолями на каждой подушечке пальцев, въевшимся, не отмывающимся мазутом, свежими и уже зажившими ссадинами, сколотыми с траурной каемкой под ними ногтями. Сравнивая, какими они были и какими стали, как-то остро царапнуло сердце, а что-то мрачное и угрюмое говорило - это теперь уже навсегда.
             - Что работа делает с нашими руками, то же самое и жизнь делает с нашими душами! – подумал он тогда.
               Впервые, еще в детстве испытав душевную боль, знал – что это такое. И хотя с тех пор жизнь порядком повытряхнула из него то наивно-доверчивое и детски-сопливое,  несмотря на это, сейчас, с ним творилось что-то похожее на то же что и тогда, в детстве.   
             - Какой бы закаленной не была душа, через какие бы передряги не прошла – думал он - в ней всегда найдется незащищенное место, куда жизнь может ударить. И бьет. 
               Порыв ветра опять распахнул полушубок. Чертыхнувшись, торопливо запахнулся оглядывая пустынную улицу. Кое-кто уже шел на работу, сопровождаемый злобным лаем осатаневших от холода собак. Очередной порыв ветра донес знакомый запах - гонит кто-то! – подумал он. Накатило, вдруг, так знакомое желание выпить. Придерживая  полы полушубка и отшвырнув на улицу окурок, быстро пошел к дому.
               На кухне, достал из стола трехлитровую банку самогонки, плеснул из нее в литровую кружку больше половины. Отломил четверть булки и придвинув соль, налил стопку.
             - Что это мы с утра пораньше? – зевая,  потягиваясь и запахиваясь в халат бросила входя Светка, как она это умела, одновременно недовольным и равнодушным тоном.
             - Ишь, какие мяса нагуляла! – словно впервые оглядывая ее телеса плотно обтянутые халатом и проглядывавшие сквозь его прорезь, вместо ответа желчно подумал он - это ж сколько кобельков успело потешиться тобой за это время?.. Сссучччара!!..               
               Вслух же хмуро бросил,
             - Отъ…бись!..
               Придвинув пепельницу, стряхнул пепел уже наверное третьей за утро сигареты.
               С ее появлением, словно холодным сквозняком пахнуло по кухне. В воздухе повисло что-то если и не предгрозовое, то такое холодное и мрачное, отчего веяло вечным недовольством, злостью и ненавистью ко всему. Тершаяся о его ногу кошка, завидев ее, шмыганула назад в дом. Стоящие  в сушилке тарелки словно сжались, остолбенели от ужаса зная, что, сейчас, она  начнет их грубо хватать и с нескрываемой злостью чуть ли не швырять на стол. Клеенка на столе и та будто сморщилась, съежилась, одеревенела в предчувствии того, что и ее начнут зло и бесцеремонно дергать из края в край стола то ли поправляя, то ли просто срывая злость.
               Казалось даже дом, его дом, каждая прилаженная доска, каждый вбитый гвоздь   сделаны его руками, стал будто чужим из-за того, что в нем жила эта сука с которой он прожил жизнь, но которая по сути, оставалась чужой и даже враждебной по отношению к нему и к его дому чьей-то бл…дью. И кошка, и тарелки, и клеенка, и сам дом демонстрировали это так  явно, наглядно, зримо, выпукло, что он даже ужаснулся - как же я раньше не замечал этого?
               В то же время что-то говорило - дом вовсе не смотрел на него как на чужака. А каждой створкой окна, дверью, половицей и даже смесителем мойки, как бы говорил с осуждением - как же ты, мужик, мог допустить, чтобы эта стерва так лютовала в твоем доме создавая такой «уют»?..
             - Дыааа!.. Век живи - век учись!.. – как-то уныло-уныло протащилось в голове.
               Но тут же с горечью понял - обучение затянулось непростительно долго. Перебирая ее грехи, не казавшиеся раньше таковыми и на которые не обращал внимания, подумал - а надо бы!..  Какой же я был лопух!?..
               В разгар какой-нибудь гулянки выйдя за чем-нибудь в коридор или пустую комнату, не единожды заставал ее обнимающуюся или целующуюся с кем-нибудь. Иногда бил за это. А иногда просто уходил оплеванным. Наутро, все это как-то затушевывалось, заслонялось новыми событиями, делами и заботами. А если что-то и вспоминалось, то вспоминалось уже не как стопроцентный факт, а как смесь из полупьяных воспоминаний и то ли виденного, то ли приснившегося, то ли воображаемого. Не было четкой уверенности - было ли это на самом деле или просто показалось спьяну? А поскольку такой уверенности не было, ничего конкретного не предпринимал.
               Сейчас понял - поскольку она с кем-то уединялась, обнималась и целовалась, значит у них было что-то друг к другу. И если уж такое «что-то» возникало, то, что-что, а уж способ встретиться для более конкретных дел, они найдут всегда. И, судя по всему, находили.
               Так что надо было самому, получше, приглядывать за ней. А с другой стороны, когда нарисовывалась такая мутата – смотри не смотри, все это бесполезно.
             - К тому же, когда там было приглядывать? - думал он - рождались дети, надо было поднимать их, строить дом, купить машину и все что надо чтобы как у людей. Всю жизнь он чувствовал себя той лошадью, на которую, если бы однажды забыли надеть хомут, то она бы надела его сама. Словом, крутился  как тот  зиловский коленвал таща все на себе, а она в это время, вертелась слегонца эдаким распредваликом открывая клапана всем желающим.
               Придавливая в пепельнице сигарету, застыл уставясь на ряд стоящих в сушилке тарелок. Кривая пьяная ухмылка медленно повела лицо куда-то на сторону. Если бы Светка увидела ее сейчас, содрогнулась бы. Сквозь некоторую пьяную медлительность, вялость и бесформенность, в этой улыбке явственно проступало что-то говорившее о каком-то воспоминании или прозрении. От этого ухмылка как бы задеревенела, заледенела, стала какой-то твердой, колючей, острой. Такой острой, что, казалось, об нее можно было поцарапаться или даже порезаться.
               До него дошло - эти ее уединения, были далеко не случайны. Еще во время застолья глянув иногда в ее сторону, видел как она сидела пристально уставившись в кого-нибудь из сидящих или как-то по другому старалась привлечь внимание, давала понять, что интересуется. Только сейчас до него дошло, что означали эти ее взгляды. Он и сам не раз ловил на себе такие же от какой-нибудь из сидящих тут же. Но не обращал внимания. А ведь были и те кто обращал… 
               Сейчас до него дошло, до какой степени более чем прозрачны были эти ее ужимки. Как он теперь понимал – нового ничего в них не было. Они были подобны тем, когда точно также озабоченные тем же что и она, находясь в состоянии жесточайшей охоты, нетерпеливые суки или коровы вожделенно вспрыгивали на очень уж непонятливых кобелей и быков.
               Ее мало интересовали его дела, разве что в части касающейся денег. А интересы по дому были настолько мизерны, будто жила она где-то, а сюда приходила только переночевать. Да, судя по всему, так оно и было. Не раз слышал, как она говорила кому-нибудь - дома ей воняет.
               Ему же казалось что дом это все – он спасал от снега и дождя, от стужи и зноя. По этому дому из комнаты в комнату бегали дети. В нем проходила большая часть его жизни. А та, которая проходила вне дома - вся была направлена на то чтобы поскорее вернуться. В их краях к дому относились серьезно. Потерять дом считалось почти то же, что потерять жизнь. Поэтому даже суслик защищает свое жилище до последней возможности. Такое ее отношение к дому, словно у «бича» к очередной ночлежке, его всегда коробило.
             - Дыааа!!.. – глубокомысленно и в то же время желчно и горестно затянул он  потянувшись за налитой рюмкой.
               Но выпитое, не заглушало того, что, не особенно уточняясь ныло в нем. Душа не то чтобы как-то ощутимо реагировала на эти горькие воспоминания. Нет. Она казалась  постоянно, на одном болевом пределе ноющей раной. Чего нельзя было сказать о голове...
               Именно сейчас, с какой-то особенно обнаженной ясностью и беспощадностью она воспринимала каждое такое воспоминание. Тогда в ней что-то начинало быстро-быстро мельтешить, словно прокрутка кадров на видике и он не мог сосредоточиться ни на одной мысли. А иногда наоборот - что-то в ужасе замирало, словно там не было ни одной мысли, а была только эта боль, от которой, казалось, терял разум.
               Он никогда особо не приглядывался к своей жизни. Сейчас же, вспоминая ее, видел - прошла она в вечных трудах, заботах, доставании чего-то, в подворовывании, в строжайшей экономии каждого рубля. Прикованный к блестящему носику смесителя мойки взгляд его в это время ,был озабоченно-рассудительным, а поза, горделиво-одобрительной.
               Иногда, правда, и пропивал как подгулявший купчик. Наутро, едва проснувшись, начинал подсчитывать пропитое, терзаясь и кляня себя. А иногда бесшабашно махал рукой - х..ня!.. Наживем еще!..
               Вспоминая это, голова виновато опускалась осуждающе раскачиваясь из стороны в сторону, а взгляд устремлялся на пол, к ногам, словно искал там что-то.
               Несмотря на это он никогда не жаловался на жизнь, считая - такой она и должна быть у мужика, добытчика и охотника. Но получить за все это такую награду?..         
               То ли замычав, то ли застонав, потянулся за налитой рюмкой.
               Наливая из кружки, с удивлением отметил - она уже опустела. Но несмотря на то что выпил уже все что отливал, ничего не чувствовал.
             - Не берет! – то ли радуясь, то ли  огорчаясь подумал он. Но покурив, понял что погорячился в той оценке самого себя. Она брала. Выпив еще рюмку, потащился в спальню. 
                «»

                «»
               Когда он проснулся, сумрачный полумрак словно какое-то живое существо неопределенных форм и размеров как бы затих, затаился, настороженно поглядывая на него. Казалось пока спал этот сумрак безраздельно хозяйничал здесь делая что-то такое, чего, он, не должен был видеть ни в коем случае. И вот теперь, когда, проснувшись,  застал его врасплох, тот вынужден был замереть, затаиться, воровато выглядывая и что-то прятать, прикрывать собой. Он заполнил все темные углы и места, а двигавшиеся от раскачиваемых ветром за окном деревьев тени, делали его шевелящимся, подвижным. Оттуда где он прятался, постоянно что-то показывалось, высовывалось, выползало. Или наоборот – уползало, затаивалось. Словно какие-то щупальца, конечности или даже целые части его то появлялись, то наоборот, растворялись. Из-за недостатка освещения он не взялся бы сказать - видел, или просто восстанавливал в памяти узоры и цвет обоев, светильника, штор.
               В сиротливой одинокости, заброшенности, никому ненужности и сумрака, и комнаты, и его самого сквозило что-то говорившее - кроме всего этого и его самого, здесь никого нет, да и быть не могло. От всего веяло чем-то  заброшенным словно от опустевшего перрона от которого только что отошел поезд, увозя самых родных, самых близких. Или чем-то таким, чем веет от руин или пожарищ. Под стать этому, было и то что творилось с ним. По мере того как после сна к нему возвращалась способность воспринимать действительность, она наваливалась на него чем-то чужим, враждебным, беспощадным, исключающим даже намек, даже надежду на смягчение или снисхождение.
             - Утро?.. Вечер?.. А может быть день?.. – гадал  он, зная, что иной пасмурный зимний день ничем не отличается от утра или вечера. С противным полускрипом полувизгом скребя какой-то веточкой по стеклу, шумела за окном тютина. Голова разламывалась. Во рту было сухо, горячо, шершаво и противно. А сердце билось с перебоями. Оно то замирало, казалось насовсем, то, вдруг больно дернувшись, начинало быстро-быстро трепыхаться, словно наверстывая что-то упущенное. Дыхание, то самое дыхание которое  никогда не замечал, которое всегда было само по себе – сейчас, как бы разучилось делать свое дело и он должен был заставлять себя дышать, отмечая каждый вдох. Тело казалось избитым, измочаленным или постаревшим враз на десятки лет, а волю парализовало чувство неопределенности, неуверенности в себе и какого-то дикого, первобытного, подсознательного, животного страха. Казалось, с минуты на минуту должно было случиться что-то страшное, отчего перестанет биться сердце или прекратится дыхание.
               Такого с ним не было никогда.
             - Что ж, когда-то надо было пройти и через это, если конечно, удастся пройти - терпеливо и обречено философствовал он.
               Но даже не это было самым страшным.
               Душа!..
               Именно в ней росла и ширилась сейчас его основная мука. Кроме обычных в таких случаях утренних полувспоминаний, полудогадок - где был? С кем? Сколько выпил? Что натворил?.. – добавлялось что-то такое, отчего было намного мучительнее чем от этих утренних вопросов к самому себе. Это «что-то» завладевало им как только просыпаясь, к нему возвращалась способность воспринимать действительность. То что он глушил водкой, не прошло.
               Наоборот.
               Каждая просыпавшаяся частица души тут же охватывалась всем этим, наваливаясь чем-то тяжелым, мрачным, равнодушным. Словно, до этого, засыпал обессиленный, терзаемый зубной болью и тут же проснулся, чувствуя, как она снова овладевает им, разламывает скулу, омертвляет, делая нечувствительной часть лица, жестоко отдается в висках. Он измученно переводил взгляд с потолка на спинку кровати, на угол напротив, на стену и опять на потолок. Мало помалу боль потихоньку отпускала или он притерпелся к ней настолько, что, в конце концов, приходило осознание - надо было что-то делать.
             - А что?..  Растопить котел, потом выпить?..  Или выпить, а потом растопить?.. А  может быть не пить уже совсем?..
               Ничего не значащие, блуждающие в голове обрывки мыслей, время от времени заслонялись чем-то другим. Но какая-то мысль постоянно и настойчиво старалась пробиться-таки, оформиться в его сознании. Она то приближалась, казалось вот-вот и прояснится, сформируется во что-то конкретное, то опять удалялась заслоняемая  попавшейся на глаза отставшей кромкой полоски обоев, разбросанными на полу тапочками или мелькнувшей в окне тенью от пролетевшей вороны. Грохот проходящего поезда застал его в то время когда рассматривал светильник под потолком. С визгом и скрежетом сработали тормоза состава.
             - Остановится наверное или, просто, перед вокзалом сбавляет ход - вяло, словно тормозящий вагон протащилось в голове. Перескакивая с пятого на десятое, постепенно, мысли вернулись к открытию приведшего его в это состояние. Ускользавшая  до этого мысль оформилась, вдруг, в дикое, казавшееся невероятным подозрение. Некоторое время гадал - может или не может такое быть?..  А почему, собственно, и нет?.. Если этим она занималась всю жизнь, то…
               То все, очень даже, может быть!..
               Стоп!!.. Так это же легко проверить!!.. 
               Резко сев и включив ночник, взял лист бумаги и ручку. В правом верхнем углу поставил дату рождения сына и, отсчитав положенное время влево от нее, получил другую дату. Только что выведенная его рукой она что-то напоминала, о чем-то говорила. Он хорошо знал, какой это был день. В то же время что-то подсказывало - не только это стояло за этой датой. Было что-то еще.
               Перебирая в памяти события того времени, похолодел. Похолодел, до конца еще даже не поняв отчего, но в предчувствии чего-то недоброго. Наконец до него дошло -  если исходить из даты рождения, то эта дата, и есть приблизительное время зачатия ею сына. Соотнеся эту дату с тем что было в этот день  в тот год, с беспощадной, не оставляющей никаких сомнений и не дающей никаких надежд ясностью, понял - он, Васька, ни за какие шиши, ни за какие бублики и ни за какие пряники не мог быть его отцом.
               Его бросило в жар, заломило виски, во рту стало еще суше, а сердце затрепыхалось, забилось где-то у самого горла. 
             - Дддыа-а-а!.. – с придыханием удивления и ужаса вырвалось у него.
               Это «а-а-а», однообразное и унылое с каким-то зловещим шепотом на одной горестной ноте тянулось, наверное, с минуту. Что-то обреченно-неживое чувствовалось в нем. Что–то от мертвого, жестяного шелеста еще зеленой листвы неожиданно схваченной первым, неизвестно откуда взявшимся жестоким морозом. Это открытие было настолько диким и невероятным, что на какое-то время лишило дара речи. Ошарашено и тихонько мыча,  раскачиваясь всем телом как от зубной боли, он сжимал и разжимал кулаки, открывая, как бы для того чтобы что-то произнести рот, но не находя видимо, что – закрывал опять. Уставясь невидящими глазами в стену напротив, долго сидел, ничего не соображая.
               Он хорошо помнил тот день. Помнил и все что было накануне, и что было после. Еще бы не помнить! Это был день его рождения. В тот день она приехала из Москвы, куда ездила на две или три недели устраивать какие-то свои дела после того как они подали заявление в ЗАГС.
               Он с ребятами целый день играл тогда на улице в волейбол. Вечером, зайдя  пригласить на день рождения, застал ее одетой и в одном босоножке, лежащей на неразобранной постели. Пьянючая вдробадан, она то и дело пыталась встать и что-то сказать, «погоняя» его при этом, почему-то Санечкой. Тут же поправлялась, пьяно мотая головой и ругаясь. Даже сидеть она не могла. От нее разило спиртным и каким-то застарелым, прокисшим, казарменным, мужским потом.
               Удивленный, разочарованный, оплеванный, с тоскливо сжавшимся сердцем он ушел, твердо решив порвать с нею и, на другой же день, уехать к той, которая ждала его из армии. Но после дня рождения начались затянувшиеся на неделю похмелки и он не уехал, но хорошо помнил - после этого, больше месяца не то что не прикасался к ней,  даже не подходил. Несколько раз она пыталась возобновить отношения, но, помня тот день, он был непреклонен. Потом, за него взялись ее родственники, намекая на то, что она беременна и что не хорошо, не по-соседски бросать ее в таком положении. И он сдался.
             - Дурак!.. Знал бы от кого она была жереба!..
               Только теперь ему стало ясно, что уже тогда он был не нужен ей. Что уже тогда у нее были более подходящие кандидатуры, но они, очевидно, не хотели жениться на ней, прошедшей «Крым, Рым и медные трубы». И в Москву она ездила с последней попыткой выйти замуж за кого-то там. Но, там, потешившись ею вволю и возможно обрюхатив - отпустили на все четыре стороны, после чего она опять вернулась к нему. Возможно уже вернувшись из Москвы, успела еще побывать с каким-то Санечкой, наверное, с той же что и в Москве целью.
               Потяжелевшими, ставшими вдруг непослушными руками, на этом же листе в той же правой его части, под первой датой поставил другую - день рождения дочери.
То и дело ошибаясь и сбиваясь со страхом стал отсчитывать снова, пока не получил новую дату. Не долго он вспоминал. Когда вспомнил, то же самое - Дыааа!!.. – с тем же придыханием удивления и ужаса бесконечно долго тянулось в комнате. На этот раз удивления в нем было меньше. А это – а-а-а!!.. – в котором был только ужас, ужас и этот зловещий шепот тянулся, казалось, вечность. В то время он два месяца был в командировке в Воронеже на уборке свеклы. И, следовательно, и к рождению дочери не мог иметь никакого отношения.
             - Дддыааа!!.. – снова затянул он уставясь в лампочку ночника. Глядя на ее П-образную спираль, все время повторял про себя -  Как же это?.. Как же это?.. Пока не                стало окончательно ясно – как?.. Люди добрые помогли!..   
               Жизнь, представлявшаяся сейчас нагло улыбающейся, сквозь рыжие космы, стервой, решила, наверное, окончательно добить его. В голове стоял какой-то неясный то ли шум, то ли звон, словно сунул ее в пустую бочку или ударился  о низкую притолоку. Забыв про котел и про свои раздумывания «пить - не пить», побрел на кухню.


                «»

               Выпив почти без перерыва три рюмки, уставился на блестящий носик смесителя мойки и закурил, чувствуя, как постепенно, им овладевало так хорошо знакомое состояние на грани похмелья, опьянения и чего-то там еще. Чего-то такого чего в вечно замордованном заботами и жизнью обыденном сознании просто не может возникнуть. И только в состоянии подобном этому, в состоянии, когда четко воспринимаешь окружающее, но в то же время чувствуешь свое восприятие где-то очень близким или даже соприкасающимся с чем-то таким, что для обыденного понимания невозможно, когда представляется возможность заглянуть куда-то туда, куда, в обыденной жизни, заглянуть не приходит даже в голову.
               С этим он столкнулся впервые – никогда еще его мысли не работали в этом направлении, чувства оголены, а душа  особенно восприимчива к окружающему и воспринимает его с той остротой и четкостью в натуральном, не прикрытом всякой мутатой виде, во всей простоте, обнаженности и беспощадности этого мира. В такие минуты особенно остро чувствуя мир и себя в нем, сопоставляя казалось бы несопоставимое, невероятное, анализируя сопоставляемое и именно тогда и делаются  главные в этой жизни открытия, которые, в обыденной жизни не замечаем, не вникая принимаем как должное или проходим мимо – не до них.
               Именно сейчас отчетливо и пронзительно ясно, как-то особенно обнажено и беспощадно оголилось то, о чем не задумывался никогда. Словно какая-то пелена спала с глаз или кто-то навел его взгляд «на резкость». До него дошло то, о чем никогда не задумывался, не замечая, проходил мимо. Что, раньше, как-то не приходило даже в голову. То ли не до этого было, то ли…
               Почему-то именно сейчас во всей своей простоте, естественности и натуральности  до него дошло – любая женщина, будь она царицей или дояркой, по своему наиглавнейшему предназначению на этой Земле, прежде всего, является самкой. И как всякая самка, воспринимает этот мир сквозь призму того своего предназначения. Воспринимает, посредством отпущенного природой. Воспринимает, на том простейшем, примитивнейшем уровне, но с невероятной точностью способной фиксировать тончайшие нюансы и, тем самым, отобрать для себя того самого-самого и запомнить его на всю жизнь. Это и есть тот главнейший уровень восприятия, для чего, такой, ее и создала природа. А все прочее будет уже несерьезным, никчемным, второстепенным.
               Сейчас он начинал понимать кое-что. То ли такой уж был день, то ли рано или поздно, но когда-то и он должен был понять это, память услужливо преподносила все необходимое. Вспоминая знакомых женщин, видел, кроме той, видимой всем жизни - работа, семья, друзья и все прочее, каждая из них жила еще какой-то другой, сугубо своей, скрытой жизнью. Эта часть ее жизни, была направлена на то, чтобы на территории на которой она проживала, точно также как и всякая самка в природе, из всех доступных  самцов отобрать того кто наиболее полно подходил бы ей в том главном ее предназначении. И как всякая самка, выбирая его сначала исключительно по  внешним признакам - оперение, шерсть, рост, сила, запах и черт знает что там еще, окончательное мнение о нем составляет только после спаривания. Точно также и женщина.
               Западая, сначала, на рост, плечи, цвет глаз и прочую ерунду, очень быстро понимает - в мужике, далеко не это главное. И нет под этой Луной, и, не может быть даже в принципе, ни одной из них, которая бы рано или поздно не пришла к такому выводу. И ни на какой рост, плечи, глаза, должности, деньги она уже не купится. Даже если какая-то из них все же польстится на что-то из этого - рано или поздно природа все равно возьмет свое. Он был поражен тем, какую роль в этом мире играли примитивнейшие, казалось бы, вещи. Если бы кто-то еще вчера сказал об этом, не поверил бы. Но сейчас…            
               Отмечая это открытие, наполнил рюмку.
             - Ну надо же!.. – выпив удивленно пробормотал он, раздумчиво покачивая головой. Что еще только вчера казалось важным и главным, сегодня выглядело  второстепенным и ничтожным. А на что никогда не обращал внимания, что казалось такой ерундой про которую и говорить-то не везде уместно, что всегда стыдливо умалчивалось – оказывается именно оно и было то главное вокруг чего вертится весь этот бл…ский мир.
               Он и раньше подозревал что вся эта дребедень вроде денег, должностей, славы, законов, морали, любви – всего лишь цацки и условности придуманные человечеством.   Все это ничто, по сравнению с тем древнейшим, дремучим и могущественным что заложено в нас природой. И ничто, и никто не способен что-то изменить в этом. Теперь, эти подозрения переросли в твердую, непоколебимую уверенность.
               Эту уверенность тоже решил отметить. Ставя выпитую рюмку, глянул в сторону окна. На подоконнике лежала общая тетрадь в коричневом дерматиновом переплете. В ней он чертил планы будущего дома, подсчитывал потребность в стройматериалах, составлял сметы. По окончанию строительства она была уже не нужна и из нее вырывали листы, если нужно было что-то завернуть или разжечь. Сейчас она напомнила школу.
               Многие записные красотки, по окончанию школы выйдя за таких же писаных красавцев, неожиданно для окружающих, будто бы ни с того ни с сего вскоре расходились. Поошивавшись какое-то время по кабакам, гостиницам, вечеринкам и просто потаскавшись, в конце концов, снова выходили замуж. И выходили иногда, за такое натуральное чмо или «крокодилов», что все вокруг только поражались или делали вид что поражались - ну что она, такого, в нем нашла?..
               Сейчас до него дошло – что же это, такое, они находили?.. Польстившись сначала на рост, плечи, стать, цвет глаз и быстренько  разобравшись, что к чему, в конце концов, они меняли всю эту хренатень на то, на что, рано или поздно, и должны были поменять. Эта голая правда жизни была настолько проста, настолько примитивна в своем естестве, что он застыл поражаясь - как же это раньше мог не видеть таких очевидных, таких простых, буквально лежащих на поверхности вещей?..
               До нетерпеливой дрожи, до головокружения,  захотелось курить. Разминая сигарету, глянул на смеситель - он так и не успел облицевать мойку плиткой и сейчас чувствовал досаду, упрек к самому себе или какую-то вину за это. В то же время, где-то там, в глубине ноющей души что-то говорило - вряд ли он теперь приложит руки когда-нибудь, к чему-нибудь  в этом доме.
               Вспоминая знакомых  женщин, видел - через какое-то время, многим из них этот самый-самый уже не казался  таковым или  подворачивался кто-то другой, более самый-самый. Им становилось уже не до дома, не до семьи. Теперь он понимал их - какой там дом и какая семья, когда где-то рядом было ЭТО?..
               Оно пробуждало сладчайшие воспоминания, будоражило воображение и фантазии, вновь и вновь разжигало неудержимое вожделение. Что еще могло так захватывать все ее существо? Дом?.. Семья?.. Что-то еще?..
               Там, теперь, все вызывало отвращение, раздражение и злость. Теперь, она жила пожирающим все ее существо нетерпеливым ожиданием новой встречи. До дома ли ей бедной?.. До семьи ли?..
               И такие понятия как женщина и дом или женщина и семья - такая же абракадабра как дружеский враг или вражеский друг. Поэтому, ни за какие пряники и  бублики, ни за какие цацки на этой Земле, никакая бл…дь никогда не была и не будет ни женой, ни хозяйкой в доме будь она хоть царицей, хоть свинаркой. А так как бл…дство было ее нормальным, постоянным, рабочим состоянием, то у него никогда не было ни жены, ни хозяйки в том общечеловеческом понимании. Да и быть, в общем-то - не могло.   
               Это обстоятельство пришлось отметить тоже. Жуя отломленную горбушку, абсолютно трезво, и поэтому как-то особенно обреченней и горше, постепенно, до него доходило - те кто ее осчастливливали, были неизмеримо желаннее, ближе ей. Он же, всю жизнь был нежелательной, досадной, ненужной помехой, которую все время надо было как-то обходить, обманывать, преодолевать. Ему вдруг пришло в голову, что, от всего этого, и она вряд ли была так уж счастлива.
               Хотя…
               Хотя, кто их когда понимал этих баб?.. Может быть, это, как раз-то и составляло суть и прелесть ее жизни?
               К тому же, точно сказать, что именно толкало их на это, никто не мог. Как он слышал раньше – кто-то, из них, делала это в отместку. Кого-то разбирало любопытство. Кого-то ненасытность. А, кого-то,  даже жалость. И дамские эти угодники, были, конечно же, известны всем. Казалось бы, вот кто по настоящему должен быть счастлив под этим небом!  Ан нет! Не тут-то было...
               Перебирая в памяти одного за другим, видел - и среди них счастливчиков было не больше, чем среди остальных. А многие были также откровенно несчастны.
             - Гос-с-с-споди!!.. Что же все-таки нужно нам, в этом мире для счастья??.. И кому как не Тебе, знать, до какой степени мы несчастны на этой Земле?.. - неожиданно для себя, вслух произнес он.
               Но вопросы задавать легко, а вот ответы…
               Ответы, он знал, лежали далеко за пределами возможностей его «бестолковки» - на протяжении тысячелетий, многие головы, и какие головы, безрезультатно бились над этим. 
             - Так что куда уж нам… - мрачно подумал он и потянулся за рюмкой.
 
               Выпив и отщипнув кусочек хлебной горбушки, бросил в рот. Расслабленно откинувшись на стуле, бессильно свесил руки и уставясь в пустую рюмку, равнодушно жевал, что-то соображая или вспоминая. Взгляд его вдруг оживился, руки уперлись в край стола, ноги подобрались. Его поза указывала на то, что он что-то вспомнил или собирался что-то сделать, предпринять. Вспомнил, как однажды не уехал в командировку. Должен был, но в тот день не уехал, что-то не получилось и, собирая вещи и готовясь, он остался дома. Помнил, как обескуражило ее тогда и, даже огорчило это обстоятельство.
               На улице посигналила машина. Глянув в окно, она направилась к выходу.
Со словами, что ему надо было что-то то ли зашить, то ли постирать, загородил ей дорогу. Вспомнил, как поразил тогда ее взгляд. Так на него могли смотреть и степь, и тайга, и костер, и всемирный потоп, и горы, и вход в пещеру, и разверзшаяся, вдруг, под ногами бездна. Тогда ему казалось, что именно это древнее, глухое, дремучее, что было в ее взгляде, и поразило его. Сейчас, до мельчайших подробностей вспомнив тот взгляд, понял - в нем было и кое-что еще - то не менее древнее, и не менее дремучее, дикое, неуемное желание самки находящейся в состоянии жесточайшей охоты. Это пожирающее все ее существо, не знающее никаких преград плескавшееся в ее взгляде желание было таково, что, казалось, готово было сжечь, утопить, снести со своей дороги не только его Ваську, но и вообще все живое и неживое вздумай оно встать в это время на ее пути.
             - Какое там на х..й зашить или постирать!?.. - вспомнив сейчас тот взгляд  пробормотал он.
               Этот их инстинкт был самым могучим из всех, после инстинкта самосохранения.  А может даже и сильнее. И ни одна из них, да и вряд ли кто вообще в этом мире  способен противостоять его природе. Ей наплевать, кому будет принадлежать то, что действительно делало из нее самку. А так как каждое новое, приносит и новые ощущения, то этот процесс бесконечен. Поэтому глупо вообще воспринимать их всерьез, даже если сегодня ты и есть тот самый-самый. Так как, рано или поздно, в конце концов, ей все равно подвернется кто-то другой. Кто-то более самый-самый. И каким же он был идиотом считая ее кем-то постоянным, принадлежащим дому и семье.
               Теперь, ему было даже жаль их.
             - Господи!.. – мысленно восклицал он – им и надо-то всего ничего, почему же Ты далеко не всем им даешь это?..
               Но память тут же услужливо подсовывала и другое. Это другое говорило -  так уж устроен этот мир, что такого не может быть вообще. Не может быть даже в принципе. Так как, даже помести  ее в бесконечный, непрекращающийся оргазм, даже в этом случае, уже через неделю, она запросит  чего-то еще. Чего-то эдакого. Чего-то особенного. Новенького.
               К этому люди относятся по разному. В то время когда одни идут на убийство или самоубийство, другим на это наплевать. Но при всей кажущейся простоте и примитивности таких вещей, на самом деле, все было не так уж и просто. Ему приходилось видеть как, это, отражалось на людях казалось бы напрямую не имеющими к этому никакого отношения. Чаще всего на детях. Так что за этой кажущейся простотой, всегда стоят какие-то невидимые, скрытые силы, пружины, рычаги, обстоятельства. За внешними, видимыми проявлениями стояло что-то еще. Это «что-то» было хоть и невидимым, но вполне реальным. Кто-то с этим сталкивался когда-то. Кто-то слышал. Кто-то верил. А кто-то, как до этого и он, считал вообще чепухой.
               Ничего определенного, в этом отношении, он сказать не мог. Но что-то указывало на то, что в процессе жизнедеятельности из всего того, что окружает каждый дом и его обитателей формируется, нечто, принадлежащее только этому дому. Это нечто присуще и каждому живущему в этом доме, и неотступно сопровождая повсюду, составляет его индивидуальность. И каждый человек обязательно несет на себе, в себе или вокруг себя это свое окружение. Он не мог указать на физическую природу этого – были  ли это какие-то волны, заряды, излучение или что-то еще, но действие этого, как он теперь стал понимать, видел не раз.
             - Очевидно – думал он - вступая в физический контакт, вольно или невольно люди вовлекают в него и те свои окружения. Этот контакт, происходит уже не только на физическом, но и на каком-то другом, каком-то непонятном уровне. Эти окружения, каким-то образом тоже взаимодействуют между собой. Неизбежно видоизменяясь, они становятся какими-то другими, не такими как были до этого.
               Эти видоизмененные  окружения становятся незнакомыми или даже враждебными всему тому, что присуще дому и вступают в конфликт с ним. Если эта связь разовая, то через какое-то время все видимо восстанавливается. Восстанавливается, естественно, совсем в другом качестве, но система все-таки приобретает какое-то равновесие или его видимость.
               Если же эта связь продолжительна, конфликт затягивается и, в конце концов, выводит из равновесия окружения домов. Они становятся неустойчивыми, возбужденными, взвинченными, ослабленными и уже неспособны защитить ни сами дома, ни их обитателей. Если же то чужое что они приносят с собой, оказывается сильнее того что присуще их домам - оно разрушает и вытесняет окружение этих домов. И тогда   они не только не защищают, но становятся открыто враждебными его обитателям. Чем все это заканчивалось, он видел не раз. Так как именно в таких семьях, в конце концов, всегда что-то случалось – казалось на ровном месте возникали бесконечные ссоры, не клеились, все хуже и хуже шли дела, и в конце концов приходили в запустение или, даже, разорялись и сиротели дома а их обитателей нещадно разбрасывало по свету.   
               Дребезжание оконных стекол и едва заметные колебания земли, сопровождали очередной проходящий состав. Громыхая пустым прицепом на ухабах, протарахтел трактор. Прошел тяжело груженый КАМАЗ. Где-то лаяла собака, а Верка Прокопенко звала своего старшего Сергея, посылая в магазин за хлебом.
               Погруженный в свои невеселые думы он как-то забыл, что на улице был день-деньской, что там шла обычная жизнь которой, до него, не было, похоже, никакого дела. То чувство одинокости, своей никчемности и ненужности навалилось с новой силой. Пронзила острая жалость к себе, стало стесненным дыхание и, тяжело дыша, потянулся за рюмкой.
               После того как прошла передернувшая тело встряска от выпитого, наклонив голову и продолжительно выдыхая, долго отламывал от ускользавшей, выворачивавшейся из под пальцев горбушки. Бросив ее в рот равнодушно и неторопливо жевал, чувствуя как жесточайшее безразличие ко всему наваливалось на него. Покурив, выпил снова. В голове не было ни одной мысли. Не считать же мыслями те обрывки типа:
             - Сссука!.. – по поводу затушенной, но все еще дымящейся сигареты. Или - пппадла - когда расплескивал наливая рюмку. Кроме этого там не было ничего.
             - Ни – че – го!.. – пьяно, по слогам пробормотал он и, выпив, потащился  в спальню.   
                «»               

                «»               
               Просыпаясь когда днем, когда ночью, лежал, прислушиваясь к шуму ветра. Казалось, на всей Земле больше не было ничего и никого, кроме него с тем тяжелым и мрачным что было в нем, да этого ветра. Едва успевая отметить состояние  все более тяжелого похмелья, чувствовал как наваливалось, давило, мутило мысли все то что он с такой обреченностью глушил водкой. Словно ледяной водой оно обжигало, охватывало, сжимало душу.
               Никогда раньше ему не приходилось, вот так, прислушиваться к душе. А она, душа, казалось плакала сейчас тяжелыми, горькими, обжигающими скупыми мужскими слезами. Он словно чувствовал как каждая такая слезинка, долго-долго скапливалась в том самом месте которое ныло особенно сильно. Наконец образовавшись, достигнув таких размеров что удержаться уже не могла  - мееедленно-медленно скатывалась почти физически ощутимо и весомо, то холодя, то обжигая, по каким-то душевным изгибам и извивам. И, наконец, обрывалась куда-то. Обрывалась, в невидимое и неведомое. Обрывалось куда-то туда, куда, рано или поздно, все обрывается на этой Земле. А на ее месте так же медленно, все больше увеличиваясь и влажно подергиваясь зарождалась другая.
               Острая жалость к себе охватывала, когда вспоминал что-то особенно обидное, казавшееся особенно несправедливым по отношению к нему. Тогда, перехватывая дыхание все холодело внутри. Иногда наоборот - резко и прерывисто со всхлипом вздохнув, некоторое время лежал не дыша, чувствуя как горячо-горячо становилось вокруг сердца.
               Несмотря на это, время от времени ловил себя на том, что и это еще не все. Что-то незнакомое пока, неясное, говорило о том, что, несмотря на это его состояние когда душа представляла собой как бы огромную ноющую рану, когда и без того уже едва не теряя разума сдерживался из последних сил метаясь на этом болевом пределе - каким-то бодрствующим еще задворком воспаленного сознания, чувствовал - это еще не все. Было что-то еще. Что-то такое что подразумевалось, присутствовало, стояло за всем тем что открылось ему. Но, что это такое, пока не знал. Несмотря на это незнание, что-то говорило – это «что-то» принесет еще большие мучения.
               Это было похоже на то, когда терзаемый болью с обкусанными в кровь губами, лежишь, изо всех сил вцепившись в планки кровати, видишь уже занесенный над раной инструмент хирурга и знаешь - сейчас будет еще больнее. Но то ли он не созрел еще до понимания этого, то ли был не в том состоянии чтобы понимать, поэтому не мог сказать, в чем именно заключалось это ожидаемое. Не мог пока видеть этого «инструмента» занесенного уже над его раной.  Не мог также сказать - что доставляло ему большие мучения? Похмелье?.. Сделанное открытие?.. Или пока еще неизвестное «это»?..
               Постепенно наваливалось такое чувство тоски, одинокости, своей беспомощности и ненужности в этом беспощадном мире, что казалось еще чуть-чуть и он взвоет по волчьи. Причем эта беспощадность воспринималась не как жестокость или враждебность по отношению к нему. А именно своим равнодушием этот мир казался особенно жестоким и враждебным.
               Шел на кухню, плескал, выпивал, долго, как бы в задумчивости жевал. Покурив, наливал снова. Хотя он и не «застукал» ее ни с кем,  знал, был уверен - это было правдой. Жесточайшей правдой, постигшей его на этой Земле. Она была из тех, которые, вдруг наваливаясь, беспощадно обнажают суть вещей, нравится нам это или нет. Оглушают, напоминая насколько жесток и беспощаден окружающий  мир.
               Его обманули. Обманули нагло, подло. Обманули там, где, как и все живое, он считал обман не допустимым. Сам по себе любой обман уже не мед. Всякий знает это состояние. Но быть обманутым в таких вещах…
               Он конечно же знал об этой стороне жизни. Но, как и всякий придурок убаюканный ангельским видом, считал – такое, может случиться с кем угодно только не с ним. Только теперь до него дошло на ком он женился. Понял, что она представляла из себя. Но понял, слишком поздно. Так поздно, что поправить что-то в этом было уже невозможно. 
               Еще до свадьбы он знал, что она из себя представляла. Но даже знание, само по себе, в этом мире ничто. Потому что, как и всякое знание, оно допускает какие-то колебания, сомнения - а может все-таки не так?.. Может, все-таки можно?..
               Не убеждает нас и чужой опыт. Так как чужой опыт, для нас, тоже всего лишь знание. И только свой, свой собственный опыт, полученный путем набивания шишек,  путем ран на сердце или даже ценой собственной поломанной жизни, только такой опыт убеждает нас окончательно и бесповоротно - да, так делать нельзя!..
             - Это ж каким идиотом надо было быть, чтобы жениться на ней? – пьяно бормотал он - ведь уже тогда было видно, что она из себя представляла. Нееет… Это надо  быть или опоенным чем-то, или…
               Пошевелив в воздухе пальцами пытаясь подобрать какое-то оправдание своей глупости, но не найдя, резко опустил руку – Ааа… Бля… Да что там теперь толковать?!.. 
               Какая-то боль пронзив, остро отдалась в воспаленных висках. До него не сразу дошло - что бы это значило?.. И только глянув откуда она исходила, увидел дымящуюся между пальцами сигарету. Погруженный в свои мысли, словно загипнотизированный,  забыв про нее он неотрывно смотрел на блестящий носик смесителя мойки. А, та, догорев, прижгла пальцы.      
             - Даже лисовин… - дуя на обожженные пальцы - даже он не помогает лисе в выращивании щенят, если, кроме него, ее крыли и другие самцы.   
               На столе, вокруг стопки, образовалась лужица. Потянувшись за висевшим на стене кухонным полотенцем и потеряв равновесие, едва не упал со стула.
             - С-с-с-стоять Ккказззббек!!..  - пьяно пробормотал он, едва успев сохранить равновесие. Отодвинув все в сторону, елозя полотенцем стал вытирать стол. Вдруг замер, задумался вспоминая, опершись обеими руками и уставясь в полосы клеенки.
               Эти полосы напомнили как, когда-то, на открытии осенней охоты на утку, Степаныч рассказывал как читал однажды про то, как кому-то, где-то, кажется в Англии, пришло в голову скрестить кобыл с зебрами. Ничего путного из этого, не вышло. Но когда этих же кобыл покрыли жеребцами, они все привели полосатых жеребят.
             - Оп-п-п-паньки!!..  - вспомнив это, пробормотал он. Некоторое время соображал - что же так поразило его?.. Пока до него, наконец-то, не дошло все то, о чем говорили тогда - что  каждый самец «поимев» ту или иную самку, каким-то образом влияет на ее последующее потомство. Даже если, в тот раз, оно и не было получено. А возможно и самка, подобным же образом, как-то влияет на будущее потомство каждого побывавшего с ней самца.
             - Д-а-а-а!.. С этой природой не соскучишься!..
               Сопоставив все это, подумал о Светке, о себе и детях - сколько же в них понамешано всякого-разного?.. 
               Зная что служило ей единственным критерием при подборе своих самых-самых, понял - хорошего намешано было мало чего...
               Вспомнив Светку, тех сученок, сук и сучищь не сходящих с экранов телевизоров, зная по сколько мужей и не только мужей поимели они, но, несмотря на это, находились еще придурки вроде него, не только женившиеся на них, но и рисковавшие заводить от них детей.
               Несмотря на то, что, подумав это почувствовал некоторое облегчение
             - не я, мол, один такой идиот - тут же как-то особенно отчетливо понял - что произошло. Ужас! Тот первобытный ужас исходящий казалось из самых земных глубин,  охватил его. Нет! Это был не ужас смерти. Это был совсем другой ужас. Это был ужас того, что ожидало его уже после нее. Что ожидало после смерти.
               Вспомнив что говорил тогда Степаныч, понял - она лишила его  бессмертия. Ни одна капля его крови не будет иметь продолжения под этим небом.      
             - Вот оно!.. – мелькнуло в голове, имея в виду то, что предполагал когда чувствовал что будет еще больнее. 
             - Да уж!.. Больнее некуда!..
               Не имея понятия о Библейском бессмертии, не зная что подразумевалось под ним, но как каждый, знал - кровь его и все то что с ней передается, будучи в детях, наполовину разбавляясь в каждом новом поколении, разбавляясь во внуках, правнуках и праправнуках, но даже достигнув бесконечно малой величины, никогда бы не исчезла с этой Земли. Только сейчас особенно остро почувствовал свою связь со всем тем что когда-либо происходило на земле и свою ответственность перед этим. Навалилось чувство огромной, не сравнимой ни с чем  вины. Не перед людьми, не перед законом. Плевал он на теперешние законы! А вины перед самым святым – перед предками.
               Тяжело скрипнув зубами замычал и налил снова. Выпив, долго и тупо жевал пытаясь определить степень этой вины. Она казалась необъятной и огромной, сопоставимой только с самой Землей и со всем живущим на ней. Ведь он не выполнил своего главнейшего предназначения - не оставил потомства!
               С особенной остротой и беспощадностью к себе понял насколько ничтожную,  никчемную и бесполезную прожил жизнь. Сколько бы он не вспахал и не скосил гектаров, сколько бы не выплавил стали и не добыл  нефти - все это не имело ровно никакого значения по сравнению с тем, что не выполнил того, самого главного...
               Кому-то это могло показаться ерундой, чепухой, но не ему. Прожив жизнь, кой чего повидав и кой чего поняв, он теперь твердо знал - это и есть главнейшая и первейшая обязанность всего живого на земле.
             - Госссподи!.. Как же мерзко все это?!.. – скривившись как от тошноты пробормотал он еще не сознавая до конца - что же конкретно имел в виду. Выпив налитую рюмку передернувшую все тело, закурил и задумался, пытаясь уточнить свою мысль. Но ничего нового не открыл, а лишний раз убедился каким был идиотом считая - если женился, то это, само по себе, уже было гарантией того, что будет воспитывать своих детей. Другое, в то время, ему просто не могло прийти в голову.
               Оказалось - в этом мире никто, никаких гарантий не дает. И, по своей сути, он остался теми же джунглями. И что надо было самому не расслабляться ни на миг.
             - Даже пшеница!.. Даже она – пьяно бормотал он - при благоприятных условиях выгоняет 2-3 побега, при неблагоприятных, один. Так как одному надо меньше питательных веществ и, значит, легче выжить. Да!.. Ей уже плевать на урожай, ей уже не до жиру. Ущемляя себя во всем со скупостью скряги используя влагу и почву, она подчиняет всю свою суть одной единственной цели, главнейшему ее предназначению на земле - дать потомство. Сделать все, но чтобы хоть одно жизнеспособное зернышко опять упало в землю…               
               То же самое при выходе «в трубку» - уже мысленно думал он - при благоприятных условиях в колосе закладывается до 100 зерен и больше. При неблагоприятных - до 30. И дальше, уже в фазе налива и созревания, если эти условия подходящие, наливается и созревает почти весь колос. Если нет - она начинает верхними зернами питать колос, чтобы выжило хотя бы одно зернышко и опять упало в землю.
И никакой генетик, никакая селекция не способны заставить ее поступить по другому. Потому что, кем-то, неизмеримо более высоким чем все вместе взятые генетики и селекции на этой Земле, это заложено в нее так глубоко, на таком генетическом уровне, что изменить что-то, в этом, не в состоянии никто. И если это все же произойдет - пшеницей она уже не будет.
               А вот он этого сделать не смог!..
             - Какой же ты лопух!?.. Какой же ты олух!?.. Какое же ты чмо!?.. 
               Это его состояние было подобно тому, когда ломаешь руку или ногу. Еще вчера, еще минуту назад все было нормально, ничто не предвещало беды. И вдруг вот оно - дикая боль и беспомощно повисшая рука или нога.      
               Плескал из банки в кружку, наливал рюмку, выпивал и тянул свое  – Дааа, жизнь!..  Или  ааа... Бляяя!.. 
               Отмечая что Светки дома не было подумал - для нее, сейчас, то самое золотое времечко которым, как всегда, она пользовалась вовсю. С сожалением и завистью вспомнил как Сашкина Ленка в, таких случаях, не отходила от него - заваривала чай, прикладывала холодное или горячее полотенце, подавала рюмку и блюдце с ломтиками  соленого огурца, сала, лука или уговаривая съесть чего-нибудь горячего.
               Подперев голову руками, время от времени тянул свое – Ааа!.. Бля!.. Или – дааа!.. Жизнь!..
               Наливая рюмку и видя что расплескивает, бормотал – тщательнее, тщательнее надо брат. Тщательнее, бля!..
               Выпивал,  курил или жевал уставясь «в никуда». Иногда, видимо вспомнив или представив себе что-то заслуживающее внимания, гордо выпрямлялся на стуле. Сквозь пьяный туман в глазах пытался победно оглядеться вокруг. Но вспоминая очевидно действительность как бы ломался, сникал, обессилено и беспомощно нависая над столом. Снова выпивал, курил, и, чувствуя что засыпает – брел к постели.
                «»               

                «»

               Проснувшись в очередной раз, первое что он услышал шум ветра.
             - Стало быть еще живем-с!.. – подумал прислушиваясь. Ветер то стихал, но не совсем, а до определенного уровня - некоторое время доносился ровный шум деревьев, то налетал с новой силой и тогда этот шум усиливался. Кроме ветра и шума деревьев, больше ничего не было слышно.
             Глухая ночь - понял он.
       - А кому не спится в ночь глухую?.. – вспомнилась, вдруг, известная шоферская присказка. Но сейчас, почему-то, не стал до конца уточнять ее содержание.
- Часа два-три наверное -  гадал он, чувствуя, что кроме него, в доме никого нет.        Было холодно.
      - Дааа!.. Погодка, однако!.. – его зябко передернуло.
      - Сейчас бы обломаться где-нибудь в степи!?.. 
               Представил себя лежащим с ключами под машиной и при тусклом свете осатанело метавшейся, и то и дело падающей переноски раскручивая промерзшее прилипающее к рукам железо, и этот ветер секущий песком лицо. Песок скрипел на зубах, попадал в глаза. Тогда приходилось переворачиваться на живот и долго моргать, отмечая, то почти невидимый свет упавшей когда переворачивался переноски, то сплошную темень и резь в глазу. Моргать до тех пор, пока слезой не вымывало попавшую туда песчинку. Не раз ему приходилось проделывать это и в такую погоду. И в жару. И лежа по осени или ранней весной, в воде.
               Вспомнил, как, приподнимая конец буксирного троса, показывая проезжающим что нуждается в буксировке, долго стоял на дороге. Но желающих не находилось.
Когда машина проходила, с сожалением глядел вслед быстро удаляющимся красным фонарям. Проклиная шоферскую долю залезал в остывший салон на промерзшее сиденье, глядел  в лобовое стекло на звезды то и дело скрываемые низко проносящимися тучами. Увидев в зеркале заднего вида приближающиеся фары, снова выползал выпрямляя негнущиеся ноги и все повторялось.
               Однажды, в середине ноября, он менял то ли подвесной, то ли крестовину. Сеял мелкий дождик, из тех, что, начавшись утром или даже еще ночью - на целый день. По такой погоде можно было бы, конечно, и подождать, но машина нужна была на завтра и, мокрый уже насквозь но стремясь доделать поскорее, он то залезал под машину, то вылезал за чем-нибудь в кабину.
               Тут же, неподалеку, стояла конура в которой зевал поглядывая на него, на небо, на улицу, чесал лапой нос или давил на себе блох,  Рэкс - здоровенный, помесь овчарки с дворнягой, их пес. Занятый машиной Васька не обращал на него внимания.
               Выбравшись в очередной раз из-под машины, стоя у открытой двери кабины, он перебирал ключи и рылся в ящике с болтами и гайками. Съежившись, стараясь чтобы мокрая куртка не касалась тела, то и дело вытирая грязным рукавом лицо и кривя рот сдувая со щеки или носа дождевые капли, они встретились взглядами.
               Он не первый год жил под этим небом. Кой чего о собаках слышал от других, кой чего повидал сам, но, в конце концов, судьба столкнула его с этим, что называется, нос к носу. Помнил, как застыл тогда, чувствуя как забегали, зашмыгали, запрыгали  мурашки по спине под мокрым спецаком словно порывом ветра сыпануло туда колючим, обжигающим снегом, забилось, затрепыхалось сердце, зашумело в ушах, а  волосам стало тесно под мокрой  лыжной шапкой.
               В его взгляде, умном, пристальном, немигающем, почти человеческом взгляде, Васька прочел и какую-то снисходительность, словно взрослого к ребенку, и осуждение – по такой-то погоде, и столько жалости к нему, Ваське, что, задохнувшись от этой проявленной к нему собачьей жалости стоял пораженный забыв и про дождь, и про мокрый спецак, и что ему, вообще, было нужно в кабине.
               Так смотреть на него могли только отец и мать.
               По его виду Рэкс очевидно догадался, что он прочел тот взгляд, так как, в следующее мгновение, притворно-равнодушно зевнув и отвернувшись он уже смотрел на улицу, по которой громыхая пустым, подскакивающим на ухабах прицепом, тарахтел трактор.      
               Васька  никогда никому не рассказывал об этом. Но готов присягнуть на чем угодно, на каком угодно суде - это было действительно так.
             - Да… - с горечью, думал сейчас он - кому теперь все это расскажешь? Тот кто не прошел через это, просто не поймет - о чем речь?..  Попробуй объясни человеку у которого никогда не болели зубы, что такое зубная боль?..
               Под впечатлением этих «веселых» воспоминаний опять собрался на кухню. Откинув одеяло шарил ногами по полу, отыскивая тапочки. Найдя один сунул в него ногу и сидя на краю кровати, замер, то ли задумавшись, то ли переводя дух. Не мигая, долго сидел глядя в темноту и слушая шум ветра.
             - Пора кончать!.. – определилось наконец в голове. Сбросив тапочек, откинулся на постель. Натянув до подбородка одеяло, смотрел в невидимый потолок. То что  глушил водкой опять навалилось, давило душу, мутило мысли, теснило  грудь.
             - Эттто не от водки!.. Эттто не пройдет!.. – ныло в мозгу. Сквозь хаос в голове поймал себя на том, что в ней постоянно вертелся или подразумевался один и тот же вопрос - Что делать? Что делать? Что дела-а-ать?..
               Опять захотелось на кухню, но пересилил себя. 
             - Что делать? Что делать? Мэбэл!.. Мэбэл выноси!.. – вспомнил избитый анекдот и горько усмехнулся. В то же время, как-то трезвее, спокойнее стало на душе.
               Иногда потрескивал дом.
             - Неужели до сих пор садится фундамент?..
               Мало-помалу мысли о повседневных заботах овладели им. Вспомнив что надо вытаскивать и делать двигатель, прикидывал - как лучше это сделать? Что для этого понадобится? Во что выльется? И кого попросить, когда будет вытаскивать и ставить его? Все остальное всегда делал сам, считая, что, лучше него, никто этого не сделает. Считал, не столько потому, что  был спецом, чего тоже было не отнять. А потому что, больше всех, это надо было именно ему. А его работу лучше него самого никто не сделает. Каким бы разспециалистом тот не был.
               Когда мысли опять вернулись к Светке, уже как-то отстраненно подумал - ну  что ж?.. Не ты первый и не ты последний попадаешь в такое дерьмо. Вспомнив каким счастливым лопухом  был до этого, криво усмехнулся в темноте. Это ковыряние в себе, ковыряние в казалось бы только-только наметившейся корочке на  душевной ране если и не доставляло что-то вроде  облегчения, но как бы заглушало ту, основную боль. Он не раз видел, как люди проделывают то же самое и с физическими ранами. И сам не раз делал это.
             - Значит, что-то есть в этом!.. – подумал он - значит, для того чтобы как-то приглушить основную боль, достаточно причинить себе новую. И тогда, она новая, несколько отвлекая от основной, приносит некоторое облегчение.
               И это тоже была, хоть и жестокая, но правда.
               Сейчас ему казалось, будто все что было раньше, и  было счастьем. Особых запросов у него никогда не было – ну, выпить, там, с мужиками или после баньки, съездить на охоту или рыбалку да было бы все нормально у детей и у них.
               А что еще надо?..
               Для этого и крутился всю жизнь.
               Правда, иногда и они с Сашкой поцапавшись дома, на работе, или сами не зная отчего, взбрыкивали, вдруг, завеиваясь куда-нибудь на денек-другой, на охоту или рыбалку.
               Но вскоре наваливались заботы о детях, доме, работе, одолевало чувство стыда, вины, раскаянья и они возвращались.
               Вспомнив это, усмехнулся.
               Эти их с Сашкой закидоны, чем-то напоминали что-то с лошадьми. Точно также и он смотрел сквозь пальцы на проделки молодого, заартачившегося скакуна, понимая - и это иногда надо, пусть побесится. Но дав на некоторое время волю и понаблюдав за его выкрутасами - в конце концов, удилами и шенкелями приводил его в чувство.
               Так и жизнь своей тяжелой, твердой, мозолистой рукой, в конце концов, возвращала и их на предназначенное для них место, предназначенное для них стойло.
И вот теперь все рухнуло…
             - Рухнуло там или не рухнуло - поправил он себя - но того уже не будет!..
               Подумав это, опять потянуло выпить. Он уже приподнялся  на постели, но тут же одернул себя
            - Харррэ!.. Завязывай!.. - и снова откинулся на подушку.             
          -  А ить это и хорошо, с другой стороны, что это открытие, я сделал так поздно! Будь я помоложе - много чего мог натворить!.. Ему стало ясно - почему из-за баб вешались и стрелялись 18-20 летние полудурки.
             - Нннееет!.. Я через этот возраст благополучненько прошмыгнул!..
               Но с другой стороны это было и плохо. Плохо, потому что в этом возрасте уже не начать новую жизнь. Теперь-то он твердо знал - жениться можно только на девственнице.
               А какая ж целка может быть в эти годы?..
               Жениться же на 18 летней?..
               Он саркастически, вслух, хохотнул в темноту. Ему было известно, чем заканчивались такие попытки.
             - А может все-таки жениться на 18летней?..
               Плевать на то, что будут говорить. Плевать на то, что будет вытворять она – главное чтобы родила сына или кого Бог даст. А если будет доставать, в крайнем случае,  выгоню на х..й. Что я сам не подниму детей?.. 
               Он долго раздумывал над этим. Но ни к чему определенному не пришел. В эти годы и более мелкие вопросы уже не решал с кондачка, как раньше. А больше их решение, доверял самому времени.
               Прикидывая так и эдак решил особо пока не дергаться и не показывать виду что  что-то понял.
             - Там видно будет. Сделаю вид, что пил из-за двигателя.               
             -…И доеду туда, куда все…               

               Натянув те же тренировочные брюки и полушубок, поежился от холодного прикосновения меха. Выбирая остывшую и спекшуюся золу из котла, почувствовал слабость и голод. Он это знал за собой - когда пил с горя, словно для того чтобы усилить страдания никогда не закусывал, а, откусив,  долго жевал уставясь «в никуда».
               Сколько же он пропил?..
               День?..
               Два?..
               Неделю?..
               Часы стояли. Радио молчало. Телек не работал.
               В сарае, некоторое время оглядывал поленицу помня каждый распиленный брусок, каждое бревно, каждую шпалу. Мотопил и циркулярок для этого не признавал. Сделанной из двуручной пилы ножовкой распиливал толстые бревна, брусья и шпалы. Все остальное – обычной ножовкой.
               Круглый год два-три раза в неделю он делал зарядку. В августе, в свободные от этого дни вставал до восхода и пилил дрова. Высохшая за лето на жаре, чуть тронутая сверху росой древесина, послушно делилась на аккуратные чурки. Руки делающие простую, однообразную, легкую работу не отвлекали в это время голову и в ней тянулись такие же неспешные, каждодневные мысли будто сидел за рулем.
               Поднеся спичку к скомканной под дровами газете, с удовольствием отметил как загудело охватившее дрова пламя. Как весело, а может и не так уж весело для них, затрещали они.
               Взяв два ведра пошел опять в сарай, теперь уже за углем.
               Рядом с дровами в специальных загородках был ссыпан уголь – «орешек» отдельно, «семечка» отдельно.
               Открыв котел и увидев что дрова уже «взялись», высыпал на них ведро «орешника», а сверху, «семечку». Присев у котла закурил, пуская дым в открытое поддувало и прислушиваясь как потрескивает разгорающийся уголь.
               Глядя на отблески пробивавшегося пламени из-под прикрытой дверцы топки и всем телом чувствуя его живительное тепло, сожалел о том что человек сам отдал добытый с таким трудом огонь, убрав его из жилища в бездушные котельные. Тем самым, лишил себя  его священной, целебной, очищающей и живительной силы. Да и пища приготовленная на пламени или углях, не в пример вкуснее и полезнее той, которую готовят на газе, электрической спирали или микроволновке.
               Вспомнив о еде, опять почувствовал голод. На кухне поставив сковородку на газ, стал очищать сало. Отрезав полоску, порезал и положил на сковородку. Едва соприкоснувшись с ее раскаленной поверхностью оно свирепо зашкворчало, выстреливая вокруг маленькими но очень остренькими брызгами, впервые за столько времени оглашая кухню живым, указывающим на присутствие человека звуком.
               Перевернув сало, разбил три яйца.
             - Начинаем концерт для тружеников села – прохрипев, оповестило радио.
             - Пол шестого - подумал он – давайте! Валяйте!..
               Сдвинув пепельницу, рюмку и кружку в сторону, поставил сковородку на какой-то журнал и прямо в полушубке сел за стол. Окинув взглядом яичницу, отметил - сало было прозрачным как он и любил, а яйца в меру прожарились.
             -  …А ты такой голодный… - послышалось ему - как айсберг в океане… - Пугачева опять выполняла чью-то заявку.
             - Сама дура!.. – наливая кофе, вслух  бросил он ей. Прикуривая сигарету, горько усмехнулся
             - Ну, надо же!.. -  сколько лет прошло, потеряв все что только было можно и не можно, кое-что приобретя взамен, растеряв старые привычки и обретя новые, но эта, оказывается, осталась - едва налив кофе, сразу же прикуривать сигарету.
               Осталась, еще с тех студенческих времен, когда, кое-как насшибав рубль на четверых, они шли в кафешку. Заказав по чашечке кофе и пару пачек «Солнца», «Джебела» или «Шипки» сидели там по часу и больше, отвечая на приветствия, обсуждая свои казавшиеся тогда грандиозными проблемы и сидящих или проходящих парней и девчат. Эти простенькие, без фильтра, легкие болгарские сигареты, словно специально были созданы под кофе.
               Сейчас он курил и дорогие сигареты, и пил будто бы неплохой кофе, но бывшего того вкуса уже не было.
             - Как же призрачно и никчемно все то что мы приобретаем в этой жизни и как же всерьез и навсегда то, что теряем!.. 
               Никакие ящики самого дорогого коньяка, никакие бочки икры не заменят сегодня вкуса того десятикопеечного кофе и тех четырнадцатикопеечных сигарет - с горечью подумал он, прислушиваясь как, кто-то, сбивая снег топает в коридоре. Открылась входная дверь, по ногам потянуло холодом и в проеме кухонной двери показался Сашка…