Война. девушка. самолет

Есть жизнь. Есть смерть. Есть война. Жизнь мы познаем в течение жизни. О смерти мы знаем мало, но знаем, что она неотвратима. Ибо мы рождаемся, чтобы умереть, но не знаем своих сроков. А война — это жизнь в очень близком соприкосновении со смертью — с возможностью умереть в каждую минуту. Дыхание войны — это дыхание смерти. Но об этом не думаешь всё время. На войне продолжается жизнь. Житейские заботы только трансформируются. В твоей дамской сумочке — а я всю войну проходила именно с такой сумочкой — лежат: бинт, йод, хирургические ножницы, хозяйственное мыло, спички, что-нибудь от педикулеза — вшей, неизбежных спутников войны. И скудный запас нижнего белья. И это — всегда при тебе. Если повезет — то еще и документы, удостоверяющие личность. Документы —  то, о чем думаешь на войне в последнюю очередь, и то, что труднее всего восстановить, если выживешь.

И на войне ты заботишься о том, чтобы утром умыться, причесаться, справить все нужды.
О нуждах. Один из самых распространенных страхов — лично для меня — оказаться в ненужный момент в нужном месте. Понимаете, о чем я? Выскажусь яснее. Если ты идешь куда-то по нужде, то все время боишься, что именно в этот момент начнется обстрел, и ты погибнешь так неприглядно. Или тебя выкрадут прямо из нужника. Не знаю, кто как, а я этого боялась всегда.

Однажды, когда штаб Гумистинского фронта бомбила Сушка (боевой самолет) , Адгур И. оказался в ванной. Там, в Верхней Эшере, было много брошенных домов. И "ванная комната" представляла из себя небольшое помещение, стоящее отдельно от дома. В "ванной комнате"располагалась чугунная ванна и огромный черный титан, который нужно было топить дровами. Но какое это счастье, когда, пережив все уже упомянутые мною страхи, ты оказывался вымытым, чистым, не попавшим под обстрел...Это были минуты истинного удовольствия.
Но в тот день, когда Адгур пошел в "ванную комнату", случилась бомбежка.

В моменты смертельной опасности организм сам переходит на режим выживания, и тело ищет какого-то убежища. Где укрыться?

Мы сидели в здании бывшего ресторана "Эшера" — там располагался штаб Гумистинского фронта. Командующим фронтом был Мушни Х.— археолог, наш друг, с которым мы буквально за год - два до войны у костра в селе Хуап, во время археологических раскопок, мечтали, молчали, говорили о чем угодно. Только не о войне. Кстати, практически все упоминаемые в этом рассказе персоналии имели это незабываемое время — делить с Мушни общий незамысловатый , сбитый из досок стол с самой простой провизией. Под брезентовым навесом. В селе Хуап. И при "сухом законе", естественно.

Послышался характерный гул самолета. Поскольку это было не в первый раз, то мы, прислушиваясь, продолжали заниматься какими-то бумагами и вещами, которые дал нам разобрать Мушни. И вдруг самолет стал пикировать прямо на здание. Начштаба, Миша, друг Мушни, бывший военный, спружинил на пол. Спружинил — то есть принял характерную позу, как гимнаст (или солдат, или любой человек), отжимающийся на руках от пола. Мы с Ниной Б. застыли на месте. "Чего это я", —  вдруг отчетливо произнес Михаил и энергично вскочил на ноги. Постояв немного, не шевелясь, как в  пантомиме при команде режиссера "стоп" и поняв, что Сушка делает очередной заход, мы кинулись из помещения. Перебежали через шоссейную дорогу в Эшерскиий каньон. Вход в каньон был уставлен ящиками с бутылками с зажигательной смесью — это был основной вид вооружения абхазов в самом начале войны. Я влетела в ущелье.

Сознание уже отделилось от тела. Душа вон — не образное выражение. Я это пережила: тело отдельно, душа отдельно. Какой-то сгусток энергии чуть справа и выше от тела фиксирует происходящее. Я пытаюсь найти безопасное место. Слева в каньоне ( тоже бывшем ресторане)— углубления под ресторанные столики, вырубленные прямо в скале, справа — искусственные ниши. Я стою посередине и не могу принять решение — куда бежать, потому что кажется: смерть настигнет везде.

"Ольга, Ольга", — истошно кричит Нина Б., и я иду к большинству — то есть, туда, где гроты вырублены в скале. Входы в эти углубления прикрыты мешками с песком. Я устраиваюсь в одном из гротов. Снимаю очки (чтобы осколки не попали в глаза, если что). Плечом к плечу со мной стоит седовласый актер Абхазского драмтеатра — Сергей Г., рядом русские ребята - добровольцы, работницы кухни (апацхи). Актер в длиннополой шинели застыл, вытянувшись, как на смотре, не дрогнув ни единым мускулом, работницы кухни кричат не своими голосами: "Наша смерть пришла, наша смерть пришла!!". Русские ребята громко: "Да замолчите вы!! От вас шума больше, чем от самолета!!".

А Сушка кружит уже над ущельем. Раздается характерный свист падающей бомбы. Я много раз слышала этот свист по телевизору, в кино, но вот ощущения от удара о землю бомбы пережила впервые. "Скинул", — мрачно констатировал кто-то из добровольцев.

Уже никто не кричал. Все молча ждали. У меня выпали из руки очки. Я нагнулась и стала шарить по земле. Абхазский актер положил мне руку на плечо: он подумал, что я просто свалилась от испуга. Это я выяснила уже потом, когда мы остались живы. И встречаясь случайно где-нибудь в Гудауте, или Сухуме, мы молча обнимались и расходились каждый в свою сторону.

Самолет пошел на следующий круг. Взрыв раздался в самом ущелье, но подальше от того места, где мы сгрудились. Ущелье заволокло дымом и гарью. "Ну вот и всё, - зафиксировало сознание, — конец". Но мы еще были вроде как живы. И снова этот жуткий вой Сушки. Взрыв справа, наверху ущелья. Через несколько минут оттуда послышались крики: "Помогите, помогите! Скорая!"

Вот это — человеческое, привычное, абсолютно неуместное сейчас: "Скорая!"— навсегда стало для меня образом абсолютной бессмыслицы, неестественности войны, с каждым днем набиравшей новые обороты; ее равнодушного следования своим собственным законам — законам, отрицающим жизнь и утверждающим смерть с такой силой попрания всего живущего, любящего, надеющегося, что я могу передать это только словом "непотребство".

Нина Б. и Мушни (даже не помню, откуда он вдруг появился) бросились на этот крик, стали карабкаться по склону на вершину ущелья. Женщину — мирного жителя села, убило на месте. Раненому там же мужчине, тоже сельчанину, пытались оказать первую помощь, спустили на носилках к шоссе и отвезли на машине вниз, в госпиталь. С ним поехала Нина Б.

"Надо уходить отсюда, — закричали ребята,— он знает, что мы здесь!" Но никто не шевелился. Куда уходить? Было понятно, что следующий снаряд — наш.

Вдруг я заметила, как грузный армянин — повар из апацхи, неловко переваливаясь с ноги на ногу, бежит к нам со стороны этой апацхи и кричит: "Сбили, сбили!" Я ничего не понимала из его слов, не верила этим словам. Но проклятый звук пикирующей Сушки прекратился. Потом уже мы узнали — это был первый сбитый на грузино - абхазской войне самолет.

Мы стали выползать из дымящегося еще каньона. Сознание возвращалось медленно. Я снова обратила внимание на составленные рядами ящики с бутылками с зажигательной смесью у входа в ущелье, которые остались невредимыми.

На шоссе показался Адгур. Его слегка порезало стеклами, выбитыми в "ванной комнате". Метрах в двухстах от нас, на дороге, дымилась воронка от первой бомбы — многотонной. Движения наши были как бы слегка плавающими (по крайней мере, я так чувствовала изнутри) — похоже на космонавтов во время невесомости. "Это от ударной волны", — объяснял позже какой-то очень пожилой доброволец — химик, профессор, как он себя представил. Он приехал обучать добровольцев саперному искусству. Слышала, что потом он сам подорвался на мине и лишился ног.

Мир начинал обретать какие-то очертания. Очертания постепенно приняли образ Батала К.: "А я рад, что остался жив!"

Потом нас, женщин, отвезли на машине вниз, в бывший пионерлагерь. Там мы встретились с Ниной Б., которая вернулась из госпиталя. Молча улеглись с ней на кровать и проспали "валетом" не помню сколько.

Раненый мужчина, которого она спасала, умер в госпитале, но она этого еще не знала, от нее это скрыли.


На фото: В этом же каньоне за несколько лет до войны.