Двойник

Я приехал в город моего детства.
Но это уже другой город.
Это не город огромных пустырей; меня одного и меня – нескольких.
Меня – ребенка в голубой панамке, меня – подростка с сигаре-той в зубах, меня – юноши, спешащего на утреннюю электричку, чтобы уехать навсегда.
Теперь это город чужих, незнакомых мне людей. Может, теперь это - чужой город.
Вдоль дороги стоят громадные кирпичные здания. Смотришь вверх – кружат головы. Тысячи окон-глаз загораются, когда сумерки растворяются в воздухе.
Дождливо-промерзлый город встречает меня мелкой моросью. У ворот станции, куда прибыла электричка, сидит старый нищий. Мелкие капли, скатываются ему за шиворот грязно-серого растя-нутого свитера. У него лысая голова и клиновидная бородка. Он похож на статую Ленина, что встречает приезжающих на вокзалах бывших советских городов. Советы снесли, а памятники – оставили.
Я смотрю на этого человека. Он смотрит на меня. Так вот ты ка-кой, вождь местного пролетариата.
- Есть прикурить? – говорит.
- Есть. – Я протягиваю ему пачку сигарет.
- Бог тебя храни.
До дома от станции теперь далеко – нужно обходить дворы многоэтажек. На месте моих пустырей выросли эти дома. Налезают один на другой, словно каменные годы. И будут они ещё выше - над самой высокой крышей желтеет угол подъемного крана.
А мой дом все такой же, как и раньше. Панельная девятиэтажка из 90-х, с вкраплениями керамической мозаики. Мозаика теперь облупилась, вместо деревянных окон – пластиковые. Но все так же завывает в парадной ветер. Гулко отдаются эхом голоса на лестнице. Скрипит и трясется, поднимаясь на этаж, лифт.
Мама дома одна. Громко тикают в комнате настенные часы.
- Как дела? – я давно не слышал ее голоса в живую.
- Хорошо. Я рада, что ты приехал, - она говорит это так ласково.
Она улыбается. Она тоже давно не слышала моего голоса.
- Я рада, что это все ещё твой дом. Но скоро уже совсем ты меня забудешь. Как там Катенька?
- Катенька теперь уехала. Мы не смогли долго жить на одной территории.
Мама медленно садиться на табуретку.
- Вы поссорились?
- Нет. Просто поняли, что уже все, кончилась любовь.
- Семейная лодка разбилась о быт, - подытожила мама.
- Именно, - улыбнулся я.
Мама снимает свистящий чайник с плиты, и мы вместе пьем горячий чай. Её любимый, с ромашкой.
Мы много говорим. Она рассказывает о своей жизни. У неё почти не осталось друзей. Только несколько приятелей. Все остальные – либо уже умерли, либо разъехались.
Я рассказываю про ситуацию с Катей. Как она сказала, что больше не вернется, что мне было не больно, когда она уходила – я давно ее разлюбил. Но на самом деле – это не правда. Квартира еще наполнена запахом ее духов, а вечерам я вспоминаю о ней.
Мы говорим до самого позднего вечера. За окном хлещет холодный серый дождь, а у нас тепло, на плите греется чай. Мы снова, как в детстве, сидим на кухне и говорим долго-долго.
Моя мама очень сильный человек – она многое видела и много пережила. Мне есть чему у нее поучиться.
- Ты знаешь что, - говорит мама, теплее закутываясь в шаль, - Забудь эту Катьку. Любовь тебя сама найдет, будь уверен. Идем, уже одиннадцать. Нужно спать идти.
Она всегда ложится спать в одно и то же время. Она никогда себе не изменяет в этом. Раньше меня это злило, теперь я рад почувствовать ее ритм жизни.
Все это вместе – жизнь мамы, панельные девятиэтажки, пустыри, спящие под асфальтом, холодный дождь – все это – мое детство. То странное, эфемерное, которое нельзя вернуть и пощу-пать. К которому больно и, во многом, опасно прикасаться. Оно снова стало частью меня, моей сущности, которую я почти утратил.
И вот я снова в своей комнате. Я снова маленький мальчик. Я люблю рубиться в приставку и уплетать шоколадные конфеты. По вторникам я хожу играть на гитаре к учителю музыки. У меня пло-хие оценки по математике. И хорошие – по пению. Я хочу стать известным музыкантом. Это моя мечта.
Об этом написано на табличке, что все еще висит у меня над кроватью. «Все или ничего. Либо свяжи свою жизнь с музыкой, либо умри». Об этом напоминает моя старая гитара, что стоит у меня рядом с кроватью. Все или ничего…
Мне было 18, когда я уехал из дома. Мать запретила мне посту-пать в музыкальное училище. Я не хотел ее расстраивать. Решил так: музыкой я всегда успею заняться. Прошло девять лет, и ин-терес к музыке угас.
Но сейчас мне снова двенадцать. Я ложусь на кровать. Над головой табличка. Под рукой – любимая гитара. В голове – музыка. Что ты любишь, мальчик? Жить или существовать?
Мне 27, я выбираю жизнь. Мне 12, я выбираю жить.
- Споконой ночи, - ласковый голос матери.
- И тебе, - говорю, не открывая глаз.
Мне не спиться. Я смотрю в окно. Окна противоположного дома мигают в темноте. На меня рассеяно смотрит белая луна. Мерцают сизые облака. Хлещет холодный дождь.
- И кто же ты?
Я вздрогнул. Вскочил.
- Кто здесь? – говорю в темноту, задыхаясь.
- Здесь никого нет.
- Тогда кто говорит?
- Никто. Скажи мне, кем ты стал? Музыкантом? – голос тонко-детский.
В окно светит рассеяно луна. Мигают окна, мерцают облака. Стекают по стеклу тонкие струйки дождя.
- Что? Кто ты?
- Кто ты? Кто ты теперь, скажи? Ну, скажи?
- Я? Чей голос?
Голос смеется. Голос звонкий и прозрачный, словно свет луны.
- Почему ты не можешь просто сказать? Ты же стал тем, кем я хотел стать, правда? Ты ведь известный музыкант?
- Что? Что? Эй, я главный по пиару!
Я слышу снова смех. Только теперь он другой.
Крыша противоположного дома чернеет в окне. Под ней мигают желтые провалы окон.
Я зову. Я зову того человека в темноте. Я зову. Я кричу ему, что менеджер – это тоже хорошо. Я кричу ему, что я живу отдельно. Я кричу ему, что у меня все есть – машина, квартира, что есть деньги. И была любовь…
Но он уже не слышит. Он уже не говорит со мной, тот человек. Он будто укоризненно молчит и рассеянно смотрит на меня.
Я вскакиваю на постели.
Я просыпаюсь.
Солнце пятнами рассыпалась по полу. Над городом голубое небо. Дождя больше нет.
А что есть?
Я ищу того человека. Я заглядываю под кровать, в шкаф, за занавески. Человека нигде нет.
Кто говорил? Кто был моим демоном этой ночью?
- Тебе хорошо спалось? – мама входит в комнату и улыбается своей доброй улыбкой.
- Да, мама. Но мне снился страшный сон.
- Какой?
- Будто кто-то разговаривал со мной, а я не видел его лица.
- Разное случается в этом городе ночью, мой мальчик.
- Да мама, - я улыбаюсь в ответ.
Но я не могу больше здесь оставаться. В этой маленькой двухкомнатной квартире. Где живет один человек – мама. И один ночной призрак. Где ночью по-особому светит луна и где я должен умереть.
- Я поеду домой, мам.
- Почему?
- Мне на работу нужно. Вызвали.
- Хорошо. У тебя отличная работа – много денег.
И не слова о музыке.
Я обязан умереть.
- Помнишь, ты заставила меня бросить музыку? - грустно сказал я, - Чтобы я жил отдельно. Чтобы у меня все было: машина, квартира и хорошая жена, была.
- Да, и ты все исполнил
- Мама, а этого ли я хотел?
- То, что ты хотел, все равно бы не исполнилось. Это все были глупые детские мечты. Зачем страдать всю жизнь, чтобы идти у них на поводу?
А что, теперь я не страдаю, мама?
Мама, чего теперь я стою?
Она обнимает меня. Ее черная шаль окутывает меня, словно два крыла. Блестят в солнечных пятнах ее черные волосы.
По бесконечному пути к станции, я встречаю свою однокласс-ницу.
Она беременна. Большой округлый живот натягивает ее куртку. У нее ярко-накрашенные брови в разлет и толстые черные стрелки на веках.
- Привет, - говорит, она мне, сконфужено улыбаясь.
- Привет, - отвечаю я.
- Как дела? Надолго у нас?
- Да дела нормально. Уже уезжаю. Как у тебя?
- Да как видишь, - кладет руку на живот, - Ты все-таки стал музыкантом?
У меня перехватывает дыхание. Голые ветки деревьев царапают голубое небо.
В ее нутре ещё один человек. Он родится, вынырнет из красного чрева и закричит на весь белый свет: Я хочу отдать душу звукам. Звучанию аккордеона, контрабаса, фагота. Я хочу жить музыкой, а не играть ее. Я хочу быть звуком. Таким же сильным, мгновенно-быстрым, пронизывающим насквозь любые материи, режущим стеклянными осколками по дрожащей коже.
А она, эта жалкая второгодница с вульгарными блестяще-жирными росчерками на лице, скажет ему: «Нет, сволочь, ты бу-дешь тем, кем я скажу» Это существо, подверженное пмс, зашипит в лицо своему отпрыску: «Ты, сволочь, станешь банки-ром. Я так сказала!»
- Нет, - отвечаю я, выныривая из нахлынувших образов.
- А я все не уехала от родителей. А отец его мудаком оказался. - говорит она своим белесым ртом – Да ладно, я выращу ребенка. Надеюсь, он станет счастливым.
Я пожимаю плечами. Я не уверен. Ты ведь сама все ему испор-тишь. Себе ведь испортила.
Мы прощаемся.
Я иду по широким улицам, которые пронизаны ветрами. Дома в солнечном свете не такие уж и огромные. Они напоминают мне театральные декорации. Подует ветер чуть посильнее и они, картонные, сложатся.
На станции нет того человека, что вчера просил у меня закурить. Меня никто не провожает, кроме старой серой платформы и солнечных бликов, отражающихся в проводах и рельсах. Дорога змейкой уползает куда-то за горизонт.
И тут, на пустынном перроне, под безоблачным небом, меня становится двое. Два человека, идентично схожих. Лица, руки, походка – все одно. Только у одного из нас ровное лицо, а на другом лице пролегла глубокая морщина. Шрам, оставленный неизвестным врагом на лице. Я повержен им, неизвестным врагом.
И тут я вижу, на противоположном перроне, под безоблачным небом, стоит я. Только другой. Мы вроде идентично схожи. Лица, руки, походка – все одно. Только у него на лице улыбка. Я же серьезен.
Я слышу как приближается поезд. В четыре уха я вслушиваюсь в звуки колес, пути, дороги. Я слушаю эти звуки, я становлюсь ими. И в каждом ударе мне слышаться темнота.
Я слышу шепот смерти.
В четыре глаза я вижу яркие несущиеся огни. Они не пугают ме-ня.
Поезд все приближается. Становится ближе. Ближе. Ближе.
Ближе
Ближе.
Он уже почти у края платформы.
И я делаю один шаг. Шаг вперед.
Теперь меня нет на платформе. Теперь я один – я абсолютно серьезен.
Поезд останавливается.
Теперь на другом перроне никого нет. Как жаль того, который снизу.
Я жду следующего поезда.
Вот и все.
Я покидаю этот город.
Он уже совершенно другой.
Как и я.