Фантомная любовь Роман-исповедь

       

Позвонил сын:
— Папа, — сказал он, — мама умерла.
Я молчал, не зная, что сказать. После паузы он добавил, опережая мои вопросы:
— Мама просила, чтобы ты не приезжал. Она хотела, чтобы ты помнил её молодой, такой, какой она была, когда вы расстались.

Я помню время, когда она ещё бегала по двору в одних трусиках. В моём понимании она отличалась от других девочек. Она хорошо училась, имела второй разряд по художественной гимнастике, увлекалась планеризмом, писала стихи. В общем, она мне нравилась всё больше и больше. Во время игр я старался как-то с ней общаться. Например, играя в волейбол, я старался передавать мяч ей. Не знаю, как так получилось, но в девятом классе я уже знал, что люблю её. По-моему, Наташа, так звали мою будущую жену, чувствовала это, да и все остальные тоже. Мы общались всё чаще и чаще.
Все последующие несколько лет прошли у меня, как во сне. Я всё видел и слышал, но не воспринимал жизнь реально. Во мне была только моя любовь, которая всё застилала. Под воздействием этой любви я влюблялся во всех девочек. Вначале я старался избегать встреч с теми, в кого влюблялся, но потом понял, что при повторных встречах я уже видел всё совсем по-другому. Сначала я пугался очередной влюблённости, но потом относился уже к ней, как к болезни, которая быстро проходит.
Мы на пляже. Наташа загорает, лёжа на спине. По радио передают модную в то время песенку:

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка, Мишка,
То, что ты уходишь от меня.

Через несколько лет я буду вспоминать эту песенку, как пророческую. А сейчас я смотрю на фигурку Наташи, и сердце моё переполняется нежностью и любовью.
Прошёл десятый класс, все начали поступать в институты. Моя старшая сестра уже оканчивала политехнический. Я хорошо чертил и помогал ей чертить дипломный проект. Я, вообще, любил технику, поэтому уже знал, что буду поступать только в политехнический. Мы уже знали, что из-за антисемитизма поступать в Одессе очень трудно. Поэтому Наташа решила ехать в Кишинёв и поступать там. Правда, и там она не поступила. Мне же никакой другой институт не нужен был. В институт я тоже не поступил. По сочинению я получил тройку, и из-за этого мне не хватило одного балла. Говорили, что это был такой приём, чтобы не пропустить, кого не надо. Ведь по сочинению можно поставить любую оценку и всегда обосновать её.
Я начал искать работу, но меня соглашались принять, если будет справка, что мне дают отсрочку от армии. Я пошёл в военкомат, и мне сразу вручили повестку. Провожать пришла мама и Наташа. Уехал я, так и не объяснившись. Да и не надо было что-то объяснять. Всё было понятно без слов.

Здравствуй, Наташа!
Сегодня я первый раз был в наряде на кухне. Работаем ночью, так как на утро нужно приготовить завтрак. Моем посуду, чистим картошку.
На кухне жарко, всё варится в больших котлах. Их потом надо мыть, что тоже не легко. В общем, бессонная ночь, тяжёлая работа и жара выматывают довольно прилично.
Ну, пока. Скоро отбой.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Только что получил твое письмо.
Как бы я хотел быть сейчас в Одессе! Только от одной мысли, что буду в Одессе в лучшем случае через год, становится так тоскливо, что хочется почему-то забиться куда-нибудь в угол. Такое настроение у меня бывало летом в прошлом году на даче. Только с той разницей, что там я и в самом деле лежал целый день на тахте, уткнув лицо в подушку, а здесь я должен поскорее разогнать такое настроение.
Я тебе всегда пишу, что настроение у меня хорошее, потому что в среднем оно действительно хорошее, т. е. нормальное.
Ты знаешь, я так «вошел» в письмо, что мне кажется, что мы с тобой беседуем. Видишь, я даже забыл, что это письмо, и нарисовал что-то.
Ну, а пока до завтра.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Сегодня мы вернулись с учений. Со мной произошёл случай, когда мне пришлось проявить не свойственные пока ещё мне решительность и твёрдость.
Иногда сам не знаешь, на что ты способен в определённой ситуации.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
У тебя сегодня день рождения? Поздравляю тебя. Правда, несколько поздновато (читаешь письмо ты числа 28). В этом я сам виноват: понадеялся, что успею послать телеграмму, но, оказывается, чтобы послать телеграмму, нужно пойти на почту в город. Ну, а пока меня отпустили, было уже поздно. (Кстати, о том, что ты родилась 23 февраля, мне догадалась сообщить Лида. Она вообще слишком догадливая!)
Ты советуешь мне, чтобы я меньше писал писем из-за недостатка времени. Если мне нужно будет время, то я буду сокращать корреспонденцию, но только не с тобой. Понимаешь? Так что лучше уж не давай таких советов. Наоборот, я думаю писать тебе чаще.
Пока кончаю. Иду спать. До свидания!
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Только что получил твоё письмо, хотя ожидал его вчера (это почта балуется).
Ты пишешь, что на фотокарточке выражение лица — совсем не моё. Понимаешь, я не настолько изменился, чтобы изменилось выражение лица; просто, когда меня фотографировали, я смотрел в объектив и думал примерно так: «Видишь, Наташа, какой я? Ты, пожалуй, не узнаешь меня в военной форме». Поэтому и выражение лица стало такое же, вот и всё.
«Ну, всё. С карточкой покончено. Перейдём к следующему.» (Это твои слова.) А ты знаешь, писать письма и в самом деле легче. Ты знаешь почему? Потому что, когда я с тобой разговаривал, я терялся и не знал о чём говорить. Приходилось придумывать тему или, что легче всего, просто не говорить. А тогда, когда мне нужно было тебе что-нибудь сказать, я говорил это, например, Вове, но так, чтобы ты слышала. И часто получалось, что я говорил Вове или кому-нибудь другому для тебя, понимаешь? Но теперь, мне кажется, я бы смог с тобой говорить примерно так же, как переписываться.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Вчера получил твоё письмо и как раз вовремя. Вообще, твои письма приходят тогда, когда они мне особенно нужны. Вчера у меня были некоторые неприятности, да кроме того, вечером мы должны были пойти на кухню (помогать чистить картошку), так что настроение было неважное, — и как раз в это время пришло твоё письмо.
…Ты знаешь, сегодня мне, кажется, не суждено окончить это письмо. Я уже два раза отрывался: то на ужин, то подготовить кое-что к учениям, а теперь нужно уже строиться на отбой.
Так что до следующего письма, а оно будет примерно в воскресенье (я имею в виду то, что я его напишу в воскресенье), так как пару дней я не буду иметь возможности не только писать, но и получать писем.
Так значит, до следующего письма.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Ты знаешь, почему я тебе так долго не отвечал? Мы были на учении, выезжали в поле на пару суток. У нас здесь довольно холодно, сильный ветер, снег да ещё поле. Сама можешь себе представить наше положение. Если постоишь минут десять в поле, замёрзнешь до самых печёнок, а ветер — кажется, продувает насквозь.
Ну, кончаю. До следующего письма!
Миша.
Передавай привет ребятам.

Здравствуй, Наташа!
У меня всегда так бывает: сначала никто не пишет, а потом несколько писем. Поэтому изо дня в день жду почту с нетерпением, но за целый месяц получил всего два письма и все от тебя.
Ребята говорят, что труднее всего служить первые несколько месяцев и последние. И хоть последние месяцы пойдут очень медленно, я хочу, чтобы они пришли скорее.
Ты права, я не помнил, что танцевал с тобой последний раз, не помнил я и то, что «Метро» первый раз танцевал с тобой. Но я помню другое: помню Лидины именины, будто они были только вчера. Помню, как я хотел с тобой потанцевать и как мне всё время не удавалось. И когда я, наконец, решился и предложил тебе потанцевать, ты сказала, что устала уже. У меня тогда всё настроение испортилось, хотелось уйти, а я должен был танцевать с этой…, как её звали я уже забыл. (Она занималась спортивной гимнастикой. Её звали, кажется, Ада). А она, как назло, всё время меня приглашала, и неудобно было отказаться. Ставили очень часто «Рио-Риту», весёлую пластинку, а мне совсем не было весело. Помню, как ты, после приезда из Кишинева, с Аликом зашла к нам. У нас ставили пластинки, все были в сборе. Алик бесцеремонно подсадил тебя и сам влез в окно. Мне хотелось видеть и говорить только с тобой, а тут какой-то Алик, от которого все в восторге, говорит, что пора уходить куда-то и вместе с тобой уходит. Как мне тогда хотелось быть на его месте! В общем, каждый помнит то, что его больше всего волновало. Я вспомнил, как я каждый раз, когда была консультация (в другое время я бы не нашёл причины), приезжал из Люстдорфа в Одессу в надежде, что увижу тебя. Мне тогда приходилось делать вид, что я случайно опаздываю на консультации. (А мне было очень противно обманывать, но другого выхода не было). Фимка всё время надоедал тебе. Я ему тогда до того хотел в морду дать, что всё время искал какой-нибудь причины. Все бы обратили внимание, а мне этого не хотелось.
В общем, всё! Больше не могу и слова написать.
Спешу! Мы заступаем в караул. Уже стоит наряд.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Сегодня получил твоё письмо. Оно меня одновременно и обрадовало, и испортило и без того плохое настроение. Не думай что-нибудь плохое. Просто письмо напомнило мне о том, как мне хочется в Одессу, — и от сознания, что, может быть, ещё не скоро я уеду отсюда, мне стало не по себе. Мне действительно нужно быть в Одессе. Обо всём бы поговорили, всё выяснили бы. В письме ни черта не выскажешь. И так, даже в разговоре, очень трудно будет разобраться во всём, а в письме просто невозможно. Ведь столько изменилось за эти полтора года! Изменились и отношения наши. Раньше я даже думать боялся то, о чём я сейчас пишу. Да и ты, наверное, наконец разобралась уже в своих чувствах. О себе я говорить не буду. Ведь ты о моих чувствах, наверное, догадывалась ещё до того, как я уехал. В общем, этот разговор лучше оставим до моего приезда. Всё равно в письме ничего не скажешь.
Между прочим, напрасно ты думаешь, что я тебя не знаю. Я вообще быстро разбираюсь в людях, а тебя как-никак знаю ещё с детства. Кроме того, к тебе я больше присматривался в последнее время, нежели к другим. Так что — тебя я знаю. Я, может быть, не знаю твои привычки, твой вкус, наклонности к музыке или что-нибудь в этом роде, но характер-то хорошо знаю! Ты говоришь, что ты самолюбивая, гордая и т. д. Я знал это и поэтому боялся, как бы ты из-за ложной гордости что-нибудь не натворила.
Почему ты считаешь, что мне трудно читать твои письма? Я, например, их легче читаю, чем свои собственные. Серьёзно! Так что продолжай писать в том же духе.
Наташа, может быть, месяц или даже больше я не смогу получать письма. Тебе писать я смогу, но получать ничего не буду. Так что не пиши, пока не скажу. Ты даже не представляешь, как мне горько будет столько времени ничего от тебя не получать. Ну, я ещё напишу не раз.
Если будешь всё же писать, Сашка сохранит твои письма.
Миша.

Здравствуй, Наташа!
Хочу покаяться. Я впервые в жизни убил живое существо. Это был суслик. На прошедших учениях мы сидели в окопах, изображая оборону. Довольно далеко от окопа я заметил суслика. Во мне проснулся охотник. Я взял камень, бросил и, естественно, не попал. Тогда я заготовил камень покруглее и стал ждать. Вскоре суслик опять появился. Я опять бросил, и мне показалось, что я попал. Я пошёл посмотреть, и точно: возле норки лежал несчастный зверёк с окровавленной головкой. Мне стало плохо то ли от жалости, то ли от угрызений совести. Я никому не рассказал о своём «подвиге», переживал сам. Теперь у меня перед глазами окровавленное тельце суслика. Если убить маленького зверька так тяжело, каково же убить крупное животное или человека?
Миша.

В учебном батальоне, где я служил, был образцовый порядок и жёсткая дисциплина. Старшина нашей роты был сверхсрочником. Судя по медалям, он, вероятно, участвовал ещё в войне. Приходил он вечером в казарму в идеально чистой и отглаженной форме, хорошо выпившим и «воспитывал» провинившихся. Тренировал нас быстро раздеваться перед сном. Были даже определённые нормативы. Помню, я раздевался за сорок пять секунд при нормативе, кажется, в минуту. Это был очень хороший показатель. Потом эти дурацкие нормативы справедливо отменили. Оставили нормативы только для подъёма по тревоге.

Здравствуй, Наташа!
Не хотел тебя пугать, но всё же напишу. Ещё бы немного, и моя жизнь закончилась. А я так мечтаю с тобой встретиться! В мечтах строю всякие планы. Хотелось бы, чтобы хотя бы часть планов осуществилась. Тогда и умереть не страшно.
Дело было так. Мы чистили оружие, и один придурок, который чистил свой пистолет рядом, шутя направил на меня пистолет.
— Нельзя же направлять оружие на человека, — говорю.
А он говорит, что пистолет не заряжен, направляет его в потолок, и тут выстрел. Представляешь? Он даже больше испугался, чем я. Сбежались ребята и начальство. Я, естественно, ничего не рассказал.
Миша.

Во время одного из учений на нас должен был наступать танковый полк. В расположении нашей обороны разместили мишени, и полк должен был стрелять по ним боевыми снарядами. За два часа до начала наступления мы спешно начали уходить в сторону, в лесок. Помню, как командир батальона нервничал из-за нашей медлительности и нерасторопности. Обычно сдержанный, он не стеснялся в выражениях, гоняя наших командиров. Командир батальона на джипе объезжал наши позиции, рядом с ним сидел радист, который всё время был на связи с наступающим полком.
Потом из леса я наблюдал за началом наступления. Перед нами вроде бы никого не было, только голая степь до горизонта. И вдруг из-под земли появились танки. Они шли мимо нас на позиции, которые мы оставили совсем недавно, и стреляли. На секунду мне показалось, что это настоящая война, и в животе у меня стало холодно. Я почувствовал, как бывает страшно на войне. На тебя движутся железные махины, несущие смерть, их не остановишь, от них не спрячешься и не убежишь.



Здравствуй, Наташа!
Только вчера возвратился с учений. Пришлось побывать и в Ростове, и в Краснодаре, и во многих других местах. В общем, к этому вопросу я ещё вернусь в конце письма. Сейчас нет просто терпения: хочется рассказать о твоей фотографии. Понимаешь, я написал всем, чтобы не писали, и был в полной уверенности, что мне ничего не пришло. Но на всякий случай спросил, было ли мне что-нибудь, заранее зная ответ. И вдруг говорят, что было письмо или даже два от какой-то девочки. Ты представляешь мою радость? Спрашиваю где, но никто толком не знает — сами, мол, уезжали куда-то и не знаем. Я каждого спрашивал, и никто ничего толком не знает. Начал искать в палатке и нашёл твоё второе письмо, в котором ты сообщаешь, что в предыдущем письме выслала фотографию. Спрашиваю, где первое письмо, с фотографией. Говорят, что, правда, было письмо с фотографией — мы, мол, даже смотрели фотографию, очень хорошая фотография, на коричневой бумаге, только где она — не знаем. Я просто чуть не рассвирепел. Готов был буквально поубивать всех, и Сашку в том числе. Хорошо, что его не было. У меня всё ещё была надежда, что он взял. Приехал Сашка только вечером (а я весь день только о фотографии и думал) и сообщил, что о письме с фотографией даже не слыхал. Я просто не знал, что делать. Ведь я так ждал этой фотографии — и вдруг так вот просто потерять, даже не посмотрев на неё.
На другой день встал с мыслью о той же фотографии. Решил не спрашивать, а просто перерыть обе палатки. Если бы нужно было перерыть палатки всего полка, я бы даже не задумался и пораскидал бы всё. В общем, в одной палатке ничего не нашёл, хотя просматривал каждую книгу, каждый альбом, тетрадку. И куда только она могла деться? Ну, сама подумай, кому она нужна — кроме меня, конечно? Взялся за вторую палатку. Машинально перелистывал книгу — и вдруг на меня глянула ты каким-то таким взглядом, что у меня перехватило дыхание. В полном смысле слова перехватило, знаешь, как когда окунаешься в холодную воду. Конечно, так подействовала не только фотография, но и долгое ожидание, я ведь уже совсем не надеялся её найти. Да и ты на фотографии какая-то не такая, какой я тебя представлял. Черты лица, конечно, те же. Те же губы, нос, глаза. Но выражение лица! Просто трудно выразиться, да ещё с таким выражением смотреть прямо на меня!
После того как я, наконец, нашёл её, я готов был от восторга всем её показывать. Во всяком случае, сам я смотрел (да и сейчас смотрю) на неё всякий раз, когда никого поблизости не было (всё же неудобно как-то, здесь не принято так относиться к фотографиям, да и вообще к девочкам). Ну, конечно, всем знакомым тоже показал, с таким, знаешь, видом, что, мол, просто получил фотографию — и, мол, не хочешь ли посмотреть?
Знаешь, всё, буквально всё, начиная от платья, поворота головы, случайно выбившейся пряди волос и кончая выражением лица, говорит, что ты здорово повзрослела. Раньше ты была ещё девочка, о своей внешности мало заботилась, может быть, даже не совсем чувствовала себя девушкой. Сейчас — другое дело. Как-никак, а годы идут.
Тебя не удивляет, что я пишу о таких вещах? Другой я, конечно, ни за что не сказал бы даже половины, но тебе могу писать о чём хочешь, тебе можно, правда?
Накатал я тебе целый лист мелким почерком только об одной фотографии! Чуть ли не сочинение!
У меня всё нормально. Настроение превосходное. Если что и мучает, так только то, что не вижу тебя и, может быть, не скоро увижу. Да и это ерунда. Мне кажется, что я самый счастливый из ребят. Даже жалко всех как-то. Серьёзно! У нас есть ребята значительно старше меня, а я чувствую себя старше любого. Интересно, правда?
Вот и второй лист кончается. Ты права, во всём письме только о своих чувствах и пишу. Только ведь это нужнее. Разве тебе интересно будет узнать, что я ел вчера?
Ну, всё! Пиши поскорее! Буду ждать! Пока!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Писать, собственно, нечего. Вчера только написал целое письмище.
Работы по-прежнему много. Так много, что я уже не спешу. Делаю всё спокойно, не тороплюсь. Так всегда бывает, когда слишком много работы. Становишься вдвое спокойнее, когда другие волнуются.
В общем, всё! Это мне десять дней придётся ждать ответ! Ты мне напишешь, получила ли ты предыдущее и это письмо. Хорошо?
Всё! До письма!
Миша.



Здравствуй, Наташа!
Вот получил от тебя письмо. Никак не пойму, почему письма так долго идут. Едут из Сталинграда за четыре дня, а почта (которая должна быстрее идти) идёт шесть дней! Наверное, у нас задерживают. Ведь мы в пригороде, а почта поступает в Сталинград.
Я в мечтах уже десятки, куда там десятки — сотни раз встречался с тобой, и всё время по-разному. Встречал и на пляже, прямо в воде, и на бал-маскараде, и на заводе, и даже в Краснодаре. На каждую девочку смотрел подозрительно, хотя знал, что в Краснодаре ты никак не можешь быть. Сплю я сейчас хорошо, без снов, но, когда помню сон, то ты там всегда участвуешь. Чаще я даже не вижу тебя, а только стремлюсь найти. И всегда что-нибудь мешает. Если бы я верил в сны, я был бы несчастным человеком.
Ещё в прошлом году, в первый год службы, я случайно наткнулся на одно стихотворение. Смысл его был так близок мне, что я выписал его в записную книжку. Этот стих буквально повторяет всё, что было со мной! Написал его Александр Лесин — поэт-фронтовик. Вот, читай:

И вот опять, опять к тебе
                Я возвращаюсь в сновиденьи:
В моих мечтах, моей судьбе
Живешь ты неотступной тенью.

На перекрестках городов,
На дальних полустанках – всюду
О сколько раз я был готов
Поверить случаю иль чуду,

Поверить, что и ты б могла
В какой-нибудь дорожный вечер
Откуда-то из-за угла
Внезапно выйти мне навстречу.

... Лишь в снах была ты рядом, близ,
Была со мной до пробуждения.
Невыносимы пробужденья,
Когда ты мне нужна, как жизнь!

Ну, как? Раньше я не решался тебе его показать. Просто поразительно, как всё совпадает с моими ощущениями.
Ну, пока! Пора спать, все уже спят. Только я и дежурный пишем письма.
Как вспомню, что надо десять дней (даже 12) ждать ответа, так хочется писать каждый день, чтобы и получать ответы каждый день.
Ну, всё! Передавай там от меня приветы, а то забудут о моём существовании. Лиде тоже передавай. А почему она мне передавала «особый» привет? А? Наверное, потому что увидела себя на рисунке.
В общем, всё. Ставлю последнюю точку. Вот рисую жирную точку, а то уже бумаги нет.
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Совсем делать нечего. Начальство поразъехалось, а работы не оставило.
Что-то погода испортилась. Началось всё ещё вчера вечером. Только что вернулись с ужина, и пошёл «сталинградский дождь». Гремит гром, сверкают молнии, только вместо дождя — сильный ветер с пылью. Ветер настолько сильный, а пыль так густа, что лучше хочешь обыкновенного дождя вместо «сталинградского». Пыль проникает везде: и в рот, и в уши, и в глаза, и за шиворот; а ветер валит с ног.
Всё. Пора на ужин. Мне ещё деревья поливать надо.
Пиши чаще хоть, а то ждёшь, ждёшь… Шутка ли — 10 дней!
Пока!
Миша.

Передавай привет кому-нибудь. (Лень даже подумать кому. Видишь, до чего жара доводит.)
Кстати, тебе здесь тоже передают привет. Видят, что я пишу и — вот черти! — говорят, чтобы я передавал тебе привет. Знают, что я пишу тебе, а не кому-нибудь другому.
В общем, пока!
Так ты пиши.


Здравствуй, Наташа!
Только что получил твоё письмо с фотокарточкой. Но почему я её должен отослать назад? Я уже думал, что это уже мне насовсем. Даже посмотреть хорошенько не даёшь. Разве за один раз посмотришь хорошо? А вообще-то, лучше отослать. Этот тип справа мне не нравится. Что это он так подозрительно смотрит на тебя? Ну и чёрт с ним!
Я немного отвлёкся. Говорили мы о том, что мы уже совсем взрослые. Обо всём этом — говорить и говорить, и никогда не выскажешь всё, что хочется сказать. В письме, во всяком случае, — очень трудно.
А встретиться с тобой мне не то, что «страшно» будет, а всё же боязно. Ну, сама посуди: ведь теперь ты обо мне знаешь почти всё. Раньше я мог почти смело смотреть на тебя, потому что знал, что ты не знаешь, что я думаю. А теперь совсем не то. Вот, например, с Лидой, Элой, Вовой и любыми другими будет легко говорить, потому что наши отношения совсем не изменились, просто долго не виделись. А с тобой совсем другое дело. И знаешь, чего я боюсь? Именно первого слова, первого взгляда. Потом, наоборот, всё пойдёт просто и легко. А сначала, ну, вот что сказать? Просто сказать: «Здравствуй», как раньше? Не то. Поздороваться за руку? Тоже не то. Подойти как-нибудь с шуткой, отрапортовать? Ничего не получится, потому что я поперхнусь от первого твоего взгляда. Ты не смеёшься ещё? Нет, кроме смеха, что делать? Особенно если вокруг знакомые будут. Если никого не будет, как-нибудь договоримся. А вообще то всё это — ерунда. Дело ведь не в том, что сказать и как сказать. Даже если я ничего не скажу, ты меня тоже поймёшь. Правда? Ну и всё! Тем паче, что я ещё не еду в Одессу. А когда приеду, тогда и говорить будем.
Ты пиши всё же почаще. Хоть раза два в неделю. Если не о чем писать, пиши, мол, что тебе не о чем писать, и так уже наскребёшь листик, а большего мне и не надо.
В общем, пиши, Наташа.
Пока!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Получил, наконец-то, твоё письмо. Уже два раза собирался написать, а потом откладывал до вечера, с вечера на утро и т. д., пока не получил твоё письмо.
Я, Наташа, сейчас в наряде и спать хочу. Пока никто не трогает, я немного вздремну прямо здесь же, а ты подожди. Хорошо?
Смотри, даже дали поспать! Лёг в девять минут пятого, а разбудили в 16 минут шестого. Так что спал целый час. Теперь и в голове просторно, можно и дальше писать.
Жаль, что я тебя не видел, какая ты сейчас. Ведь я тебя помню такой, какой ты была два года тому назад, а это не особенно вяжется с твоими письмами, с твоей фотографией. Я почему-то чаще всего вижу тебя, какой ты была на станции, когда я уезжал. Ты как-то по-особенному держала Лиду под руку, Лида разговаривала со мной, а ты только улыбалась и иногда вставляла какое-нибудь слово. Сейчас, мне кажется, что ты и под руку держишь по-другому, не так, как раньше. Та поза как-то не вяжется с твоей современной фотографией. Ты, наверное, ни черта не понимаешь мои бестолковые объяснения? Я просто не могу объяснить толком. Трудно очень.
Сашка стоит рядом и удивляется, что я так много написал. А я бы с удовольствием написал ещё, но пора на ужин.
Всё!
До письма!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Наконец-то получил от тебя письмо! Думал, что ты уехала куда-то, и вообще в голову лезла всякая чушь.
Ты посмотри, какая лягушка нахальная! Сидит на столе и прямо на меня смотрит. Удивляется, что ли? Это после дождя. Сегодня ведь воскресенье, с утра шёл дождь до самого обеда. У меня что-то голова болела, и я как лёг после завтрака, так встал только на обед. А голова всё же побаливает. Сейчас такое ощущение, будто день только начинается. А ведь уже четвёртый час! Так вот зря воскресенье прошло.
Пиши всё же чаще, если можешь. И о себе больше. В общем, пиши. О колхозе тоже пиши. Конечно, было бы лучше, если бы ты вообще не ездила в колхоз, но у вас, наверное, выбора не будет.
Ну, всё, до письма. Только поскорее.
Пока!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Теперь ты можешь меня ругать: на этот раз я отвечаю на два письма. Но, понимаешь, я просто не мог раньше написать. То работы было много, то немного приболел, то то, то то… Я, конечно, мог написать коротенькое письмецо, но мне хотелось написать обо всём, что за это время произошло. А сегодня вдруг Сашка приносит от тебя письмо. Это было несколько неожиданно, потому что обычно ты меня не балуешь письмами. В общем, теперь отвечать буду сразу на два.
Начну с самого главного — об отпуске. Пока всё идёт нормально. Если так будет и дальше, то в конце августа, числа 25-го, можешь меня ждать в Одессе. Раньше никак не получается, а позже просто нет смысла рисковать. Лучше иметь воробья в руках, чем синицу в небе — так, кажется, говорят. Только мне всё равно не верится, что я смогу вскоре повидать вас всех. Во всяком случае, при первой же возможности я постараюсь отсюда уехать. Было бы хорошо, если бы к тому времени все возвратились из колхоза, в особенности ты.
А у нас знаешь какая жара? Вот уже, наверное, неделю солнце печёт немилосердно. Днём жара до 40 градусов доходит. В такое бы время только купаться и купаться. А я ещё не рискую.
Интересно, почему ты «вымучиваешь» письма, а не пишешь то, о чём думаешь, что хотела бы написать? Немножко непонятно! А когда непонятно, начинаешь выдумывать возможные варианты, что только в голову ни приходит. Действительно, какая может быть причина, которая не давала бы тебе свободно писать обо всём, что захочешь? И почему раньше ты «гораздо больше, лучше и откровеннее» писала, а теперь не можешь? Ты всё же объясни хоть, а то я ничего не понимаю.
Пока!
Миша.
P. S. Кстати, почему это надоело начинать и кончать письма одинаково? А при встрече ты разве здороваешься по-разному? Так что тут ничего особенного нет. А признаться, я тоже еле сдерживался, чтобы не добавить прилагательное или местоимение. А потом понял, что это не особенно важно, не в этом всём дело. Всё!


Здравствуй, Наташа!
Уже второй день в части. Настроение дрянное. Кажется, будто я здесь буду недолго, приехал будто бы в неприятную командировку. Хочу настроить себя так, чтобы чувствовать себя здесь как дома, тогда и время быстрей пойдёт — и не могу. Всё жду чего-то.
Всего второй день здесь, а, кажется, будто и не уехал. Весь отпуск вспоминаю, как сон или очередную фантазию.
И знаешь ещё что интересно? Плохое настроение у меня как-то сочетается с восторженностью. Даже не знаю, как это получается. Только я всё время напеваю, шучу, хочется прыгать, Чёрт его знает! И в то же время жду чего-то. То ли отпуска, то ли демобилизации, то ли тебя в гости, то ли письма. В общем, чего-то жду. Наверное, чтобы год прошёл. А время ведь такая штука, что чем больше о нём думаешь, тем медленнее оно идёт. А как не думать — не знаю.
Не пишется письмо. Хочется говорить, а разве в письме что-нибудь скажешь?
Вот Бальзак считал, что даже в разговоре — и то можно передать намного меньше, чем хочешь передать. Приходится добавлять глазами, улыбкой, пожатием руки. О письме он даже не говорил.
Буду ждать письма, так что постарайся не задержать. Хорошо?
Что хорошо в письме, что собеседник никогда не возражает. Вот я спросил: «хорошо?» — и успокоился, будто ты уже согласилась.
В общем, кончаю! Пока!
Миша.
Написал письмо и настроение поднялось.
Это я уже дописал, когда конверт расклеился, пришлось бегать в хозчасть.


Здравствуй, Наташа!
Ждал, ждал от тебя письма и так и не дождался. Теперь уже не смогу получать письма, наверное, с месяц. Ты даже представить себе не можешь, как жаль, что я уеду, даже не получив от тебя письма. Теперь уже писать не надо. Жди письма от меня.
Всё время вижу тебя, даже во сне. Я уже так привык видеть тебя во сне, что спать иду с радостью, как на свидание. Серьёзно!
Ну, скоро мне будет не до снов. Если и буду спать, то так мало, что, конечно, снов не буду видеть. А жаль! Жаль, что снов видеть не буду, а не то, что мало буду спать. Понимаешь?
Миша.


Всё же жаль, что нет от тебя писем. Очень жаль!
Я уже в Сталинграде!
Да, здравствуй! Это первый раз забыл поздороваться. Я всё ещё под впечатлением твоих писем. Такое чувство, будто видел тебя — и даже письмо пишу как продолжение разговора.
Знаешь, Наташа, плохое настроение должно пройти. Оно просто не может быть плохим. Во всяком случае, у меня прошло и вряд ли вернётся.
Два года я ни черта не знал, и то быстро прошли, а тут всего один год и никаких неясностей нет. А просто разлука — дело не особенно страшное. Правда? Вот смотри: уже месяц прошёл. Я даже оглянуться не успел. Так же и остальные пройдут. Вот увидишь!
А ты права: в тебе действительно что-то изменилось с тех пор, как я приехал. Я ещё в Одессе это заметил и говорил тебе. Не знаю что, но последний день ты как-то светилась вся. Серьёзно, наверное, узнала что-то хорошее или…
Впрочем, тебе должно быть лучше известно, что с тобой произошло. Так что гадать не буду.
Эла права: о такой «тяжести», как у тебя или у меня, можно только мечтать. Во всяком случае, я бы хотел, чтобы так было всё время, всю жизнь; а когда подумаешь, что всё может пройти, становится страшно и даже жизнь теряет смысл. Я уже думал об этом и удивлялся, как я мог жить до того, как узнал тебя? А ведь люди как-то живут? Не все же любят! Чёрт их знает! Мне, во всяком случае, их жалко.
И ты должна бросить эту философию: «Зачем, мол, все, если тебя нет?» Наоборот, ты должна радоваться, всё должно быть для тебя лёгким!
Я тебя уверяю, что должно быть весело, а самому иногда так паршиво становится, что невозможно.
Только даже если грустно, всё равно хорошо!
Чаще же всего мне весело. Хочется шутить, смеяться из-за пустяка, особенно после писем.
Да, хотел сказать. Приехал я немытый, небритый, немного уставший, а потом поспал, проснулся и прочёл твои письма, побрился твоим лезвием, и стало как-то хорошо. Серьёзно!
Ну, всё! До письма!
Миша.

Знаешь, эту песню, которую ты мне спела, не знаю, как называется, там слова есть: «Значит любит здорово, что не говорит слова, без которого девушка грустит», — у нас в строю поют.
Приехал я и в первый же день услышал её. Ну и удивился же я. Ну, сама подумай, как здесь не удивиться?
Ещё раз, пока!


Здравствуй, Наташа!
Позавчера написал письмо, заклеил — и тогда только вспомнил, что многое ещё нужно было сказать. Два дня, вернее день, всё тянуло написать письмо. Еле-еле оттянул на сегодня. Я почему-то ждал от тебя письма. А придёт письмо от тебя, наверное, только через 8—10 дней: ты же не знаешь, что я в Сталинграде.
Ты, Наташа, это письмо читай как дополнение к тому, которое я отослал позавчера. Хорошо? Потому что за эти два дня ничего особенного не произошло, и писать я буду не о них.
Что я хотел сказать? Интересное дело! Последнее время я совсем не чувствую одиночества, ощущение пустоты тоже исчезло. Не знаю почему, но сейчас — не именно сейчас, а вообще последние несколько дней — у меня очень хорошее настроение. Всё время подшучиваю над ребятами, смеюсь сам, очень часто почти без причины улыбаюсь.
Вот когда ехал из Одессы, мне не было весело, не было и грустно (наверное, потому что я ещё не совсем осознал, что я уезжаю на год), а когда приехал, посмотрел на всё, стало так тоскливо, что захотелось чуть ли не выть. Серьёзно.
Кончилась бумага, побежал у Сашки спрашивать и начал немного беситься. Он спросил, получил ли я письмо. Я говорю: не получил, а написал. Тогда он сделал круглые глаза и сказал, что это он первый раз видит, чтобы, когда пишешь письмо, тоже радуешься. Мне его жаль стало: такой простой вещи не понимает. Ведь и то, и то — разговор с тобой. Правильно? Ну, вот!
Забыл сказать, ты пиши в письмах о том, когда получаешь мои письма. А то они часто пропадают, и даже не знаешь, дошло ли письмо. Я написал тебе после отпуска 2 письма, позавчера написал письмо и вот сейчас пишу (всего 4.) Напиши, получила ли их. Хорошо?
Ну, кажется, всё!
А то только заклею и ещё что-нибудь вспомню. Ну, ничего — ещё напишу. Даже лучше.
И зачем я написал тебе, чтобы ты не писала, пока я не напишу???
Миша.




Здравствуй, Наташа!
По всем расчётам, сегодня от тебя должно было прийти письмо, но его почему-то нет. Наверное, снова почта задерживает. А я как раз в наряде. Вся ночь (до трёх часов) впереди. и можно было бы писать и писать. Всё же решил не ждать и писать сейчас, а потом, когда получу, напишу ещё. Даже лучше будет.
Помнишь, я тебе говорил, что мечтал, чтобы у тебя был прибор, в котором ты бы могла меня видеть. Так вот, у меня сейчас такое ощущение, будто у тебя и в самом деле есть такой прибор. Даже иногда смех берёт, до чего додуматься можно. А между прочим, ощущение вполне настоящее. Даже когда говоришь что-нибудь или делаешь, всегда думаешь: а как бы ты к этому отнеслась? И сам стараешься быть лучше.
Всё же лучше, когда пишешь часто. А то последнее письмо ты написала 22-го, а сегодня уже 16-е (точнее 17-е, сейчас уже час скоро). Почти месяц я не знаю, что с тобой. Месяц — это большой срок, а прошёл быстро. У меня почти ничего не произошло за это время, а у тебя, наверное, полно новостей. Как всегда, когда долго нет писем, в голову лезет всякая ерунда.
Хотел тебя нарисовать на скорую руку. Ничего не получалось. Это мне урок, а то захотел ручкой, да ещё быстро нарисовать, чтоб похоже было! А сам рисовать ещё не умею. А как мне хотелось бы уметь хорошо рисовать.
Зря бумагу испортил. Теперь кончать придется. Но это ничего — скоро, наверное завтра — напишу ещё. Вот только получу письмо и сразу же ответ напишу. Хорошо? Ждать недолго придётся.
До завтра!
Миша.
P. S. Сашка привет передаёт.


Здравствуй, Наташа!
Сейчас мне особенно хочется видеть тебя. На сердце как-то паршиво.
Как я и ожидал, вчера получил от тебя письмо. И впервые после твоего письма весь день был грустный и шутил тоже только для того, чтобы не портить своим видом ребятам настроение. Всё же Сашка («старый») заметил и говорит: «Что это ты такой мрачный?». Я тоже как-то отшутился, но он потом всё допытывался, что могло меня в письме огорчить. Я так и не рассказал. У меня какой-то странный характер: обычно, когда трудно, стараются с кем-нибудь поделиться, услышать утешительное слово, а на меня такие слова или жалость ко мне действуют ещё хуже. Поэтому, когда мне особенно хорошо, хочется с кем-нибудь поговорить, рассказать всё, а когда плохо, я стараюсь лучше уйти куда-нибудь, побыть наедине.
Пишешь ты, что я, мол, всегда могу «опустить письмо в ящик (они везде есть)». Ты права, ящики везде есть, только не в поле. А мы обычно ездим по полю, так что я в этом случае не виноват. Один раз написал на станции письмо (я к нему марку приклеил), а больше не смог. На учениях вообще трудно писать. Обычно там нет времени даже поспать.
Кстати, о фотокарточке, я ещё в Одессе хотел тебе сказать: сфотографируйся и пришли новую. Та уже устарела. Я видел тебя другой, совсем другой, видел такой взгляд, о каком мечтал два года по несколько раз в день и который видел последние дни отпуска.
Правда, это было давно, больше месяца, но я помню как сейчас. Да разве такое забудешь?! Слишком долго я ждал этого, чтобы забыть.
Заговорился я с тобой, а мне уже скоро вставать. Не совсем скоро, но, кажется, сегодня в шесть.
Ложись спать и не сиди до часу. Сама обещала поправиться. Я вон, чтобы не похудеть, стараюсь съесть всё, что дают, правда, это не всегда выходит, всё же стараюсь.
Так значит, до, ну, например, до послезавтра. Или лучше до письма. Хорошо?
Пиши!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
В прошлом письме я немного сорвался и, наверное, своей философией ещё больше испортил тебе настроение. Больше этого не будет. Совсем не к чему писать, что мне не очень легко здесь, где о тебе напоминает только нож, фотографии (кстати, устаревшие), лезвия (неужели ты собираешься в каждом письме присылать их? В таком случае я смогу сделать запас не на один год!), ну и, конечно, письма. Ты это и сама знаешь. Разлука, мне кажется, самое трудное, что может выпасть на долю любящего. Ты знаешь, как иногда трудно бывает? Особенно раньше было. Эти «вещие» сны, от которых просыпался и не знал, где сердце, в груди или в пятке, воспоминания, мысли, всё, что строило богатое воображение — всё это приходило как какой-то кошмар. В такие моменты казалось, что жизнь вне Одессы (что значит без Одессы? просто сказать: без тебя!) лишена смысла. А потом (такое настроение было обычно вечером, перед сном, когда можно было думать о чём угодно и сколько угодно и никто не мешал). На другой день снова станет хорошо и весело, снова хочется немного беситься, шутить.
Хотел ещё о твоих мыслях сказать. Знаешь что? Если тебе что-то непонятно (мои слова, поступок ли), лучше спроси. А то придумаешь какую-нибудь ерунду и будешь от неё хандрить. Вот знаешь, почему только в последние дни было так хорошо? Мне кажется, что раньше ты меня знала только по письмам и по представлению, а в последние дни (вернее, немного раньше) увидела меня живого — и (дай Бог, чтоб я не ошибался!!!) полюбила. У меня что-то игривое настроение стало. Вижу тебя, как живую! Хорошо! Знаешь, в последние дни ты на меня даже смотрела по-другому. Я это ещё тогда говорил. Только ещё боялся делать выводы.
Знаешь, обидно становится: за два года мы виделись всего несколько дней. Ты, наверное, даже не запомнила меня. Я не о внешнем виде говорю. Вот ты, когда читаешь, представляешь, с каким видом я бы всё это говорил? Понимаешь ли, где какое выражение лица? Наверное, не особенно. Хотя, должна знать. Если считать время, например, в секундах, то мы были вместе очень много. Правда?
А настроение плохое можно развеять очень легко. Садись и пиши письмо. Причём, пиши совершенно всё, что думаешь, и к концу письма ты будешь уже улыбаться, шутить и проявлять своё веселье, как только можешь. Серьёзно! Сейчас я совсем забыл, что в начале письма я был настроен философски и мне было не очень весело.
Ну, что за чёрт? Когда, наконец, я действительно о прозе заговорю? Уже спать пора, а я только четырнадцатую страницу исписываю и ещё почти ничего не сказал. Всегда так: вначале пишу подробно, а потом как телеграмму.
До встречи (пока во сне)!
Ну, и до письма, желательно скорого! Впрочем, жду от тебя завтра, так что недолго ждать осталось.
Пока!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Ждал сегодня письма, а его почему-то нет. Всё равно, я не хочу больше ждать. Раз ты не пишешь — я буду писать. Понятно? И вообще, если долго писем не будет, я буду каждый день писать. В месяц получишь тридцать писем, а за десять месяцев — триста писем. Ну куда ты денешь такую кучу? Так что лучше пиши чаще. Логика у меня почти женская. Но другого выхода я не вижу. Так что учти, если завтра не будет, я напишу и буду писать каждый день, пока не получу ответ.
Вообще, я не ожидал, что у меня будет весёлое настроение. Ещё до отпуска я думал: дали бы мне отпуск, выяснил бы всё, а потом мог бы служить ещё столько же. В Одессе я думал наоборот, что мне очень трудно будет. А получилось что-то непонятное. Всё время чувствую, что есть что-то хорошее, очень хорошее, и поэтому всегда веселюсь, шучу; когда что-нибудь делаю, напеваю, ребята даже удивляются иногда, до чего я с ума схожу. А вечером, когда ещё не спишь и вспоминаешь последние дни отпуска; когда почти физически чувствуешь твои руки, становится аж больно, что готов что хочешь натворить. В такие моменты кажется, что не выдержишь год. Но это бывает только тогда, когда всё представляешь себе. Днем просто не дают замечтаться, да и сам отгоняешь плохие мысли, а вечером даже не хочется отгонять эти мысли.
Пока! Жду завтра письма!
Как всегда.
Миша.


 

Здравствуй, Наташка!
Нет письма! Уже вечер! Только что смотрел «Два капитана». Сильная картина! Особенно Катя. Ну, не то чтобы сильная Катя, а как тебе сказать — в общем, она хорошая. Наташа, ты даже не понимаешь, как мне хорошо сейчас! А ещё лучше было бы, если бы ты была здесь! В общем, кончаю, а то я сейчас могу что хочешь сказать! Эх, ты!
Завтра напишу ещё.
Миша.


Здравствуй!
Даже здороваться неудобно! Серьёзно! Когда кто-нибудь что-нибудь не то делает, мне становиться за него неудобно. Не знаю почему. Вот, бывало, кто-нибудь ругается при девушке, а я готов сквозь землю провалиться.
Впрочем, это всё я говорю только для того, чтобы успокоиться, собраться с мыслями, выиграть время и первым начать ругаться.
Ну, что ты там, интересно, думаешь? Вот уже, наверно, пятый день от тебя нет даже какого-нибудь конверта! Я уже не говорю о письме, ну, страниц на десять. А я должен каждый день писать! Правда, это не всегда легко сделать. Вчера, например, писал на коленях, стоя одной ногой в постели. Хорошо, что сегодня я дежурный и могу писать хоть роман. А интересно, ты и в самом деле не пишешь? Или пишешь и не отсылаешь? Сама же говорила, что не смогла бы не писать. А я вот не знаю. Меня совсем не тревожит, что ты не пишешь. Главное, чтобы я мог писать. Вот напишу письмо — и считай, что поговорил с тобой. То же, когда получаю письмо. Результат один, ну, отличия, конечно, есть.
Настроение обычное: днём весёлое, а перед сном… даже не спрашивай! И знаешь, именно этого вечера я больше жду. Жду с каким-то волнением и радостью. Чёрт знает что!.
Наташа, ты читаешь газеты? Паршивое дело. Я иногда после газеты такое себе представляю, что страшно становится. Дали бы хоть десяток лет! Видеть бы тебя. Ну, что ты молчишь?
И фотография молчит. Прислала бы говорящую. Ты думаешь, фотографии не говорят? Глазами говорят, выражением лица, надписью. Сфотографируйся и присылай. Буду ждать. Вообще, чаще присылай фотографии. Хотя бы посмотреть.
Что ещё?
Ещё раз прошу: напиши письмо!
А пока, до письма!
Миша.
Здравствуй, Наталия!
Сегодня я романа писать не буду: во-первых, времени нет (не то, что нет, а просто хочу спать. Я и так сегодня, то есть вчера, спал примерно три часа. Поэтому сегодня хочу выспаться.) Во-вторых, материала нет. Ну, что за день (вернее, 20 с небольшим часов) может произойти? Ровным счётом ничего (в армии, конечно, и в моём положении). Мне нужно самое меньшее десять месяцев, чтобы произошло существенное изменение. Так что особенно распространяться не буду.
Интересно, у тебя совесть есть? Ты напиши, а то я очень любопытный и, кроме того, разъяснив всё, ты избавила бы меня от размышлений. Но… я ещё не установил точно: есть или нет. Вот всё думаю и никак не могу прийти к выводу. Придётся изучать тебя больше и подробнее. Такая вещь, как совесть, потеряться не может. Это же не иголка, и ты не стог сена. Так что я не отчаиваюсь и надеюсь вскоре обнаружить хотя бы остатки совести. Сознайся, это было бы открытие большой важности.
Ну, что ещё придумать? Хотел что-то сказать и забыл. Ну, ладно, завтра вспомню и напишу. Ведь ты же не собираешься писать завтра, а я не собираюсь прекращать, так что ещё успею сказать.
Ну, всё!
Пока!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Наконец-то получил от тебя письмо. Не знаю, то ли почта, то ли ещё что-то, но это письмо пришло, наверное, после недельного перерыва. Я за это время успел написать штук пять писем.
Ты рассказала о своём знакомом, а мне его философия непонятна. Неужели он в самом деле думает, что можно полюбить человека только за то, что он страдает? Ведь это же глупость какая-то! При чём здесь сердце? «Он говорит, что на такую любовь нельзя не ответить, и если у меня есть хоть подобие сердца, я полюблю его». Какая это «такая» любовь? Сильная что ли? Ну, так что? Что-то я не пойму, как можно полюбить человека за его любовь. Можно пожалеть. Это я понимаю. Вообще-то, чёрт его знает! Хорошо мне тут рассуждать, а ведь раньше я почти так же считал. Я думал, что любовь вызывает любовь, и невзаимности не может быть. (С небольшой оговоркой: если любовь настоящая, навсегда). Правда, я не просто так считал, а потому что мне этого хотелось. Я видел, как бывает у людей, сам философствовал и пришёл к выводу, что настоящая любовь может быть только между двумя людьми, именно между одной парой. В общем, трудно в письме объяснить.
Я не верю, что можно любить человека, у которого противоположные взгляды. Могут быть совершенно различные темпераменты, характеры, но взгляды, суждения должны совпадать. Какая же у них жизнь будет, если он будет делать то, что он считает нужным, а она — то, что она считает нужным? Поэтому обычно влюбляются навсегда только тогда, когда знают человека. Если ты знаешь человека хорошо и ещё не полюбил, то совершенно понятно, что ты его не полюбишь. Разве что у тебя изменятся взгляды и характер. А это маловероятно.
Вот хотел написать другое письмо, снова, и выбросить то, что я о себе писал. Ты должна меня понять.
Во всяком случае, если бы ты меня разлюбила, не дай бог, я не просил бы снисхождения, не просил бы жалости. Наоборот, я бы всячески показывал, что жду настоящей любви и ни в коем случае не жалости.
Не знаю, смог бы я сразу себя переломить, но постарался бы. Всё же я бы приходил, потому что был бы уверен, что ты ошибаешься. Но приходил бы только как товарищ. Другое дело, что бы я в твоём отсутствии делал (может быть, ревел бы как дитя, может быть, бесился бы, может быть, не спал бы), что бы ни чувствовал, но тебе не показывал бы этого; тоже только потому, что не хотел бы и боялся бы жалости. Вот сейчас я удивляюсь, как я выдержал первые полгода. Чёрт его знает!
Не знаю, что меня поддерживало? Знаю только, что когда получал от тебя письмо, я мог что хочешь сделать; помню, что, когда мне было трудно, я думал о тебе, и мне становилось легче. Без преувеличения могу сказать, что я не помню, ну буквально нескольких часов, чтобы я не думал о тебе. Это немного смешно, но я не помню, действительно не помню сна, в котором ты бы мне не снилась. Я это давно заметил и просто удивляюсь: за два года — и ни одного сна без тебя! Вот только недавно я проснулся среди ночи и обратил внимание, что тебя во сне не было. Не знаю, где ты была, наверно, я просто не запомнил.
Знаешь, Наташа, я так долго пишу, что могу прозевать ужин. Так что пойду поужинаю, а потом допишу.
Теперь продолжать можно. Перечитал твоё письмо. Там интересные вещи есть. Разве «обещать и быть верной можно только мужу»? По-моему, не то что можно, а нужно быть верной даже своей мечте. Даже когда любишь кого-нибудь и ничего об этом не говоришь ему, и то нужно быть верным. Я не знаю, но ещё тогда, когда я тебе ничего не говорил о своих чувствах, я бы посчитал за подлость, если бы с кем-нибудь другим гулял и тому подобное. Больше того, я не понимаю, как можно ходить с кем-нибудь, заранее зная, что не женишься на ней. Поэтому я и удивился, как ребята гуляют, просто чтобы «провести время».
Пиши. Пиши всё. Не думай, что я не пойму. Ты не знаешь ещё меня. Я много понимаю и многих. А тебя я понимаю хорошо, почти с полстранички.
Уже устал, а ещё о себе ничего не написал. Может быть, до следующего письма отложить? А то пишешь, пишешь и потом лишь вспоминаешь ещё о чём-нибудь. Впрочем, ещё немного напишу, а что забуду — потом.
Пиши почаще и не думай ни о чём. Помни, что я есть, хоть и далеко. Впрочем, что такое расстояние? Ерунда! Время — фактор более существенный, но тоже преодолимый. Пройдёт год, и я приеду, и мы будем вместе? Только бы в мире всё спокойно было бы, а всё остальное ерунда!
Ну, ничего!
Всё тот же Миша.

Никак кончить не могу. Всё время хочется говорить, добавить что-то. Ну, ладно, всё равно бумаги больше нет!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Сегодня ровно месяц, как я снова в Сталинграде. Пока настроение возвышенное. Я даже удивляюсь. Грустно становится только тогда, когда я остаюсь один и начинаю вспоминать дни, проведённые в Одессе. Чаще всего хочется радоваться. Даже не знаю чему. Ощущение у меня, будто мне лучше других. Как-то жалко даже некоторых ребят. Думаешь: зачем они живут? И в то же время понимаешь, что смысл жизни не в любви, вернее, не только в любви. Всё же вся эта философия только понимается, но не чувствуется. Как там ни думаешь о смысле жизни, а без тебя я себе не представляю дальнейшую жизнь.
Знаешь, Наташа, раньше я не задумывался о том, что это чувство может пройти. Наверное, потому, что у меня были другие опасения. А вот дома ты как-то сказала, что очень хотела бы, чтобы так было всегда. Я после этого задумался и просто испугался, что всё может заглохнуть. Только вряд ли такое возможно. Можно разлюбить, если влюбился в человека с первого взгляда; и потом, только его узнал — и увидел, что это не то. А если влюбляешься после того, как узнаешь, тогда, мне кажется, уже не разлюбишь. Как ты думаешь?
Впрочем, эти рассуждения никому не нужны. Мне, например, совсем не нужны, да и тебе, мне кажется, тоже.
Ну, что там у тебя? Как учёба? Работа? Ты пиши обо всём.
Жду, жду письма, хотя знаю, что оно будет не раньше шестнадцатого. Очень уж долго пришлось на этот раз ждать. В следующий раз ты уже не жди от меня писем, а пиши. Они меня здесь подождут.
Ну, всё.
Так ты пиши!
До встречи (во сне)!
Миша.


Здравствуй, Наташа!
Поужинал я и думаю: чего это мне не хватает? Ходил из угла в угол и никак не мог понять, чего мне хочется. Потом догадался. Что должен получить от тебя письмо. Я так был уверен, что получу письмо, что удивился и не поверил, когда сказали, что нет.
И самое интересное, что предчувствие меня не обмануло. Немного погодя мне один парень говорит, что видел моё письмо в библиотеке. Я, конечно, слетал туда и забрал твоё письмо. Теперь совсем другое дело! Можно, во всяком случае, ответ писать!
Какую, наконец, карточку прислала? Объясни ты мне толком, а потом ругай. Да и потом, что за философия? «Если не пришлёшь карточку, не буду писать!» При чём здесь письма! Ты там смотри! Хорошее дело, «не буду писать»! Это похоже на философию ребёнка: «Назло маме не буду кушать»!
Ты пиши, когда получаешь мои письма. А то даже не знаешь, получила ты их или нет.
Ну. пока!
Не дают писать, рассказывают всякую ерунду. Потом ещё напишу.

Наташа! Что я хотел сказать? Просто хотел имя твоё назвать. Знаешь что? Я сейчас тоже лягу и помечтаю немного. Хорошо? Только не буду фантазировать о какой-нибудь ерунде. Просто помечтаю, припомню последние дни, часы, минуты. Припомню и ещё раз всё прочувствую. Я могу. Хватит воображения даже почувствовать прикосновение твоих пальцев, когда ты рубашку зашивала. Даже сейчас чувствую. А когда лягу, запросто представляю. Вот!
Ну, ладно! Пиши!
Миша.

Здравствуй, Нат!
Хочу похвастаться: я стал чемпионом нашей части по шахматам. Правда, в соревнованиях не участвовал наш главный шахматист.
Миша.


Нужно сказать, что дедовщины тогда не было и в помине. Могли подшучивать над новобранцами, называли салагами, могли послать с ведром в мастерскую за компрессией; в общем, развлекались. Правда, некоторые, мягко говоря, шуточки были далеко не безобидные, но делалось это, повторяю, для смеха.


Здравствуй, Нат!
Слава богу, закончилась эта война Израиля с Египтом. Меня удивляет отношение наших людей к евреям. Ведь евреи в отечественную воевали не хуже других. И это признаётся многими специалистами. Почему же простой народ считает, что евреи не умеют воевать? Многие наши родственники и знакомые воевали и заслужили награды. И твой отец, кстати, воевал. И ещё как воевал!
Странно всё это и обидно. Я имею в виду отношение к евреям.
Миша.


Здравствуй, Нат!
Я узнал: тех, кто поступает в институт, могут демобилизовать раньше, чтобы они могли сдавать экзамены. Я постараюсь, чтобы и мне разрешили демобилизоваться раньше. Вряд ли я сдам экзамены, слишком много времени я ничего не делал. В том смысле, что не учился. Так хотя бы раньше приеду. Честно говоря, уже нет сил, считаю каждый день.
Надеюсь, скоро увидимся.
Миша.


Так прошли три года, и я вернулся в Одессу. Поступить сразу в институт не получилось. На первом же экзамене я провалился. Я забыл формулу площади круга!
Я начал готовиться для поступления в институт на следующий год. Впереди был год, так что на этот раз я подготовился основательно и поступил легко.
Как-то так получилось, что наша женитьба с Наташей подразумевалась сама собой. Почти всё время мы были вместе. Когда её родителей не было дома, я оставался ночевать у них. Мы спали вместе, я мучился всю ночь, но не позволял себе лишнее. В то время нравы были ещё дикие, и я представлял себе, что, если со мной что-то случится и она захочет выйти замуж за другого, то у неё могут быть проблемы. В некоторых общинах тогда ещё был обычай после первой брачной ночи выносить гостям простыню со следами крови. Вспоминая сейчас то время, не верится, что такое могло быть. Но ведь так действительно было. Я помню, одна знакомая девочка в десятом классе «согрешила», так сказать, с парнем, так её родителям пришлось переехать с ней в другой город, чтобы избежать позора. Ужас что за время было! Мы же ещё воспитаны были комсомолом! А Наташа была первым секретарём комсомольской организации большого завода. Позже, когда мы уже были женаты, наше воспитание попортило нам много нервов.

Однажды, вернувшись от врача, Наташа сказала, что у неё обнаружили порок сердца. Когда мои родители узнали об этом, папа сказал:
— Ты не знаешь, что такое больная жена. И, вообще, разве нет других девочек? Мне, например, больше нравится Анжела. Ты не думай, — продолжал он, — это кажется, что жизнь проходит быстро. Жизнь очень длинная.
Правильно, подумал я. Если бы я выбирал, я бы тоже выбрал Анжелу, добрую, домашнюю, красивую девочку. Но я же не выбирал. Просто я любил именно Наташу. Когда я узнал, что у неё порок сердца, я подумал, что теперь все увидят мою порядочность. Я бы не оставил её, даже если бы она была прикована к кровати на всю жизнь.
Интересно, что Наташа первая из своих подруг почувствовала себя женщиной. Она начала применять косметику, обращать внимание на свою внешность и одежду. Это было странно, так как её советско-комсомольское воспитание не предполагало этого.
— Посмотри, какая у меня шея! Покатые плечи, как говорят, лебединая шея, — сказала она, крутясь перед зеркалом.
В другой раз:
— Стоит мне захотеть, и в меня влюбится любой мужчина.
И действительно, на всех вечеринках вокруг неё всегда крутились ребята. Ей писали письма, и она показывала их мне. Я же ревновал её ко всем.
— Ты себя так ведёшь, что мужчинам кажется, будто они тебе нравятся, — говорил я.
— А, как же я должна себя вести? Грубить всем?
— Не знаю, только если у тебя что-то случится, не рассказывай мне, не оправдывайся, ничего не объясняй. Сделай так, чтобы я ничего не знал. Боюсь, что случится непоправимое.
Ей, как видно, доставляло удовольствие чувствовать власть над мужчинами.

Прошёл год, и я поступил в институт, Наташа уже училась в институте на вечернем отделении и работала. Мы посчитали, что можно расписываться. Подали в загс документы. В то время существовал месячный испытательный срок, после которого расписывали. Считалось, что за это время молодожёны хорошо подумают о своём решении. На это время отец Наташи снял нам дачу у моря, а сам занялся подготовкой к свадьбе.
Как я уже говорил, мы с Наташей были детьми того времени. Поэтому в семейной жизни были полными невеждами. И в постели Наташа оставалась комсомолкой. Уже в первую брачную ночь мы с трудом справились со своими обязанностями. Во мне хоть существовали инстинкты, которых, кстати, я стеснялся, а Наташа вообще чувствовала во всём унижение. Как-то она сказала, что чувствует себя чем-то вроде унитаза, в который я справляю свою нужду. В общем, лучше не рассказывать подробности наших отношений. Современный читатель вряд ли поймёт наши трудности. Если мой трёхлетний внук уже интересуется техникой деторождения, то, что говорить о ребятах постарше.

          Дача находилась на берегу моря. Дом стоял у дороги, по которой дачники спускались к пляжу. Постепенно я привык к некоторым голосам. И вот однажды я услышал незнакомый звонкий детский голос, ему вторил низкий женский. Не знаю почему, но, когда на другой день я опять услышал их голоса, я почувствовал некоторое волнение. В следующие дни я уже прислушивался к их голосам и сразу узнавал их. В один из дней, выходя из воды, я увидел возле нашей подстилки молодую женщину с двухлетней девочкой. Женщина о чём-то разговаривала с женой, а девочка подошла ко мне, похлопала ладошкой по моим мокрым плавкам и сказала знакомым голосом:
         - Тусики.
Это были они.
         - Вы похожи на её отца, - сказала женщина, - поэтому она к вам подошла.
Девочка рассмеялась и подняла на меня синие пресиние глаза.
        - Синеглазка! – вырвалось у меня.
Так мы познакомились. В последующие дни мы старались располагаться рядом. Женщину звали Татьяна. Она проводила отпуск с дочкой на даче. У нас оказались общие знакомые, и жена с ней быстро нашла общий язык. Я же развлекал девочку. Обычно стеснительный, я дурачился, стараясь рассмешить Синеглазку. Я изображал кита, нырял и пускал фонтан, а она прыгала на берегу и визжала от удовольствия. Так прошёл месяц, и мы уехали в город. Ещё некоторое время жена перезванивалась с Татьяной, а потом постепенно перестала.
Отец Наташи, вероятно, от своего деда, как сейчас говорят, получил гены. Его дед был православным, служил в императорской гвардии, имел три георгиевских креста и при отставке получил персональное дворянское звание. Возвратясь домой, он влюбился в еврейскую девушку, принял иудаизм и женился на ней.
Так же, как дед, дядя Саша, так звали Наташиного отца, был богатырского телосложения, смелый и предприимчивый. Он прожил короткую, полную приключений, можно сказать, героическую жизнь. В начале войны он закончил краткосрочные офицерские курсы и служил в морской пехоте. Во время одного из налётов на порт на корму баржи со снарядами, стоящую у причала, упала зажигалка. Дядя Саша ещё с одним матросом сбросили с кормы за борт все ящики со снарядами и тем самым предотвратили взрыв в центре порта. За этот подвиг дядю Сашу представили к герою, но заменили на орден. После одного из боёв дядя Саша с группой бойцов выбирался из окружения. Как известно, немцы расстреливали офицеров, коммунистов и евреев, а дядя Саша был и офицером, и коммунистом, и евреем. Поэтому, опасаясь плена, он закопал свои офицерские погоны, награды, партбилет и другие документы в одном из сараев. Затем и в самом деле попал в плен.
Колонну пленных конвоировали румыны. Когда они проходили через какое-то село, дядя Саша спрятался в сарае, переждал до ночи и, в конце концов, сумел добраться до своих. Его, естественно, разжаловали, исключили из партии, лишили всех наград и отправили служить в штрафной батальон. Служил он в разведке, прошёл всю войну и, как это иногда бывает, даже не был ранен. Всё это время он не имел права писать письма, и родственники считали его погибшим. Каково же было их изумление, когда через год после окончания войны он вернулся целым и невредимым. Он пытался восстановиться в партии, писал письма наверх, но безрезультатно. Более того, за какую-то из афер, а он был предприимчивый и рисковый, его посадили на пару лет. После тюрьмы он несколько успокоился и работал замдиректора по реализации в одном из совхозов под Одессой. Он придумал возить овощи в Мурманск. Там те же огурцы стоили в десятки раз дороже. Всё было официально, и власти даже поддерживали такое начинание.
Не забывал дядя Саша, естественно, и себя. Кроме зарплаты он получал ещё и трудодни. В конце года на трудодни ему причиталась пара тонн овощей. Эти овощи он тоже продавал в Мурманске. Дядя Саша зарабатывал огромные деньги, и всё почти что законно. В делах он напоминал русского купца из пьес Островского. Мог хорошо выпить, был добр и щедр. Своих близких и знакомых одаривал подарками.
К деньгам он относился, как к бумажкам. Его карманы были набиты смятыми купюрами. Когда ему нужны были деньги, он запускал свою огромную ладонь в карман и вытаскивал в кулаке ком смятых бумажек.
Как настоящий советский человек, Наташа подозревала отца в разных махинациях, поэтому часто враждовала с родителями. Справедливости ради надо сказать, что со временем её взгляды постепенно изменились. Кстати, и мои тоже.
После свадьбы я перешёл жить к ним. Спали мы в большой комнате, а родители в соседней.
Однажды Наташа разбудила меня ночью и сказала шёпотом:
— Послушай.
Из комнаты родителей доносилась какая-то возня и тихий разговор.
— Ещё когда я была ребёнком, я всё слышала. Я их ненавижу за это.
Наташа вся дрожала. Я прижал её голову к себе и гладил волосы, успокаивая её. Постепенно она успокоилась и заснула, а я несколько часов не шевелился, опасаясь её разбудить.
После женитьбы первая же ссора у нас произошла на почве радиолюбительства. В тот раз я топил печку, у нас ещё было печное отопление, и между делом разложил перед собой на табуретке недавно приобретённые детали для очередного приёмника. Детали были новенькие, красивые, такие у меня были впервые, и тут жена вышла ко мне и начала что-то говорить на повышенных тонах. Это был первый год нашей совместной жизни, ребёнка ещё не было и, вроде бы, не было каких-то важных дел. Что мешало жене? Никак не могу вспомнить. Сейчас, когда у меня есть опыт общения с женщинами, я думаю, ей мешало, что я занимаюсь своими делами и не обращаю на неё внимание. В общем, я вспылил и в приступе гнева бросил детали в печь. Жена сразу успокоилась, а я… я и сейчас, через полвека после того случая, с жалостью вспоминаю о тех дорогих для меня в то время деталях.
Кстати, с этого случая начались наши ссоры. Вообще, всё не нравилось жене. Я неправильно чистил зубы, надевал не ту и не так одежду, и т. д., и т. п. Причём, она всегда требовала даже в мелочах, чтобы я делал всё, как понимала она. Потом, когда мы уже жили отдельно, если она обижалась, то уходила спать в другую комнату. Я уступал и шёл к ней первым мириться. Я чувствовал унижение и переживал от этого. Я ведь по гороскопу «овен», а овны считают себя самыми лучшими и очень обижаются, когда кто-то считает не так. В результате у меня началась депрессия. Врачи не поняли этого. Из-за болей в животе врачи считали, что у меня язва желудка, хотя рентген не показывал этого. С этим диагнозом я жил последующие годы.
— Давай заведём ребёнка, — сказала однажды Наташа, — а то мы совсем рассоримся.
Наши ссоры не носили фатального характера и со временем вообще прекратились. Я оставался для неё самым близким человеком. Она рассказывала мне о своих мыслях, о проблемах и радостях. Иногда рассказывала такое, что мужу обычно не рассказывают.
Возвратясь от гинеколога, она сказала:
— Ты не представляешь, что у женщин творится там. Постоянные воспаления, грибки, у меня же там всё идеально.
А я подумал, что эта идеальность моя заслуга. Ведь я же оберегал её от абортов и инфекций!
Между тем, отец Наташи дал нам деньги на покупку кооперативной квартиры. Её строили в новом районе. Это было кстати, так как мы уже ждали ребёнка. Отец Наташи очень обрадовался, узнав об этом. Он мечтал о внуке, так как у него были две дочки, а он всегда хотел мальчика.
Однажды дядя Саша возвратился из командировки совсем больным. Врачи подозревали плеврит. У моих родителей был хороший знакомый врач, который лечил нашу семью. Доктор Дубовский, так звали врача, был врачом старой школы. Это был полноватый медлительный мужчина. Носил он очки и не расставался со своим портфелем. При осмотре больного доктор Дубовский пользовался старинной трубкой. Никаких анализов ему не надо было. Неторопливо он выслушивал больного, выстукивал его пальцами, прислушиваясь к звуку, и ставил безошибочный диагноз. Осмотрев дядю Сашу, он сообщил моим родителям о страшном диагнозе. Потом добавил:
— Надо молить бога, чтобы я ошибся и у больного обнаружится всего лишь туберкулёз.
Но доктор Дубовский не ошибался. Вскоре дядя Саша умер, так и не дождавшись внука.

Мы были напуганы происшедшим, осматривали друг друга, и я нащупал в груди у жены небольшое уплотнение. Врач-сосед, к которому мы обратились, видя наше состояние, сказал, что ничего страшного нет, и немного успокоил Наташу. Но через несколько дней, встретив нас на лестнице, он сказал, что на всякий случай надо показаться онкологу. Когда Наташа возвратилась от онколога и рассказала, что пока ничего страшного нет, но надо периодически приходить на осмотр, мне стало легче.
— Ты знаешь, — сказала Наташа, — я думала, что с таким диагнозом люди уже больше ни о чём не думают, но оказывается, что с таким диагнозом тоже живут. Не знаю, на что они надеются, но продолжают жить. Я слышала, как в очереди женщины, которым уже поставили страшный диагноз, рассказывали друг другу о каких-то ничтожных проблемах, а мне хотелось крикнуть им: «О чём вы говорите? Опомнитесь!»
Вскоре родился сын. Представляю, какая это была бы радость для дяди Саши, но, увы, время не вернёшь. Оставалось только назвать сына Александром в память о его дедушке.
После рождения сына у Наташи начало прибывать молоко. Сын плохо ел, и надо было отсасывать оставшееся молоко. У жены была тугая грудь, и сцеживать было очень тяжело. Я старался помогать, как мог, но и моих сил тоже не хватало. Сыну тоже тяжело было сосать, и я придумал докармливать его из бутылки. Я выдавливал из соски в рот сынишке несколько капель, он, спросонья, глотал. Таким образом удавалось скормить ему необходимый минимум. Врачи, говорили, что это неправильно. Но я продолжал так кормить.
В это время моя подруга по институту тоже родила, и у неё было очень мало молока. Наташа предложила отдавать ей излишки молока. Так у нашего сына появился молочный брат. Странно устроена природа. Подруга была полной, с большой грудью, а молока у неё не было. А Наташа была худенькая, с маленькой грудью, и у неё хватало молока на двоих.
Появление ребёнка совпало с завершением Наташиной учёбы в институте. Надо было готовить дипломный проект, и всю чертёжную работу я взял на себя. Всё свободное время я проводил за чертёжной доской. Между прочим, дипломный проект Наташа защитила на отлично, в чём была и моя заслуга.
Когда сынишка подрос, мы отдали его в садик. Ему не было ещё и года, а он уже мог ходить. Он становился около входной двери и ждал нас. Воспитательницы называли его дежурным. Обычно в садик его отводила Наташа. На этот раз я пошёл. Когда сын увидел дверь садика, он обнял меня за шею и начал плакать жалобно и обречённо. Такого я выдержать не мог и в дальнейшем уже не отводил его.
Наконец, нашу квартиру построили, и мы переехали в неё. В то время уже были проблемы с продуктами. Приходилось рано утром, до работы, покупать молоко, которое привозили в бочке и которого могло не хватить. Ходил я и в детскую консультацию за детским питанием. Однажды из командировки в Москву я привёз импортное питание в порошках. Это были разные каши с добавками. Помню, нас удивила банановая каша. В Союзе же тогда выпускали, в основном, толокняные каши и ещё, кажется, рисовые. Так что привезённое питание было очень даже кстати.
Когда сын пошёл в школу, Наташа повесила ему на шею ключ от квартиры, чтобы он мог после школы приходить домой самостоятельно. Я же звонил с работы и проверял, всё ли в порядке.
— Ты уже дома? Ты не забыл закрыть дверь? Помой руки и иди кушать.
Через полчаса опять звоню:
— Ты уже поел? Ну, поиграй немного и иди делать уроки.
И так целый день. Дело в том, что я уже был начальником сектора, а Наташа, как мы считали, должна была делать карьеру. По этой же причине, когда сын заболевал, я тоже часто оставался с ним на больничном.
Однажды, когда, по моим расчётам, сын должен был быть уже дома, звоню — никто не берёт трубку. Звоню опять минут через пятнадцать. Опять тишина. Я на такси приезжаю домой, и что я вижу: у входа в нашу парадную сын играет с котёнком.
В другой раз на мои вопросы сын сообщает, что забыл в школе шапку. Опять приезжаю, и идём в школу разбираться. Уборщица открывает дверь комнатушки, где она держит свои инструменты и предлагает:
— Выбирайте, какая ваша.
А в комнатке у неё груда шапок, портфелей, шарфов и ещё много чего. Всё это забывали наши безалаберные дети.
Чтобы быть больше с ребёнком, мы решили брать отпуск отдельно. Я был с сыном в Крыму, на Карпатах, плыл на пароходе по Днепру. При этом не обходилось без происшествий. Однажды в Крыму сын заболел, и я рвался в Одессу, как когда-то во время войны мама правдами и неправдами вырвалась с нами из осаждённой Одессы. Билетов на самолёт я не мог достать, и пришлось добираться частично на машине, частично поездом до Киева и оттуда уже самолётом в Одессу.
В другой раз, во время моего отпуска, в Одессе обнаружили холеру. Одессу закрыли на карантин, и мне пришлось лететь с сыном к сестре в Кишинёв, а когда разрешили жителям Одессы въезд в город, ехать уже в Одессу.
Вспоминая позже о наших приключениях, я удивлялся своей смелости и решительности. Наташа ведь считала меня не очень деловым, что, кстати, было справедливо, но в критической ситуации я становился и решительным, и деловым. Потом бывали случаи, когда я решительно брал ситуацию в свои руки, и всё разрешалось благополучно.
Однажды, когда жена была в командировке, мне понадобился какой-то документ. Наши документы хранились на полке в шкафу. Я начал искать и увидел среди документов пачку моих писем из армии и ещё какие-то письма. Это были старые письма от её поклонников. Она показывала их мне, хвастаясь, что все в неё влюблялись. Но среди старых писем были совсем новые письма, которые она мне не показывала. Мне бросилась в глаза фраза, которая меня озадачила. Это было письмо от Юлика. Он писал, что всё будет хорошо и он надеется, что вскоре они будут вместе. Сначала я ничего не понял. При чём тут Юлик? Что значит «всё будет хорошо» и, вообще, что это за письма? И вдруг я оглох, я слышал только звон в ушах, я всё понял. Руки мои дрожали, я не знал, как мне поступить. В первую очередь я взял пачку своих писем, для чего-то фотографии и плёнку, где я снимал жену в обнажённом виде, и всё это уничтожил. Уничтожил я также другие наши интимные фотографии. Я не хотел, чтобы всё это видел кто-то другой. У меня начались боли в сердце и животе. Я часами лежал на диване, смотрел в потолок, и думал, что жизнь моя кончается и как мне поступить: рассказать ли всё жене или делать вид, что ничего не случилось.
Наконец, из командировки вернулась жена.
— Что случилось? — спросила она в тревоге, когда я открыл дверь. — Что случилось? Скажи уже что-нибудь?
— Я видел письма, — наконец выдавил я.
— Так я и знала! Я думала, что однажды тебе понадобятся документы. Я имела в виду переложить письма в другое место.
Это всё, что она сказала.
В общем, в эту ночь жена спала уже в другой комнате. А я всё мучался от болей и от мыслей. Я бы понял, если бы она сказала, что любит другого. Это я бы понял. Но она ведь продолжала спать со мной, и у нас даже начало что-то получаться. Значит, она хладнокровно раздумывала, кто ей больше подходит! Поэтому и принимала ухаживания от другого. А как же я? Неужели ей было безразлично, что будет со мной? Она же видела, что я люблю её. Я подумал, что и меня она, наверное, выбрала в своё время, руководствуясь практическими соображениями.
Я вспомнил, как Наташа в последнее время упоминала Юлика. Юлик смешно напевает блатные песни. Юлику нравится женская обувь. Юлику нравятся беременные женщины. Юлик может наощупь определить номинал монеты. Юлик, Юлик, Юлик… Я вспомнил недавний разговор:
— Ты такой доверчивый, — сказала Наташа улыбаясь, — тебе легко изменять.
Я улыбался, воспринимая её слова как комплимент. Потом добавил уже серьёзно:
— Если у тебя что-то случится, не рассказывай мне. Вообще, сделай так, чтобы я ничего не знал.
Я тогда считал, что мимолётное увлечение не должно быть причиной развода.
И ещё она как-то сказала:
— Я сравниваю тебя с Юликом. Ты, конечно, более талантливый, особенно в технике, а он гуманитарий. А мне как раз больше подошёл бы гуманитарий.
И ещё подумал я, что главное различие она не сказала. Отличие было в том, что отец Юлика был известным адвокатом с обширными связями. Что у них была дача в элитном районе Большого Фонтана. Что с одной стороны их дачи была дача генерала, а с другой стороны дача какого-то партийного работника и что они дружили семьями.
А что было у меня? Доброта? Честность? Порядочность? Различные таланты и изобретения? Всё это тогда нельзя было конвертировать в большие деньги. И, следовательно, в богатую светскую жизнь. А Наташа нуждалась в этом. Она должна была блистать.
И ещё я вспомнил почему-то историю Наташиной тёти. Звали её Полина, а мужа её Яков. Семья, на мой взгляд, была немного странная. Яков был простым сапожником, а Полина врачом-хирургом. Это была эффектная женщина, высокая, черноволосая, ухоженная, и мне что-то не очень было понятно, как она могла выйти замуж за простого сапожника. Она стеснялась своего мужа, нигде вместе они не бывали. И вот, как мне казалось, вдруг, Полина развелась с Яковом и вышла замуж за главврача больницы, где она работала. Ей было уже около пятидесяти, а её новый муж был лет на пятнадцать старше. Почему для меня всё это было странным? Я думал, что в таком возрасте уже не заводят новую семью.
Позже я узнал подробности. В молодости Яша и Поля учились в мединституте, где они и познакомились. Вскоре они поженились, у них появилась дочка. Жить на стипендию стало невозможно, и они решили, что Яша на время оставит учёбу и пойдёт работать, а, когда Поля окончит институт, он продолжит учёбу. У него были хорошие руки, и он быстро освоил сапожное дело и неплохо зарабатывал. Поля же продолжала учиться и стала врачом. И тут вмешалась судьба: началась война, и не о какой учёбе уже не могло быть речи. Так Яша остался сапожником на всю жизнь. Поля же ушла на фронт и всю войну провела в госпитале за хирургическим столом. Вернулась с фронта она капитаном медицинской службы со множеством наград. Там, на фронте, начался её роман с её будущим новым мужем, начальником госпиталя. Она стала, как говорят в народе, его ППЖ, т. е. походно-полевой женой. Он был старше её, у него была семья и дети, и после окончания войны он вернулся в свою семью. Но их роман продолжался многие годы и после окончания войны. Когда, можно сказать, в старости, у него умерла жена, Полина развелась с Яковом и вышла замуж за своего любовника. Они начали открыто появляться в обществе его высокопоставленных знакомых, и всё было хорошо. Наконец-то она оказалась в обществе себе подобных. Кстати, её бывший муж Яков быстро нашёл себе простую женщину, женился на ней, и у них тоже всё было хорошо. Когда через несколько лет у Полины умер её новый муж, она перестала за собой следить, начала болеть, мгновенно превратилась в седую старуху и вскоре тоже умерла, хотя было ей не более шестидесяти.
Я невольно сравнивал нашу ситуацию с историей жизни Наташиной тёти.
Если для мужа Полины расставание произошло спокойно, то для меня это была катастрофа. И жена понимала это и всё же пошла на расставание. При том, что она не была влюблена в другого мужчину, а просто выбрала лучший, по её мнению, вариант. Моё понимание порядочности не принимало такого, поэтому я болел.
Все эти мысли, воспоминания и сны не давали мне покоя. Похоже, что я сходил с ума.
Однажды Наташа сказала:
— Надо что-то решить. Я ещё молодая. Я не хочу умирать. Может быть, я ещё устрою свою жизнь. Пожалуйста, перейди жить к родителям.
— А как же Саша?
— Ты будешь встречать его из школы. Он же ещё ребёнок, привыкнет. Я же не собираюсь выходить замуж завтра.
Я всё ещё колебался. Сын, вероятно, понимал ситуацию, так как сказал однажды:
— Если ты уйдёшь, я уйду с тобой.
А я, тем не менее, мечтал отомстить жене, тоже изменив ей с кем-то. Вскоре, как мне казалось, представился подходящий случай. Я собирался в отпуск. Возможно, из-за Серёги, моего сотрудника, я впервые попал в больницу. В то время у меня подозревали язву желудка, и каждый отпуск я старался проводить в санатории. На этот раз мне в профкоме предложили горящую путёвку в санаторий где-то на Урале. Там я ещё не был! Был уже в Абхазии, в Армении, в Закарпатье, в Харькове, в Молдавии. А на Урале ещё не был.
— Надо это дело отметить, — сказал мой сотрудник Серёга, — а то отпуск получится неудачным. У меня как раз бутылка с собой.
— Так мне же нельзя, — говорю.
— Мы же не будем напиваться, только символически, — улыбается Серёга. В общем, пришлось согласиться. В забегаловке, куда меня привёл Серёга, кроме подозрительной жареной печёнки ничего не было. Я и дома жареную печёнку избегаю кушать, а тут в сомнительной забегаловке. В общем, чтобы не опьянеть, пришлось кушать что есть. После забегаловки я сразу отправился на вокзал. Время ещё было, и я, чтобы протрезветь, решил посидеть в скверике. Сижу, мысленно вспоминаю Серёгу недобрыми словами и вдруг слышу знакомый голос:
— Куда это вы собрались?
Передо мной стоит Лариса из соседнего отдела и улыбается. Присела рядом. Молодая, красивая разведённая женщина, я и раньше на неё заглядывался, но как-то не получалось с ней поговорить. А тут сидит рядом и улыбается. Тем более, водка у меня ещё не выветрилась. Шучу, говорю комплименты и всякие глупости, взял за руку, даже сделал движение, чтобы поцеловать, а она всё смеётся. Она была уже опытная женщина, и, видно, мой вид и мои неуклюжие действия её забавляли.
Ночью в поезде мне стало плохо. По дороге в туалет я на мгновение потерял сознание и чуть не упал. В туалете заглянул в унитаз, всё чёрное как дёготь. Я уже был начитан о разных последствиях, которые могут быть при язве, и сразу понял, что у меня началось кровотечение. «Это меня бог наказал за измену», — подумал я по молодости и наивности.
— Вы хотите сойти на ближайшей станции или потерпите до Брянска? — спросила проводница, когда я сказал ей о случившемся. — Скоро Брянск, всё-таки большой город.
В Брянске меня уже ждала скорая помощь. Отвезли в больницу. При первом же осмотре врач подтвердил мои опасения. Начали давать холодную воду со льдом, на живот положили грелку тоже со льдом, дали какие-то таблетки, взяли анализ крови. В палате, куда меня поместили, лежало четыре человека. Среди них был один мужчина, уже после операции, и молодой парень, сын первого секретаря обкома, как выяснилось позже. У него была язва, и он ждал операции. Мы с ним разговорились. Он недавно окончил медицинский институт, работал пластическим хирургом. Рассказывал мне подробности об операциях на язве, о своей жизни. В общем, мы с ним подружились и проводили время в разговорах на разные темы.
— Как вы считаете, у Ленина тоже культ личности или авторитет личности? — спросил он как-то. Совсем недавно Хрущёв делал свой знаменитый доклад, и все обсуждали эту тему. Я что-то дипломатически говорил. Всё-таки человек незнакомый, да ещё и сын первого секретаря обкома.
Через несколько дней мне разрешили встать, чтобы позвонить жене. Я всё волновался, что жена будет переживать. На удивление жена вроде бы не очень удивилась или расстроилась, что меня несколько обескуражило. Я всё ещё не привык, что фактически мы уже не женаты.
Продержали меня в больнице недели две. Вначале несколько раз в день брали анализ крови. Кончики пальцев у меня болели из-за этого, и каждый раз я, можно сказать, страдал, когда у меня брали кровь. Позже брали кровь сосем не так. Вставляли иголку с миниатюрным краником в вену, закрепляли её липкой лентой и оставляли до конца пребывания в больнице. Через неё брали кровь и также вводили различные лекарства. Это было и удобно, и безболезненно. Несколько раз делали рентген, но язву не нашли. Мой врач, вероятно чувствуя мою тревогу, успокоил меня:
— Мы вас не будем оперировать. Будете лечиться уже дома.
Так закончилась, не начавшись, моя месть.
Прошёл месяц нашей раздельной жизни. Ещё совсем недавно она спала со мной. Ещё совсем недавно она говорила, что не может заснуть, если не чувствует меня рядом. А сейчас она спит в другой комнате, я слышу, как она переодевается, и чувствую запах её косметики.
Наконец, в одну из ночей я не выдержал и пошёл к жене. Она не сопротивлялась, только закрыла лицо руками и заплакала. Впервые я видел её плачущей. И тут я взбесился. Я вскочил и начал крушить всё, что попадалось мне под руки. Жена тут же перестала плакать, натянула одеяло до подбородка и смотрела на меня с удивление. Ничего подобного со мной никогда не было. Я бесился и вымещал всю свою обиду, гнев и злость на нашей квартире.
На следующий день я перешёл жить к своим родителям. Через несколько дней пришёл адвокат от жены. Он сказал, что жена просит развод.
— Пусть делает, что хочет, — сказал я.
— Если вы не возражаете, я составлю бумагу. Вам не надо будет присутствовать на суде. Скажите только, есть ли у вас претензии к жене?
— Ничего мне от неё не надо. Пусть делает, что хочет.
— Но вы понимаете, что квартира останется у жены?
Мне показалось, что адвокат смотрит на меня с любопытством. Затем он написал что-то на готовом бланке, вздохнул и дал мне подписать. Я подписал не глядя. Через несколько дней посыльный принёс чемодан с моими вещами.


Прошло 40 лет. В один из дней позвонил сын:
— Папа, — сказал он, — мама умерла.
Я молчал, не зная, что сказать. После паузы он добавил, опережая мои вопросы:
— Мама просила, чтобы ты не приезжал. Она хотела, чтобы ты помнил её молодой, такой, какой она была, когда вы расстались

Сейчас, вспоминая о прошлом, я понимаю основную причину нашего развода. После юношеского любовного угара наступил быт. Ей нужен был мужчина, который взял бы на себя все бытовые проблемы, который, при всеобщем дефиците, мог «достать» всё необходимое, мог сделать её жизнь такой, какой она себе представляла, чтобы она могла заниматься только своими женскими делами. Я ничего этого не умел, более того, даже не понимал, что необходимо женщине. Меня интересовали только мои «игрушки». Я думал о творчестве, быт меня не интересовал. Я должен был родиться в XIX веке в богатой семье, чтобы не думать о быте. В наше же время я мог бы устроить такую же ненормальную женщину, как я, которая тоже не интересовалась бы бытом и которая восхищалась бы моими талантами. Между прочим, такие женщины ещё бывают. У моего товарища, в частности, такая жена. Есть ещё момент, который мог подтолкнуть на решение Наташи. Я имею в виду сексуальные отношения. Возможно ею двигало женское любопытство: как будет с другим мужчиной. А Юлик как раз был подходящим вариантом для этого. Он был старше меня, уже разведен и имел отношения с некоторыми женщинами. Будь Наташа не такая честная женщина, как она это себе представляла, она бы переспала с тем же Юликом и успокоилась. Кстати такие примеры я в дальнейшем наблюдал у своих знакомых. Но Наташа могла иметь дело только с официально признаным мужем. Кстати, дальнейшие события косвенно подтвердили мои догадки.

Но вернёмся к моему грустному рассказу.
За прошедшие 40 лет моя жизнь изменилась коренным образом. Я многому научился, хотя, между нами говоря, я не гожусь для обычной жизни, чего обычно хотят жёны.
После развода я несколько лет жил с родителями такой же жизнью, как до женитьбы. Я вспомнил свои увлечения, в частности, живопись. Я начал посещать студию живописи при Доме учёных. Руководил студией настоящий действующий художник. Он не навязывал свою волю, давал нам полную свободу. Только иногда делал замечания по технике живописи и отвечал на наши вопросы. Однажды кто-то спросил его, какими красками лучше пользоваться, чтобы со временем картина не потемнела.
— Пишите, чем хотите и как хотите, и не думайте о будущем. Если вам удастся написать шедевр, потомки найдут способ всё восстановить, — сказал он.
Это был жестокий и абсолютно правильный совет.
Однажды он подошёл ко мне, посмотрел на мой натюрморт, и сказал:
— Ларионов!
Для меня это был верх похвалы, так как я любил писать яркими красками, поэтому он, шутя, сравнил меня с выдающимся художником-колористом.
Со студией мы выезжали на пленер, устраивали выставки.
Со временем я уже писал не хуже некоторых профессиональных художников.
Одну из своих картин я подарил знакомым. Они повесили её на стену. Однажды, придя к ним в гости, я не увидел свою картину. Оказалось, что их родственник, профессиональный художник, предложил улучшить мою картину. В результате картина была испорчена, и хозяева выбросили её.
— Извини, — сказал хозяин, когда я поинтересовался о картине.
— Что ты! — говорю, — для меня это большой комплимент, что профессиональный художник испортил мою картину.

Когда сын заканчивал занятия в художественной школе, я встречал его и провожал до автобуса, который шёл в микрорайон, где он жил с мамой. Встречаясь с сыном, я старался накормить его. Я помнил, что жена не любит готовить, и представлял, что сейчас сын питается одной вермишелью и жареной картошкой.
Однажды я повёл сына в ресторан и заказал жаркое в горшочках. Это было фирменное блюдо этого ресторана. Готовилось жаркое в керамических горшочках, с черносливом, и напоминало жаркое моей мамы. Подавалось жаркое прямо в горшочке. Вместо крышки горшочек закрывала лепёшка. Сыну жаркое очень понравилось. Я смотрел, как он с аппетитом кушает, и у меня щемило сердце. После того случая мы часто заходили в этот ресторан, чтобы поесть жаркое.
— Может быть, покушаем жаркое в горшочках? — предложил я сыну и в этот раз.
— Мама просила сегодня не задерживаться.
Подошёл нужный автобус, и сын, помахав мне рукой, пошёл к автобусу. Я смотрел на худенькую фигурку сына, и в который раз сердце моё сжималось от обиды за всё, что с нами случилось.
А депрессия, между тем, меня всё не отпускала.
Боли в животе не переставали ни днём, ни ночью, не было сил, да и не хотелось двигаться. Часами я лежал на диване и смотрел в потолок. Иногда у меня случались нервные припадки, и я терял сознание. В больнице, куда меня отвозила скорая помощь, однажды даже поставили диагноз сердечной недостаточности. Врачи подозревали также язву желудка, хотя рентген ничего не показывал. По ночам мне снились страшные сны, которые повторялись в разных вариациях многие годы.

Мне очень, очень много лет. Может быть, двести или триста. Я остался совсем один, ни близких, ни знакомых уже давно нет. Поэтому в душе страшная тоска и камень на сердце. Я с молодой женщиной иду по Одессе. Вернее, я знаю, что это Одесса, но всё совсем другое. Какие-то пустынные улицы, высокие цветные здания. «Сейчас будет море», — догадываюсь я. И точно, впереди открывается вид на море. В море большой, в полнеба, красный парус. Начинаю просыпаться и пытаюсь домыслить во сне хороший конец, как я это делал в детстве. Но ничего не получается, и я просыпаюсь окончательно. Но тоска и тяжесть в груди так и остались в тот день и потом часто возникали, казалось, без видимой причины.

Сын пошёл в школу и не возвращается. Я иду его искать, но его нигде нет. Может быть, он поехал к моим родителям? Но его и там нет. Просыпаюсь в страхе.

Я знаю, что Наташа умерла, и вдруг она приходит, молодая, живая и здоровая, но мне страшно, я чувствую неясную тревогу и боюсь до неё дотронуться…

Я постоянно думал о ней, в который раз обдумывал наши отношения в прошлом. Мне необходимо было повидать её, не знаю зачем. Мне казалось, что я успокоюсь, повидав её. Несколько раз я приезжал к их дому ко времени, когда она должна была идти на работу, как мальчишка прятался за деревьями и ждал, когда она выйдет. Один раз я увидел её. Не знаю, что я ожидал. Она была такая же, как всегда. Только носила парик по тогдашней моде. Спокойствия я не получил. На что я надеялся, не знаю. Я считал себя гордым человеком, но вдруг, к ужасу своему, почувствовал, что стоит ей позвать меня, и я поползу за ней…
Для чего природа придумала любовь? Не понимаю. Разве она возвышает человека, как говорят поэты? Я вижу и читал в литературе, что часто человек ради любви идёт на унижение, на подлость, а то и на преступление, вплоть до убийства. Разве это нужно природе?

Я начал искать утешение в женщинах. Кроме того, я мечтал отомстить моей бывшей жене таким образом. Но ничего у меня не получалось.
Просто гулять с женщинами я не умел, влюбляться у меня тоже не получалось, хотя многие женщины мне нравились, и я вроде бы многим нравился, уж и не знаю почему.
В соседнем отделе работала женщина моего возраста. Звали её Галя. Она была замужем и имела ребёнка. Муж её был лётчиком, и его уволили за пьянство. От этого он начал пить ещё больше и превратился в настоящего алкоголика. Галя страдала, но, как это часто бывает, не бросала его и не изменяла. Она мне нравилась, да и я ей нравился, но больше, чем обычный флирт, она не допускала. Если бы она захотела, наши отношения вполне могли бы закончиться женитьбой.
Ещё один случай, который мог закончиться женитьбой. Судьба и в этот раз была ко мне благосклонна. У меня в подчинении работала дочь нашей сотрудницы. Это была тихая несчастная девочка. После перенесённого полиомиелита она сильно хромала, вообще была некрасива, с грубыми крестьянскими чертами лица. Была она замужем, потом развелась. Её бывший муж ревновал её ко всем и устраивал ей скандалы. Часто она стояла у меня за спиной, молча наблюдала, как я работаю, и вздыхала. Мне было её жалко, и я иногда подумывал: «А, может, и в самом деле, жениться на ней?» Представляю, какая это была бы пара! И это при том, что мне всегда нравились сексуальные женщины. Кстати, потом выяснилось, что она распространяла нелепые слухи о наших отношениях, что с моей наивностью послужило мне ещё одним уроком.
Была ещё одна девочка, с которой у меня были дружеские отношения. Она, как и я, увлекалась музыкой и живописью, она подхватывала все мои увлечения, и казалось бы, чего ещё желать? Но она совсем не привлекала меня, как женщина.
У меня в отделе было много молоденьких женщин, и они мне нравились. Однажды на каком-то празднике, а мы, как все в то время, отмечали праздник всем отделом, рядом со мной оказалась Оленька. Она была только после техникума, была замужем и имела уже ребёнка. Под конец вечеринки я сказал ей:
— Давай погуляем возле моря.
С этого начался наш роман. Гуляя по пустынному берегу, мы болтали и смеялись, и вдруг неожиданно для самого себя я обнял её. Оленька как будто ждала этого. Лицо её сияло. Она отстранялась от меня, будто не веря в то, что произошло, и вновь бросалась ко мне.
После этого случая наши прогулки стали регулярными. Я старался выбирать безлюдные места, чтобы дать волю рукам.
— Какие у вас руки! — шептала она задыхаясь.
Всё во мне ей нравилось. Впервые я чувствовал себя любимым мужчиной.
Так продолжалось довольно долго, а я всё думал о более близких отношениях. Как это сделать, я не знал. Я ещё был неисправимым романтиком. «Вдруг она обидится, — думал я. — Она меня любит, а я, скотина, хочу только одного». Своими сомнениями я поделился с товарищем. Он не дослушал меня и нарочито грубо сказал:
— Что ж ты мучаешь девочку, интеллигент собачий! Давно пора е…ть девчонку, а ты телишься! Я дам тебе ключи от моей квартиры, днём там никого нет, так что давай тащи её и не будь кретином.
По совету опытного товарища я купил бутылку коньяка и плитку шоколада, одну, как посоветовал товарищ, и стал ждать подходящего случая. Такой случай вскоре представился. Гуляя в очередной раз, я сказал:
— Здесь недалеко живёт товарищ, у меня есть ключи, давай зайдём, посидим, поболтаем, а то надоело прятаться.
Когда мы поднялись к его квартире, мы услышали за дверью голоса. Я забыл предупредить Оленьку, что товарищ живёт в коммунальной квартире, а это были голоса соседей. Оля сильно испугалась, схватила меня за руку и наотрез отказалась идти. Руки её были холодные, она вся дрожала.
На этом, собственно, и закончился наш роман. Когда в очередной раз я предложил Оленьке погулять, она, смущённо улыбаясь и отведя глаза, тихо сказала:
— А зачем? Только раздразните, — и потом, видя мою растерянность, добавила, уже глядя мне в лицо. — Не обижайтесь. Мне было с вами хорошо. Просто нам разное нужно.
Так она поняла мою нерешительность.
Я потом часто вспоминал Оленьку. Она помогла мне избавиться от чувства неполноценности и понять, что женщина всего лишь человек и, как всем человекам, ничто человеческое ей не чуждо.
Когда папа узнал, что я имею дело с замужними женщинами, он сказал:
— Никогда не думал, что ты будешь себя так вести. Ты хочешь иметь проблемы с их мужьями?
Я и сам никогда не предполагал, что так может быть. Я явно терял реальность и делал глупость за глупостью. Я перестал воспринимать адекватно окружающую действительность. Надо было срочно что-то делать. Моя энергичная сестра предложила переехать к ней, надеясь, что, уехав из Одессы, я скорее успокоюсь. Она с семьёй жила в Кишинёве. Родители уже были в преклонном возрасте, и по этой причине тоже желательно было быть поближе друг к другу.
Так я оказался в Кишинёве.
Сестра не медлила, и вскоре к ним в гости стали приходить женщины со своими испуганными дочерьми на выданье. Но мне никто не нравился. А нравилась мне соседка сестры, разведённая молодая женщина.
Я начал заходить к ней. Мы ходили на концерты и в театр. Но я не увидел в ней желания сблизиться. Работала она в министерстве, и, вероятно, у неё уже был кто-то. Она хорошо и богато одевалась, и, конечно, я был ей не пара. Только, как товарищ.

И вот вдруг случилось чудо. На моей выставке картин ко мне подошли две девушки. Лиля, как звали одну из них, мне сразу понравилась. На моё счастье она не была замужем. Лиля была девушкой продвинутой. Служила она в Академии наук и работала над диссертацией. Она хорошо разбиралась в живописи, правда, нравилось ей больше абстрактное искусство и, в частности, Пикассо. И хотя я писал в стиле художников конца XIX века и ничего не понимал в абстракционизме, но её мнение мне как-то импонировало. Ко всему, Лиля была девушкой доброй, спокойной, как раз такой, какие мне нравились. Жила она с родителями. Я всё чаще заходил к ним, и вскоре мы начали говорить о женитьбе.
На свадьбу приехали мои родственники из Одессы. Лиля всем понравилась, и они радовались, что у меня наладилась нормальная жизнь. Лиля была на 15 лет младше меня, не была отравлена советским образом жизни, к тому же я уже имел опыт общения с женщиной. Так что наши семейные отношения сразу стали нормальными. Впервые за много лет я перестал заглядываться на посторонних женщин. Да и к чему чужие женщины, если моя женщина всегда рядом.
Вскоре появилась дочка. Я всегда мечтал о девочке, и вот сбылось. Я опять начал фотографировать, начал шить для дочки разные наряды. Во мне проснулись папины гены. Папа ведь был портным, и я сразу начал шить. Мы покупали модный в то время литовский журнал «Силуэт», в нём были готовые выкройки, и по этим выкройкам я шил. Начал со спального мешка. В Кишинёве был магазин для любителей поделок. Я купил там кучу обрезков искусственного меха и из них сшил спальный мешок. Теперь дочка могла спать на улице под нашими окнами. Кстати, когда у сына появился ребёнок, этот мешок послужил и для моего внука.

Я вспомнил, когда сын должен был жениться, позвонила Наташа:
— Ты знаешь, что у Саши скоро свадьба? Я хотела тебя просить, чтобы ты не приезжал на свадьбу. Я потом пришлю их к тебе. Ты не обидишься?
— Да нет, я всё равно не смог бы приехать. У меня в это время очень важная командировка. Так что не волнуйся. Я не испорчу вам праздник.
И я поспешно положил трубку. Странно, но ни обиды, ни возмущения у меня не было. Я и сам не хотел ехать, чтобы не видеть её в окружении её новых знакомых и новых родственников. Ведь все её настоящие родственники и старые друзья отвернулись от неё.

Дочка подрастала и вскоре пошла в первый класс, потом во второй и в третий.
 
Пошла обычная жизнь. Болел тоже как обычно. Всё так же болел живот и сердце, всё так же не было сил, всё так же снились тяжёлые сны. Всё так же во сне я ищу сына, и так далее и тому подобное.
И ещё такие сны.

Я в Одессе и ищу родителей. Одесса сильно разрослась, и я совершенно не знаю, как добраться. Спрашиваю прохожих, никто не знает. Наконец нахожу старика, который знает старую Одессу. Надо ехать на трамвае. Захожу в трамвай, а у меня в кармане другие деньги. Мало того, что они не подходят, так я ещё боюсь их вынуть, чтобы не узнали, что я из Молдовы.
 
И ещё в каком-то сне на эту же тему я нахожу в нашем старом доме дедушкины ценные бумаги. Они в виде марок разной стоимости, и сейчас правительство их признало и их можно обменять на современные деньги. Стоимость этих марок возросла, чуть ли ни в миллион раз. Я сказочно богат. Иду для пробы в банк и меняю не самую дорогую марку, так как боюсь, что узнают о моём богатстве. И вот, когда я еду опять же в трамвае, оказывается, что у меня кончились местные деньги и нужно опять искать банк, чтобы обменять следующую марку. И я боюсь, что мне могут не поменять, в России ведь всё может измениться!
Кстати, почему Россия? Ведь Одесса на Украине, но это я уже сейчас думаю. Во сне же этот вопрос не возникает.

Я живу в Советском Союзе. Живу один. Никого из близких у меня нет. Политикой я не интересуюсь и вообще не вижу, что происходит вокруг. И вдруг я с изумлением узнаю, что мои товарищи состоят в подпольной террористической организации. Они готовят покушение на известного агента КГБ, по вине которого пострадало много невинных людей. Взорвать бомбу должен мой товарищ. Но у него жена и дети, и поэтому их организация предлагает уговорить меня совершить покушение. У меня ведь никого нет, никто не пострадает. Об этом мне рассказывает товарищ. Я соглашаюсь. Мы с товарищем идём посмотреть, кого надо уничтожить. Заходим в магазин, товарищ одними глазами незаметно показывает на продавца. Продавец невысокого роста, полноватый, начинает лысеть, лицо доброе, приветливое, улыбается посетителям. Это и есть тот самый агент. В магазине полно народу, хотя на прилавках ничего нет. Заходят женщины, одетые в телогрейки, как во время войны, головы закутаны в платки, в руках сумки. Они оглядывают прилавки и выходят, так как купить нечего. Я представляю, как при взрыве бомбы разлетаются окровавленные части тел этих несчастных женщин. Мы выходим на улицу.
— Нет, — говорю я товарищу, — я не могу это сделать…

Я совершенно один. Ни денег, ни жилья у меня нет. Пересаживаюсь с трамвая на трамвай, чтобы не платить за проезд. Захожу в столовую для бездомных и вижу оборванных стариков, шамкающих беззубыми ртами. И думаю, что лучше умереть, чем терпеть унижения и дойти до такого состояния.

Во время одного из припадков я попал в больницу. Диагноз врачей меня сильно удивил. Оказывается, ни язвы желудка, ни сердечной недостаточности у меня не было. Была сильная депрессия. Я всегда думал, что депрессия — это плохое настроение, но никогда я не думал, что депрессия проявляется и физически. Неожиданно я понял, что душевная болезнь — это болезнь всего организма.
Ещё в школьные годы я столкнулся с человеком, заболевшим душевной болезнью и вскоре умершим от неё. Для меня его смерть была неожиданностью. У нас в классе был обыкновенный ученик, такой как многие. Не очень хорошо учился, но и не хулиганил и не участвовал в наших безобразиях. Не помню, правда, чтобы он улыбался или смеялся. Этим, может быть, он отличался от остальных. Однажды, когда я уже работал конструктором, я встретил его в научной библиотеке. Я уже знал о его болезни. Раньше я думал, что душевнобольные похожи на детей. Так, по крайней мере, их изображают в кино и театре. Ничего подобного я в нём не увидел. Единственное, что бросилось в глаза, это его взгляд. Впечатление было, что он всё время мучительно думает о чём-то, что какая-то мысль не даёт ему покоя. Он рассказал мне, что сейчас его болезнь в стадии ремиссии, что ему дали инвалидность, и от нечего делать он занялся изобретательством. Изобретал он многоэтажные теплицы. Кстати, идея совсем не плохая. Я только думаю, что они уже давно существуют. В общем, я постарался поскорее с ним расстаться. После встречи с ним у меня осталось тягостное впечатление. Позже я видел ещё душевнобольных. Никто из них не был похож на ребёнка. Даже по внешнему виду было видно, что они тяжело больны. Особенно поражал их взгляд. Мне кажется, поэтому невозможно правдоподобно сыграть или симулировать душевнобольного.
В общем, назначенное лечение начало приносить результаты. Пропали тяжёлые сны, настроение улучшилось, появились силы. После двух лет лечения в возрасте 60+ я чувствовал себя лучше, чем в 35. Тем не менее, депрессия оставила свои шрамы, и многие мои болезни были результатом прошедшей многолетней депрессии.
Однажды мне попалась на глаза статья психолога о так называемой фантомной любви. Оказывается, такая любовь не редкость и часто встречается. Расставшись в молодости со своей первой любовью, человек ещё много лет страдает от любви к образу, который возник у него сквозь шоры юности. Излечиться от фантомной любви можно, встретившись через 10—15 лет со своей первой любовью. И тогда ты видишь совсем не того человека, которого ты любил.
Я же, кстати, делал всё наоборот. Избегал не только встреч со своей первой любовью, но и телефонных разговоров.

Итак, последующие двадцать лет я уже жил без депрессии. Работал по специальности до семидесяти пяти, во время отпуска мы с женой объехали почти всю Европу, Америку и Канаду. Были мы и у сына в Германии.

Однажды сын пожаловался, что у него на работе случился нервный срыв. Врач дал ему больничный на месяц, посоветовал сменить работу, назначил лекарства наподобие тех, что принимал я. Вероятно, у сына была наследственная склонность к депрессии.
— Не спеши работать, — говорю, — отдохни хорошо.
— Так моя Галя и мама говорят, что на работе мне будет лучше, — с обидой сказал сын.
Я решил поговорить с его мамой и позвонил:
— Привет…
— Ой! Я тебя не узнала. Откуда ты?
— Я здесь, в Германии, в санатории. Вот что я хотел сказать: не надо гнать Сашу на работу. Вообще, не надо с ним говорить о его болезни. Ему надо отдохнуть.
— Что ты! Боже упаси! Я стараюсь делать вид, что всё хорошо. Я же понимаю…
А я думаю: «Откуда у неё вдруг появилась такая деликатность?».
А она всё говорит, говорит, торопится, видно боится, что я, по своему обыкновению, прерву её.
— Мишенька, звони ещё, я хочу с тобой говорить. Я очень переживаю. Просто я тогда по молодости так поступила…
И опять я думаю: «Никогда раньше она не называла меня Мишенька. Всё-таки время расставляет всё по местам».
— Ну, пока, — говорю, — мне надо идти на процедуру.
— Пока…
В голосе её звучит разочарование. Она, вероятно, ожидала от меня другого…
Это был наш последний разговор.
Кстати, я вспомнил, как сын рассказал мне о его разговоре с мамой. Она говорила, что поступила тогда так по молодости, сейчас она бы так не поступала.
Мне же просто кажется, что в Германии у них уже не было дачи с соседом-генералом, не было и папы-адвоката, поэтому все преимущества Юлика исчезли.
Хотя, может быть, я так думаю от обиды на свою бывшую жену, которая всё ещё сидит во мне.

 
Вскоре позвонил сын:
— Папа, — сказал он, — мама умерла от инфаркта. У неё же был порок сердца, вот он и проявился.
Я молчал, не зная, что сказать. После паузы он добавил, опережая мои вопросы:
— Мама просила, чтобы ты не приезжал. Она хотела, чтобы ты помнил её молодой, такой, какой она была, когда вы расстались.

Прошло несколько месяцев, и сын прислал фотографию памятника. На нём фамилия Юлика. Меня почему-то резанула эта надпись.
— Он присвоил её себе, а она принадлежит нам, — сказал я сыну при очередном телефонном разговоре.
— Не совсем так, — ответил сын. — Мама всё время оставалась при своей фамилии. Только здесь для удобства она перешла на его фамилию…
После длительной паузы сын продолжал:
— Всё давно прошло… Забудь обо всём… Вы бы всё равно не ужились. Мама была жёстким человеком, да и ты при кажущейся мягкости тоже становишься не подарком, когда тебя достают. Вы всё равно со временем расстались бы. Зато у тебя сейчас любящая жена и дочка, о которой ты мечтал, и маленькие внуки, от которых ты без ума. А у меня есть сестра.
Так что всё к лучшему.