За горизонтом истины

    Человек присвоил всю истину на планете, оставив остальным лишь роль статистов. А истина эта состоит, прежде всего, в том, что он делает всё по-своему желанию, по своей потребности. О, дитя природы! Если тело твоё обладает вкусным, сочным мясом, то весь вид твой поставлен у него на конвейер для насыщения его непростого изысканного желудка. Если природа одарила чьё-либо тело тёплой и красивой внешностью, дабы оградить обладателя её от холода, то весь вид такого обладателя либо поставлен опять же на конвейер, либо предоставлен он для его охоты. Но если ты, дитя природы, превосходишь
его в силе, сноровке, в упорстве и злобе хищника, то всё равно ты поставлен у него на конвейер в виде развлечения в его различных шоу под разными
названиями: зверинец, цирк, сафари и тому подобное. Потому что это всё - его истина.

    Сознание, интеллект, рассудок, нус, логос поставили носителя своего на эту вершину. Всё и раньше, и сейчас, и всегда будет по нему, по его шкале, по его критерию оценки всего мира, что лежит и не лежит у его ног. Но какой же разной была эта истина у него. И как сложен был её путь, её развитие. Сначала истина состояла в спасении от сильных мира того, для которых он был, прежде всего, добычей. Биосфера даже и не обращала внимание на него, не удостаивала какого-либо особого внимания. Да и стоил ли он тогда такого уж к себе пристального внимания. Но истина, независимо от всех обитателей биосферы и самой биосферы, состояла, состоит и будет состоять в том, что всё относительно в мире этом. Вот так и с биосферой, которую вот это жалкое тогда существо подмяло под себя, превратив со временем в ноосферу. Но опять же истина в том, что вот этот носитель особенного, присущего лишь только ему, разума, сознания, интеллекта, что так интенсивно, именно интенсивно, источает его мозг, придумал, казалось независимой, когда-то независимой, биосфере своё название. Опять же истина в том, что он, когда-то бывшее жалким существом, а теперь отобравший у биосферы все его права, прав, и ещё раз прав в том, что он дал ей своё название. Потому что кроме него и нет никого, чтобы кто-то да и дал название. Теперь нет биосферы как таковой, что далась этой планете, расположившейся на самом выгодном расстоянии от своей звезды, чем все остальные. Ноосфера. Это тебе биосфера за то, что когда-то и не уделяла какого-либо должного внимания к этой персоне, загодя относя его к разряду добычи. И это истина в данном течении времени, в данном пространстве безбрежной, необъятной Вселенной.

    Всё от него, от этого носителя особенного разума, сознания, интеллекта. И истина от него. Но какой же узкой и примитивной была у него когда-то вот эта сама истина. У него когда-то всё окружающее, не представлявшее в сознании его планету, тем более звёздной системы, а так окружающее, которому он давал своё
название, покоилось на трёх китах и так далее, и тому прочее. Но истина у него постепенно расширялась до состояния превращения всего окружающего до
планеты, которую, конечно же по велению своего честолюбия, он поместил в самом центре мироздания, оставив всем остальным кружиться возле неё. Но ведь
само зрительное ощущение, которому он тогда доверял прежде всего, давало такое представление, что такое крошечное, с размером большую тарелку, солнце
так и кружится вокруг его места обитания, в котором он наконец-то признал подобие планеты, то обогревая обильно, то заставляя страдать от холода. Но со
временем истина раздвигалась, отодвигая свои границы всё дальше и дальше. Солнце, оказавшееся намного большим по размеру, чем вся его среда обитания
под названием планета, переместилось, наконец-то, в разуме, в сознании, в интеллекте его на своё положенное место, в самый центр ближнего устройства мира.
    Казалось, время мерно и плавно течёт своим ходом, но как же бурно менялась истина, да так, что вот это течение времени вот-вот забурлит горячим кипятком.
    И оказалось, что истина - предмет, вещь, субстанция не стационарная, обречённая на какую-то вечность, а переменчивая, постоянная в движении, очень
динамичная штука, к которой нужно, всегда нужно большое внимание. И всё же она, истина эта, отталкивается, прежде всего, от носителя особенного разума,
сознания, интеллекта. Но где она, абсолютная истина?

                1               

    В начале семидесятых годов последнего века ушедшего тысячелетия мы в тайге, в кедраче, заготавливали орехи. Таким тяжеленным колотом били по стволу кедра, а если придерживаться чистой ботаники, сибирской сосны. Били по нему старшие ребята, а я, будучи одним из младших, а точнее самым младшим, выполнял роль такого наблюдателя. Смотрел, куда упадут шишки после мощного сотрясения ствола. А они падали с большой высоты, сначала такими маленькими точками, но всё увеличиваясь и увеличиваясь в размере. Успевай только замечать, куда они попадали. А падали они, примерно, штук по двадцать, тридцать, но иногда могли и по пятьдесят. Бывало и по голове, если вовремя не увернулся. Больно, но терпимо. А год тогда был урожайным, поэтому не всегда удавалось увернуться.
    Заметив. может быть и не всех, я вместе с другими младшими ребятами начинал сбор шишек. Удавалось собрать все. А по вечерам, по ночам шелушили таким специальным комбайном шишки на такие готовые уже орехи. В один из таких вечеров я как-то направился осмотреть окрестности, ибо работы в это время для меня, как таковой не было. А было это незадолго до ужина. Уж сильно далеко я не собирался заходить. Несколько сотен метров хватало. А дальше? Нет уж. Тут и заблудиться недолго. Так я осматривал окрестности. Осмотрев, я собрался обратно. И тут наткнулся я на, не сказать, что полянка, да и какая полянка может быть на вершине сопки, где обычно и растут кедры, свободное место от всех деревьев. Занимало оно примерно половину футбольного поля. Сплошь было устлано большими камнями, валунами, плитами. При заходе солнца, в пору наступления сумерек, выглядело это место немного зловещим. Но, несмотря на это, страха такого я не ощутил. То ли ради любопытства, то просто так, но я решил вернуться на стоянку через это каменное поле. Шёл неторопливо, осторожно ступая по этим большим камням.

    Не знаю что и как, но ощутил я чьё-то присутствие. Я был не один здесь. Неужели медведь? Сердце так и забилось, ускорило свой ход. Страх мгновенно вселился в него. Я стал осматриваться. Моё ощущение присутствия неизвестного оказалось не напрасным. Там, на краю, немного наискосок, но впереди стоял кто-то. Так как солнце уже давно спряталось за деревья, а то и за горизонт, и потому смеркалось, в свои права уже вступали сумерки. Не медведь, это стало ясно сразу. Человек. "А, наверное, кто-то из наших" - подумав так, я направился к нему. По мере приближения становилось понятно, что этот не из наших, а неизвестный, чужой. И вновь забилось сердце, ускоряя свой ход. Кто это мог быть? И в такое время? Но ноги мои, независимо от воли моей, продолжали свой мерный ход, так и толкая меня к нему, к чужому, к неизвестности. Вот уже отличаю отчётливо сам контур, само очертание чужого. Кто он? Ясно одно, что один в такое время, в таком месте может быть человек бесстрашный. Но не только. А один ли он? Но подсказывало что-то мне изнутри, что одни мы здесь. Я - совсем подросток, шёл к нему, что было к удивлению моему, полным готовности всего наихудшего, полным готовности на бой, ибо заиграла во мне кровь улицы, где я оттачивал своё мастерство. Но почему? Я мог закричать, позвать своих. Да и сердце не было таким уж спокойным. Но я шёл, молча переступая с камня на камень. Что за эмоциональный настрой посетил меня? Откуда взялось это? А расстояние между нами всё сокращалось. По мере приближения, по мере наступления всё более отчётливого очертания чужого я обнаружил...
    Никогда я не испытывал такого удивления, как вот в этот миг своей ещё совсем юной жизни. Передо мной стоял человек, но не мужского происхождения. То была женского происхождения, а ещё точнее девушка совсем юного возраста. Но, всё же, она была старше меня, которому всего-то шёл четырнадцатый год. На несколько лет, уж точно. Восемнадцать, двадцать? Но где-то так. Я шёл, не замечая камни, но точно ступая на них. Взгляд же мой был устремлён на неё, и только на неё. Исчезло само собой тревожное биение сердца, уступив удивлению, большому удивлению и любопытству. Но почему? Откуда? Да и одежда на ней какая-то странная. О-о! Был ли у меня когда-нибудь такой момент, вот такой миг, что удостаивал меня сейчас в настоящее время вот эта невероятная действительность? Она улыбалась. И было такое в этой улыбке, что заставило моё сердце забиться как-то по иному, что никогда я прежде не испытывал. Что это?

    Приходилось слышать, приходилось смотреть в кино, но вот это происходило со мной впервые за мою ещё короткую жизнь. Она была красива, и красота эта была подчёркнутой, да так, что не скроешь, не утаишь. И всё в ней было правильной, даже чересчур правильной, формы, что невольно подходило само понимание, само осознание идеала. Но не только. Ибо я видел не только всё в целом, но и глаза. И это было чудо! Доброта искренняя и что-то ещё, что заставило так забиться сердце. Неужели такое возможно? И в первый раз. И так оглушительно. Понимал я как-то, что взгляд такой предназначен мне. Я терял голову, потерял. Я был где-то в пространстве особенном и внимание было приковано только к ней и никуда. Я стоял, наверное, полным истуканом, неподвижно, не чувствуя ничего.
    Она же протянула вперёд правую руку с распростёртой ладонью. А на ладони я замечал отчётливо маленький предмет, отливающий серебристым цветом.
Было ли это коробкой? Наверное, да. Но не квадратной, а прямоугольной. «Что это?» - невольно так и выдохнул я вопрос, что и было к месту в данный миг. "Мобильная связь…" - ответила она. Неожиданно завораживающая мелодия голоса оказалась под стать её красоте, такой искренней, истинной. И всё это происходило со мной в первый раз. И в первый раз я познавал кокетливость глаз, самого тона голоса. А данный миг так и протекал своим ходом, своим течением и имело продолжение. "Но не только мобильная связь." - объясняла она мне тем же тоном, вгоняя и вгоняя меня в какое-то неимоверное состояние. О-о, какое чудо, какое волшебство! И невольно понимал я в данный миг, что это только начало, только подступ к чему-то ещё такому, немыслимому, невообразимому, и что изойдёт оно вот из этой маленькой коробки, которую она почему-то называла мобильной связью.

    Медленно испускалось, поднимаясь всё выше и выше, свечение, обрамлённое спектром различного цвета. Приходилось ли мне в начале семидесятых годов
двадцатого века понимать про голографическое изображение. Наверное, всё же будучи тогда ещё школьником, приходилось мне как-то слышать про это, но видеть никогда. Передо мной развёртывалась трёхмерная картина, такая голограмма, образующая комбинацию полос и интерференционных колец, несущих информацию о фазе и амплитуде волн света, заключённых между инфракрасными и ультрафиолетовыми излучениями электромагнитной волны. Но разве мог такое я знать тогда, тем более начинающий лишь только изучать физику, и, в общем-то, на весьма посредственном уровне. Передо мной разворачивалась невероятная  картина (само волшебство!), живая картина, такое целое кино. Но то, что видел я там, ввергало меня в настоящее изумление, в настоящий шок. То были там круглые диски в полёте разных скоростей, меняющие направление в любой миг в любую сторону. Я, подросток, интересами своими совсем далёкий от техники, понимал, оценивал всё достоинство и преимущество такого манёвра перед современными самолётами, истребителями. Внизу простиралась земля, ухоженная земля, а затем проскальзывали какие-то поселения с домами невиданной архитектуры. Но было ещё невероятным и от того сверхизумительным то, что люди этих удивительных поселений летали. Они были как птицы, такими плавными взмахами крыльев. Нет, руки, ноги были на месте. Но за спиной наблюдался небольшой ранец, откуда и вырастали крылья, превращавшие людей в птиц или же в мифического Дедала и его сына Икара. Но никто из людей не повторял судьбу Икара. Надёжность этих крыльев ощущалась даже мне, здесь, в этой тайге. А в том, что мы всё же находимся в тайге, я попросту забыл. Но угасшая картина живо напомнила мне реальность действительности в её настоящем виде, которая всё ещё продолжала оставаться необыкновенной, такой же волшебной, такой же изумительной, ибо она стояла рядом. Но и этой необыкновенности суждено было закончиться, потому что она повернулась и пошла прочь. А я стоял и молчал, не в силах что-либо сказать. А  она шла прочь, уходила, и, дойдя до деревьев, исчезла внезапно, как и появилась в моей жизни.

    Сумерки сгустились почти до черноты. И от того деревья казались такими зловещими. С таких невероятных небес спустился я на землю. И было от того так горько. Хотя, почему? Я ведь был на желанной заготовке орехов, куда меня взяли с собой в первый раз старшие ребята. И тут до меня дошло, что меня будут искать. Нужно было поторапливаться.
    На стоянке меня и не думали искать. Только и спросили: "Чего  на ужин опоздал? Вон тебе сколько оставили." И больше ничего. Каждый занимался своим делом. Ужин у нас всегда был плотным. Поужинав, я так же присоединился к остальным.
    А потом время мы проводили у костра, где травили анекдоты, рассказывали разные истории. Всем было весело, и мне, наверное, тоже. Но смысл  анекдотов
всё же не доходил до меня, и если я смеялся, то лишь для поддержки. Истории так же слушал как бы вполуха. Но никто не замечал моё такое состояние,
что было мне на руку. Нас всё-таки было много, и все они были для меня моими друзьями детства, что со временем становится так дорого, так ценно. И я думал
тогда, размышлял, и было над чем размышлять.         

    Что же это было? И было ли это со мной? Такого не бывает, не может быть. Галлюцинация? Приходилось слышать мне, что в некоторых местах бывает что-то
такое, что не поддаётся какому-либо объяснению. Одним словом галлюцинация. Так я и жил с таким убеждением. Но интересным стало то обстоятельство, что ко
мне пришла первая любовь. Её образ, её улыбка всё время стояли перед глазами, и голос её, и всё, что связано было с этим, и всё вот это наваждение, вот эту
галлюцинацию никак не отпускала моя память. И понимал я, что влюбился в никого, просто в воображаемый образ. Но было ли воображение? Ведь помнил я каждую черту её лица, всего её облика, и одежду её, такую странную, которую не носили тогда, да и позже не встречалась она в таком виде. Забегая вперёд, могу сказать только про одно, только про одну вещь. На стыке тысячелетий, но особенно в начале нового века, нового тысячелетия в нашей стране, позже, чем в очень развитых странах, но, всё же, уверенно входили в наш быт телефоны мобильной связи, мобильники, и никто не поражался их формам, очертаниям. Но как-то понимал я, что знал про это давно, ещё до того, как их изобрёл американец. Это как-то подспудно было не только в моём подсознании, но и в сознании. И теперь я знаю, вступив со всей планетой во второе десятилетие третьего тысячелетия, во второе десятилетие двадцать первого века по григорианскому календарю, что будут когда-то люди летать как птицы, ибо будет изобретён аппарат, со взмахом крыльев настоящих птиц, что будут летать над нами летающие тарелки, такие диски, дисколёты, до которых современной технике пока далеко, очень далеко. Обо всём этом пишут в печати, говорят в средствах массовой информации, в Интернете, при том, говорят как о теоретически вероятностном явлении, которое придёт в обязательном порядке. В те далёкие времена начала семидесятых всё это, включая и ту голограмму, что я видел в тайге и первыми ростками которой уже успешно овладевают сегодня японцы, было лишь предметом научной фантастики.

                2               
 
    Прошло то лето, оставив воспоминания. Ими делился каждый при встрече в школе. Делился и я. Было мне, что вспоминать про это лето. Хотя бы ту же тайгу, куда впервые я со старшими ребятами пошёл в кедрач. Да и многое другое тоже было за это лето. Но вот про ту встречу я никому не собирался рассказывать. Ещё засмеют. Да и сам я не был так уверен в настоящей достоверности той, какой-то невероятно мистической встречи. Осенью только четырнадцать исполнится, а я уже успел увидеть какое-то видение, присущее лишь старикам, которыми овладел маразм. Часто перед сном я своими юными мозгами старался анализировать ту встречу в тайге. Что за коробку она держала в руке? "Мобильная связь", - говорила она. И ещё она сказала: "Не только мобильная связь". В памяти так и застыла мелодичность звука её голоса.   

    Конечно, в действительности, красивые голоса звучали сплошь и рядом, и исходили они часто от противоположного пола. Конечно, полно было в них кокетства, что было присуще многим обладательницам моего поколения, набирающего силу на пороге во взрослую жизнь. Они так и
порхали в естественном порыве радости, самого жизнелюбия, что присуще всем юным существам природы. Человек тоже не исключение. Но всё же, мне казалось
тогда, да и сейчас тоже, что в этом плане мелодичности, всё же они уступали её голосу искренности, в которых я кокетства не обнаруживал. Она объясняла мне, но не с видом учительницы, профессия которой  и состоит в том, что бы всё объяснять. Но в её нежном, красивом тоне голоса было что-то от этого. Да, конечно, она была старше меня на несколько лет. И знаний у неё было больше, намного больше. Уж в этом-то я не сомневался. Но что она показывала мне? Я помнил всё это до мельчайших деталей. Но неужели я анализирую видение? Неужели моя первая любовь - видение?
    Урок физики протекал обыденно. Ответы возле доски, объяснение новой темы. Но вот во время некоторой паузы я решил всё-таки задать вопрос учителю физики. Задал бы кто-нибудь другой, может, того подняли бы на смех, но не меня, ибо знали, что если не так, то возможно знакомство с моими кулаками, о крепости которых никто не сомневался.
  - Будут ли в будущем переносные беспроводные телефоны? Такие вот небольшие коробки. Каждая такая может поместиться на ладони.      
    Воцарилась в классе мёртвая тишина. Всякое шептание, шушукание и всё остальное, не относящееся к деловой части урока прекратилось мгновенно. Видимо, от такого вопроса заурядного троечника у учителя физики направленное течение мыслей чисто в русле данной профессии, подчинённое чисто данной теме,
застопорилось. Но уровень, всё-таки высокого профессионала не позволил его опытной педагогической душе просто так отмахнуться от этого неожиданного вопроса, тем более заданного таким учеником, что привлёк мгновенно всеобщее внимание и повлёк за собой вот такую тишину. В ту минуту притаилось в душе у каждого такое уж очень здоровое качество как любопытство. Он подумал, прикинул своими знаниями высшего образования и ответил вполне серьёзно:
  - Интересная, мысль, тем более слышу от такого ученика. Ну что я могу сказать. Много в этом фантастики! Конечно, есть в армии, в МВД, в КГБ такого рода рация. Но как понимаю я, ты подразумеваешь такую телефонную сеть, и вот такие беспроводные телефоны, похожие на коробку, владельцами которых будет каждый человек. Такое, я думаю, из области фантастики. Не знаю, доживём ли мы до этого. А почему так спрашиваешь? Где мог прочитать про такое?   
  - В одном научно-популярном журнале… – без тени сомнения соврал я, не моргнув глазом.
    В, общем-то, я, в какой-то мере, был парнем хулиганистого склада, и нагло соврать для меня было совсем не в диковинку. Совсем. И при этом я состроил такие доверительные глаза, что у учителя не могло даже возникнуть какое-либо подобие сомнения. Но друзья заулыбались. Они-то уж знали, хорошо знали моё такое  состояние приподнятого духа. Но был ли он таким на самом деле? Вряд ли. Скорее всего, я хотел удостовериться. Но многие подумали, что это прикол. Не спрашивал я про голографическое изображение, которое выдаёт такая коробочка. Сейчас же, во втором десятилетии двадцать первого века никто даже и сомневаться не станет, что со временем мобильники начнут выдавать голограмму. Летающие диски, аппарат с крыльями за спиной - это лишь время для разработок. Да они и ведутся сейчас, но уровень нынешнего состояния науки, техники, технологии позволяет пока только на теоретические разработки. На то и двадцать первый век. Эпоха прорывных технологий. Всё-таки. А тогда, в начале семидесятых двадцатого века, цветной-то телевизор был в диковинку. Персональные компьютеры, тем более ноутбуки, сам Интернет и вот эти самые мобильники всевозможных мастей были из разряда фантастики, хотя человек уже побывал тогда на Луне.

    Так я и продолжал оставаться вечным троечником по многим предметам, разве что по труду были хорошие оценки, а по двум любимым предметам географии и,
конечно же, физкультуре оценки были на отлично. Всё было бы так, если бы не один случай, повлиявший серьёзно на мою успеваемость по некоторым предметам,
в частности, а может и не в частности, но по физике точно. Но трудно назвать это каким-то случаем. Это был сон. Не знаю, как пришёл он. Я не думал долго про это. Но пришёл он неожиданно, с ярким, отчётливым сновидением. Там, как и положено, основной фигурой являлся я. Но не только. Там была она! Была такой же, как и тогда, в тайге, на той поляне сплошь из больших камней, плит, валунов. И так же глаза искрились, лучились необыкновенной нежностью. И так же были все черты лица овеяны неподражаемой красотой, такой редкой, что встретить, увидеть её я мог лишь тогда, в тот вечер сумерек, на той поляне далёкой тайги. Но где мы были? Я не узнавал местность, залитую сиянием золотистых лучей на фоне палитры различных красок. Я видел дома необычной архитектуры, но дома, где, несомненно, удобно, уютно, как и вся сама жилая среда обитания человека. Там были люди как птицы, стремительно взмывающие в небо и реющие в свободном полёте, ловя такой упоительный миг счастья от самого процесса. И летающие диски, бесшумные, но бешено быстрые и маневренные, промчались над нашими головами, возводя меня в такой ранг восхищения, что я и не скрывал от всех, от неё. И она разделяла со мной моё такое состояние какой-то стихийной, но радостной эйфории. Понимал я, понимал, что вот эта идиллия изумительного времени, самой местности, купающейся в лучах благостного солнца, и потому климат, который я ощущал явственно, всей сущностью своей, был таким же, исчезнет. И вместе со всем этим исчезнет она. "Как я найду тебя?" - лишь выдох, лишь крик души. В ответ она протянула мне учебник по физике. Был у неё и другой учебник, который она продолжала держать в руке. Название этой книги я не знал, да и не интересовало оно меня сейчас. Важнее было другое. "Но почему?" - было повторением отчаяния души. Она же повернулась и пошла, как и в тот раз, на той поляне далёкой тайги сплошь из камней, валунов и плит. И всё. Развеялось, как дым на ветру. Я проснулся, и первым чувством стало горькое сожаление. Как будто вернулся из какой-то чудесной волшебной сказки в обыкновенную серую обыденность. Но что за сон? Я никогда не видел цветные сны, да и с такой отчётливостью. В общем-то, сны снились мне какие-то невнятные, не цветные, что никогда не заставляли впоследствии, когда просыпался, задуматься о них, а тем более вспоминать о них. Но этот сон стоял особняком. Там я видел её. И не только. Я был в какой-то сказке, сотканной самой всесильной возможностью волшебства. Но был ли сон там, на поляне далёкой тайги? Да, нет, и ещё раз нет. Я там не спал на ходу и был в состоянии здравого рассудка. Но что же было тогда там? Я не понимал, и было это за гранью моего понимания, моих знаний, моих предположений. И потому об этом я никому не говорил, и не скажу. Но ведь было это, было. И вернулось это вот этим ярким цветным сном. Но где ответ?

    Первым, что навернулся мне на глаза, был учебник по физике, в стопке остальных учебников на полке. Сегодня этого предмета не было по расписанию. Такой же точно учебник она дала мне в руки и удалилась, так и не ответив на мой вопрос: "Как я найду тебя?" Я взял в руки учебник, повертел его. Ох, как трудно даётся мне эта физика! Так и смотрел на этот учебник. "А что если..." - какая-то мысль пыталась достучаться в двери моего разума, моей души, но тщетно. Так и стоял я в каком-то подвешенном состоянии. Но суждено было всё-таки достучаться этой мысли до разума моего, и поразила она меня своей необычностью, от которой несло какой-то авантюрой, смелой авантюрой, толкающей меня на какой-то немыслимый поступок, что сродни какому-то даже подвигу, хотя это, наверное, громко сказано. Но авантюра - это точно. И она заключалась в том, что я решил подтянуть себя по этому предмету, такому тяжёлому для меня, до уровня отличника. Не меньше, не больше!      

    Не всё так просто. В какой-то мере, может по большей мере, физика оказалась тесно связана с математикой, с которой я так же не был дружен. Я стал подтягивать и её. Нет, каких-либо чересчур уж таких революционных шагов в своей жизни я не предпринимал. Всё так же ходил на тренировки, играл в футбол, хоккей. Но я стал заниматься в то время, когда и положено заниматься. Раньше на это я времени особо не уделял, а если уделял, то не с таким уж большим усердием. Видимо, я не склонен был к такой уж большой тупости, не был таким уж законченным троечником, которому всегда мог открыться путь в двоечники. Со временем я начинал вникать в законы Ньютона, алгебраические уравнения, геометрию Евклида. По мере продвижения по этим дисциплинам, по этим предметам, я старался на уроках никогда не поднимать руку. Ну, а когда вызывали меня, то у меня был готовый ответ. Сначала ответы мои не поражали какой-то особой глубиной содержания, самой мысли по какой-либо данной теме, ибо были более просты. Но со временем они, ответы мои, стали более содержательными, невольно становясь предметом всеобщего внимания всего класса и, конечно же, учителя. И если класс это воспринимал всё-таки как должное, ибо они, одноклассники выросли со мной и потому знали хорошо меня, то для учителя это был полнейший нонсенс. Может быть, в силу своей профессии многие учителя со временем втискивают своё сознание в строгие рамки догмы, за пределы которой и не могут вырваться. И только определённым учителям, а в этой профессии всё-таки присутствует понятие опосредованности, дано выйти за определённые границы догмы. Но, к сожалению, наш учитель физики, при его хорошей профессиональной подготовке, отнюдь не принадлежал к редкой ли, не редкой ли, категории одарённых профессионалов своего дела. И потому мои дальнейшие ответы на уровне отлично не удостаивались своей должной оценки, и учитель продолжал, как-то со скрипом, но ставить четвёрки, вызывая тем самым возмущение класса. А в классе умные всё-таки преобладали над теми, кого природа не очень-то одарила таким ценным товаром. Так и было на самом деле. А мне же, парню с довольно таки хулиганистым складом характера и с такой же под стать рожей, иногда уж слишком, может быть, хамоватой, нагловатой, было наплевать на его оценки, да и вообще на оценки. Но, видимо, упорные домашние занятия по физике, математике, стали, наконец-то, приносить свои плоды, ибо я стал подтягиваться и по другим предметам, что влекло за собой неизменное, желаемое повышение интеллекта.  А этот интеллект как-то само собой, может сначала незаметно, но постепенно и верно устранял во мне всю эту хулиганистость характера, придавая лицу моему, всё же, более другие очертания, изгоняя выражения вот этой хамоватости, нагловатости. Хотя я знал, что при каких-либо экстремальных ситуациях, которыми изобилует улица, эти качества, присущие мне с детства, всегда всплывут на поверхность и станут одним из важных, существенных факторов, видов моей защиты, моей самообороны. Они никуда не денутся. Они просто приняли в свою компанию, при том, дружелюбно, нового друга, хотя, казалось бы, полного антипода под именем Интеллект, который тут же притащил за собой своих верных спутниц - Этика, Эстетика. Все они вместе стали аккуратно обживать свои апартаменты под названием  "мой внутренний мир", "мой характер". Но, всё же, было бы ошибочным считать, что только знания, хотя это неоспоримый факт и большое подспорье, играют в этом большую роль. Всё же дело было в другом. Я понимал это внутренне, но как-то сознание моё стыдилось этого, воспринимало это с трудом, и всё-таки было вынуждено согласиться с истиной действительного положения, творящегося во мне. Дело было в другом. И оно имело своё название, свою действительность отображения души. Любовь! Но странная была эта любовь. Была ли такая у кого-нибудь ещё. Вряд ли. Сердцем моим овладело видение. А уж про это я никак не мог говорить никому.

    Со временем меня стал охватывать какой-то спортивный азарт. Всё-таки я тренировался. А азарт этот заключался в том, чтобы в каком-то компоненте физики превзойти учителя. Но признаться был я готов себе, что и отметки, такие оценки моего труда как учёба, стали для меня далеко не безразличны. Исчезло это, временами может быть такое нарочитое, равнодушие к оценкам. Менялось само отношение к учёбе, которое рассматривалось теперь как стартом к будущей жизни. И всё-таки главным являлось далеко не это, а другое, манящее, влекущее как рок, как неизбежность. Но было ли на самом деле так? Была ли истина? Знал ли точно я движение своей души?

    Через несколько уроков мы приступали к новой теме. И я приготовился, как готовится хищник к прыжку. И стартовал, как стартует гепард за газелью Томсона, а затем демонстрирует самый феноменальный спринт на планете.
    Я, не такой уж заядлый посетитель библиотеки, стал посещать её, и именно читальный зал. И не просто так, а с тетрадью и ручкой. И не только библиотека. Я стал расспрашивать о будущей теме у старших ребят, особенно тех, кто учился в технических вузах, и особенно одного парня, учившегося на физмате, тем самым ввергая их в неописуемое изумление и удивление. Да разве они знали меня таким? Но помогали искренне и желали при этом доброго пути по этой непростой дороге знаний. Благодаря студентам, а так же библиотеке, предмет этот усвоил досконально, раньше класса и объяснения учителя. "Тема эта очень сложная…" - говорил учитель, настраивая всех на упорную работу по изучению данной темы. Что так и делали мы.

    На уроке, впервые в жизни, я поднял руку. Вряд ли был это полнейший нонсенс. Мои ответы давали знать. Но всё же явилось это, может в малой мере, явлением из разряда удивительного. Учителю так же ничто человеческое не было чуждо, и он не преминул воспользоваться вот таким редчайшим случаем.
    Такого волнения, какое бывает на соревнованиях, не было. Но всё же я выходил к доске в воодушевлённом состоянии, в оптимальном напряжении мозга, готовым воспрянуть и взлететь, готовым к феноменальному спринту гепарда, великого спринтера планеты. И ожидание не обмануло надежд. Можно ли было предположить, что такая точная наука, такой точный предмет как физика может стать источником, излучением поэтического вдохновения. Сложные формулы как бы аккуратно ложились под рифмовку вдохновенного изложения. Наверное, Ньютон и Галилей порадовались бы за меня. Но их давно нет на этом белом существующем свете под солнцем и луной. За них радовались учитель физики и весь класс. Перед глазами моими, где торжественно гарцевали сложные формулы, несущиеся галопом от ворот моего мозга, незримо стояла она и протягивала мне этот самый учебник физики, как ключ в неведомое небытие или бытие, но обязательно ведущее к ней. Была в руках у неё и другая книга, название которой я не мог осмыслить ясно. Наконец-то этот мой вдохновенный ответ, вызвав столько волнений и положительных эмоций у всего класса и учителя, закончился полным подтверждением уже серьёзных притязаний на высокий уровень по этому предмету. Класс радовался за меня искренне, когда учитель, чуть ли не в торжественном тоне, объявил мне оценку "отлично".

    В тот день я в возвышенном настроении направился на тренировку. Но вдруг что-то надломилось во мне, кольнуло с болью и тревожно забилось сердце. С чего бы это, да в такой день? Но невыносимо тяжёлый камень сдавил моё сердце, да так, что вынужден был я остановиться. С чего бы это? Ни с того, ни с сего на ровном месте. Да такое никогда не случалось со мной. Невольно огляделся по сторонам. Ничего. Неподалёку пустовала скамейка. Решил присесть, передохнуть немного, успокоить себя. Приходилось читать, что в подобных ситуациях нужна хоть какая-то релаксация. Так и сделал. Постепенно приходило успокоение. Так прошло несколько минут. Дальше засиживаться не стал. Побрёл на тренировку. Это было точное определение, ибо прежнего эмоционального взлёта, ускоряющего ход, не было. 
    За поворотом увидел небольшую кучку людей, образовавшуюся, видимо, недавно. Эмоциональная возбуждённость витала над ними. Кто-то вызывал скорую. Но отчётливо донёсся до меня полушёпот: "Бесполезно…" Это могло означать что-то плохое. Но что?

    На тротуаре лежал пожилой человек. Присоединившись к этой кучке я узнал причину всего этого. Несчастный случай с трагическим концом, как зловещий рок обернулся против этого, незнакомого мне, пожилого человека. Банальный обрыв провода и вот такая нелепая смерть на ровном месте. Случайность мига в несколько секунд. Будь на этом месте чуть раньше или чуть позже и такого не случилось бы. Провод мог бы просто упасть на землю, никого не задев. Но нет же. Он задел его. И вот такой конец. Хотя и на земле, и на вису провод продолжал бы таить смертельную опасность, пока не был обесточен. В данный момент, когда я присоединился к этой кучке, провод был обесточен. Только что. Скорее всего, кто-то позвонил куда следует. Теперь же ждали и скорую, и машину то ли с энергопредприятия, то ли с подстанции.

    Мысль одна неожиданно сквозанула и заставила меня вздрогнуть, встрепенуться, задрожать в сильнейшем волнении. "А ведь вместо него мог быть я. Это на моём пути". - засверлила эта мысль, воткнулась, да так и осталась. Я невольно отошёл от кучки, которая преобразовывалась на глазах в небольшую толпу, и медленно побрёл на тренировку, под тяжёлым гнётом такого неожиданного открытия. Но как? Откуда и почему случилась такая небывалая метаморфоза с моим крепким, тренированным сердцем? А ведь день-то ясный, и погода прекрасная. Сегодня я достиг определённой цели. Можно сказать, одержал маленькую, но победу на уроке физики. Впервые оценка "отлично" по физике украсила и классный журнал, и мой дневник. Дома, как всегда, благополучно. Всё и везде нормально. И вдруг такое с сердцем, и на ровном месте. Но как? Почему?
    Какое чувство взыграло во мне, скорее в сердце моём, чем в мозгу? Это происходило сейчас, в этот миг, когда я как-то тяжело шёл на тренировку. Я пытался сознанием поймать это непонятное чувство. Тщетно. 
    Взгляд! Кто-то сзади смотрит на меня. Но кто? Я обернулся резко. Там, сзади, никого  не было.

                3               
 
    После того ответа на уроке физики дела по этому предмету, которые и так были на хорошем уровне, пошли всё же явно в гору. Догма в стереотипах учителя была отметена. Пятёрки посыпались как из рога изобилия, что придавали мне дополнительные силы и высокое вдохновение. Теперь мне нравился этот предмет. А когда всё идёт в охотку, то и работа спорится, и учёба в радость. Но понимал я, что меня гнал к этому сон, единственный цветной сон, где я отчётливо видел учебник физики, как ключ к ней. Но, ведь, она не существует! Её нет как человека! Я понимал. Но почему? Почему я живу под давлением каких-то грёз, какого-то видения? Почему не как у всех людей? Любовь в призрак, как наваждение, как рок.

    Окончил школу далеко не полным отличником, но лучше всего, не считая физкультуры, дался мне предмет по физике. И когда дело дошло до поступления, то выбор мой был ясен, тем более его одобряли и родители, и друзья, и весь класс, и, конечно же, учитель физики.
    Поступать поехал я на запад, в столицу огромной страны. Физический факультет добротного института. Абитуриентами сплошь оказались ребята из городских школ. Мне же, выпускнику из посёлка, такого большого села, отводилась единственная роль представителя деревенской периферии. У многих за плечами была школа с физико-математическим уклоном. У многих за плечами был специальный физико-математический кружок. Не имея в своём багаже ничего такого особенного, кроме урока физики по расписанию и моего неуемного желания, я, тем не менее, включился в борьбу за какое-нибудь место в этом престижном вузе. Дошёл до конца, до собеседования, тогда как многие повыпрыгивали со ступенек уходящего поезда. На собеседовании за длинным столом сидели маститые преподаватели, доценты, среди которых выделялась очень молодая женщина, которая, почему-то с первого вступительного экзамена перешла в какой-то разряд болельщиков, при том единственной болельщицы за меня.
  - У Вас всё хорошо, но Вы немножко не добрали положенных баллов. Но не расстраивайтесь, мы ждём Вас через год. - говорила с сожалением, с искренним сожалением эта молодая преподавательница, внешне, может быть и внутренне, так выгодно отличавшаяся от всех остальных возрастных, кое-где совсем уж тучных, преподавателей, доцентов, среди которых были, возможно, кое-какие кандидаты наук, именно своей искренностью, молодостью и очень приятной, притягательной внешностью.
  - Я не смогу на следующий год, – я так же был искренен.
  - Почему? – вскинула она удивлённо брови, и в глазах её было тогда вот это выражение какого-то недоумения, смешанного с удивлением.
  - Осенью ухожу в армию, –  говорил я, как и есть.
   Она кивнула, она понимала, но было при этом сожаление, которое не укрылось от меня.
   Передо мной открылась одна дорога, одна перспектива - армия.

   До отъезда в армию оставалось несколько дней, когда я встретил одного друга детства. Он учился в институте, дома, в столице республики.
 - Я слышал. По конкурсу не прошёл, – такова была его реакция при встрече.
 - В армию пойду, – говорил я про действительный факт, от которого никуда не деться.
  - Да, тебе предстоит армия, – невольно соглашался он со мной.
  - Ну, а ты...? Как учёба?
  - Всяко, разно. Вот хвосты подчищаю.
    Про хвосты я уже понимал. Как, никак, а ведь, всё-таки, я поступал в престижный вуз.
  - И много их?
  - Один остался. На днях буду делать.
  - Ну, давай делай.
   Вот так мы и шли по улице. По правую сторону уже образовался ясно облик местного дома культуры. Был будний день, и танцы в клубе не намечались. Это потом, в восьмидесятых годах, местные вокально-инструментальные ансамбли, которыми изобиловали в семидесятых каждые поселения, заменят мощные магнитофоны, и танцы будут называться дискотекой.
  - Я дальше не могу идти, – вдруг неожиданно заявил он, удивив меня столь странным решением.
  - Почему? Я думал, до меня дойдём. С Запада привёз пластинки. Послушали бы.
  - Нет, не могу. Мне сон приснился.
  - И что из этого? – спросил я с некоторым недоумением.
  - Во сне дедушка сказал: "Не переходи эту черту", – и он указал на перекрёсток, образующийся рядом с домом культуры.
    Иронии по поводу того, что он учится в институте, тем самым получает высшее образование, и при этом верит во всякие сны, у меня не было. Сам я был поклонником, последователем одного сна. Дедушка же его слыл в молодости мошенником, шулером и тому подобное. Дурная слава всегда шла перед ним. Он умер месяц назад, как-то утонул нелепо. И это в его возрасте, когда надо сидеть дома. И чего его потащило туда, в реку, да в такую осеннюю пору, когда вода студёная-студёная? "Так он должен был умереть. Это его судьба, это его рок." - поговаривали некоторые языки, которых никак к злым не отнесёшь.
  - Недобрый сон тебе приснился. Надо бы в дацан съездить, – посоветовал я, как посоветовал бы любой другой на моём месте.
  - Вот закончу с последним хвостом и съезжу.
  - А может, всё-таки переступишь черту. Да ну его к чёрту, этот сон, – ни с того, ни с сего вдруг предложил я ему перейти перекрёсток.
  - Да как-то не могу.
  - Ну, смотри сам.

   Я не стал настаивать, ибо у меня самого был когда-то определённый сон, знаку которого я последовал безотлагательно и упорно, но про который никому никогда не рассказывал. И я пошёл дальше, один через этот перекрёсток. Перейдя его, почувствовал неожиданно и остро чей-то взгляд за спиной. Как когда-то. Я обернулся. Он, друг детства, всё так же стоял на той стороне перекрёстка и смотрел в мою сторону. И взгляд его был грустным, и при этом чуть отрешённым от настоящего бытия, словно пустился он вниз по течению, по воле судьбы, по воле рока. Я видел его в последний раз. Позже, когда я был в армии, мне писали, что он попал в аварию. Живым оттуда не вышел. Не одному мне он рассказывал про свой сон. Поговаривали, что дед в том его сне вот этой чертой в виде перекрёстка обозначил и закрыл ход его жизни. В дацан он так и не съездил. Всё старался подчистить последний хвост. А надо было сразу. И он был бы жив. Так говорили все, говорили с высокой долей убеждённости.

   Спустя много лет я не раз задумывался об этом. Было ли в этом проявление какой-то неведомой субстанции ирреального бытия? Не знаю. Но сколько тайн и загадок в окружающем пространственно-временном континууме? Но кроется ли истина в этом? И упирается взгляд разума в уходящую даль, за горизонт. Так и она. 
   Взгляд тот, что почувствовал я тогда неожиданно и остро за своей спиной, был не его, моего друга детства. Изнутри подсказывало, и чувствовал это сердцем, что взгляд этот совсем другой. Но чей? Кто смотрел мне в спину? Как будто провожал меня куда-то. А куда? Дальнейший путь жизни был мне известен, даже определён официально. На руках у меня была повестка. Военкомат уже решил мою судьбу на этой стадии возраста, на этом этапе жизни и, наверное, с самого рождения моего.
Передо мной впереди простиралась дорога в армию, в саму неизвестность. И чей-то взгляд провожал меня туда, в неизвестность будущего.

                4               

    Я окунулся в совершенно другой мир бытия, в совершенно другую действительность, которая существовала параллельно с нормальной, обыденной гражданской жизнью. Я окунулся в мир, обязанность которого состоит в том, чтобы защищать мир, в котором я родился, вырос и буду в дальнейшем до самой пенсии и дальше, если соблаговолит этому сама судьба. "Не ты первый, не ты последний. До тебя служили, ты будешь служить, и после тебя будут служить…" - говорили мне на проводинах старшие ребята, уже отслужившие своё. Да, теперь я был в мире, который ждал меня, равно как и многих других, а точнее всю мужскую часть огромной страны, с самого рождения. И я в данное течение времени, в данный период, в данный этап биографии принялся вовсю отрабатывать своё, служить, как положено всему тому, что окружало и будет окружать меня, моих близких родных, друзей, родственников, знакомых и незнакомых. До дембеля служить было мне, как медным котелкам.

    В учебке всё закружилось, завертелось, завихрилось: подъём, отбой за сорок пять секунд, утренняя физзарядка с обязательным кроссом, дневальный по роте, дежурство по столовой, караул, марш-броски, занятия в учебных корпусах, стрельбы из автомата Калашникова. Так незаметно ли, заметно ли, но пролетела учебка, первые полгода службы из положенных двух лет. Начиналось распределение по воинским частям, что расположились по разным краям, регионам огромной страны.
    Служба моя после учебки продолжилась в другом, западном конце страны, в Карелии, у самой границы с Финляндией. Я оказался здесь единственным солдатом из Бурятии. Политика моя была с первых дней предельно ясна для меня самого - держаться со своим призывом.

    Красная Армия была переименована в Советскую Армию в 1946, через год после Великой Победы. С самого своего рождения, (официальная дата – 23 февраля 1918 года) эта армия была уникальной по содержанию своему, в плане самой дисциплины, в плане идеологического воспитания. Призванная быть армией государства рабочих и крестьян, она так и называлась рабоче-крестьянской Красной армией. Ни в одной другой армии мира не было комиссаров, имевших весьма и весьма реальные, весомые роль, власть и влияние. Первостепенной задачей этих комиссаров было в поддержании в армии высокой идеологической составляющей, что была в основе, в политике, в идеологии государства рабочих и крестьян, в самой же истине оказавшемся государством тоталитарной диктатуры одной партии, в одно и очень продолжительное время даже одного человека. Это была, пожалуй, самая многонациональная армия в мире. Государство призывало своих сыновей из самых разных областей, краёв, республик своей огромной, громадной территории, сыновей разных вероисповеданий и потому разных менталитетов, для которых становилась единой одна доля, доля советского солдата. И если в гражданской войне, откуда она вышла победителем, вот эта пестрота не так уж выделялась, то в Великую Отечественную она вступила во всей этой пестроте. Но, несмотря на это, она была монолитом и победила, и в очень молодом возрасте стала в ряд великих армий мира разных эпох и времён. В воспитании молодого поколения, конкретно молодого зелёного паренька, оказавшегося в её рядах, в её мире, бытие, равного ей, Красной Армии, в мире не было. Мне в раннем детстве, когда речь заходила о каком-нибудь непутёвом парне, приходилось слышать такие слова от взрослых, стариков, старушек: "Ничего, армия воспитает. Человеком оттуда придёт." То была армия без всяких признаков пресловутой дедовщины, какого-либо насилия. То была работа на высоком уровне комиссаров, которых переименовали в замполитов. Но и командиры были ещё те. То была армия Советского Союза, в корне отличавшаяся от армии Российской империи, которую безуспешно пыталась унаследовать в гражданскую трагическая Белая армия, Белая гвардия. Но было так до поры, до времени.

    В 1967 году, в ознаменование пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции, Советская Армия с трёх лет службы переходила на двухгодичный срок службы. По разговорам, по словам того поколения, которому выпала служба в тот, действительно переломный момент, это и явилось причиной, такой податливой почвой для восхода первых ростков дедовщины. Солдаты, служившие три года, были крайне возмущены, когда к ним в казармы входили совсем зелёные юнцы, которым предстояло служить два года. Вот в такой переломный период огромную трещину, такой огромный сбой дала работа замполитов, вчерашних комиссаров, да и самих командиров тоже. И расцвела буйным, пышным цветом дедовщина, превращая армию в такого монстра для многих юнцов и их матерей, да и не только матерей. Но беда эта, образовавшая трещину, большую трещину в монолите, пришла не одна. Участились драки группа на группу, а то и толпа на толпу, по этническому признаку, что, в общем-то, стало довольно таки мерзким явлением.

    В годы моей службы всё это приобрело разнообразные, причудливые, по сути, уродливые формы явно в отрицательную сторону, в сторону зла, никак не украшающие саму армию.
    Я выбрал правильную политику. Будучи младшим сержантом, выпускником учебного полка, учебки, я таскал на пару шпалы, да так, что правое плечо на всю жизнь окрепло и приспособилось к переноске любой тяжести на любое расстояние, возможное для физического тела. Закидывал вместе со своим призывом рельсы на шпалы, забивал костыльным молотком костыли, засыпал гравием, щебнем шпальные ящики, в общем, строил железную дорогу. Трассовская рота. Желдорбат. Железнодорожные войска!

    Политика, быть вместе со своим призывом, дала свои всходы, свои плюсы. Ко второму году мы были единым монолитом, по сравнению со всей частью. На втором году мы, как следует, пожинали плоды такой сложившейся системы, снимая самые сливки от службы в армии, превратившись в стариков, в дедов. Но не это, не всё это явилось самым ярким, главным, переломным моментом. Это случилось раньше, когда я, по меркам армии, ещё был молодым, когда сам период моего пребывания в этом мире протекал между полгода и годом всего отпущенного на это времени службы. Так что до дембеля всё так же оставалось служить как медным котелкам.
    В учебке, точнее на практике после учебки, я научился соединять рельсы быстро, порой даже молниеносно закручивать гайки. А частенько это делалось, когда рельсы находились на весу, что было затруднительно их соединить. Но это не являлось для меня какой-то проблемой. Так было и на этот раз. В очередной раз я лихо накручивал гайки, когда услышал окрик: "А ты ещё быстрее не можешь?" Окрик принадлежал "деду", такому напыщенному парню, который при своём положении лишь наблюдал за нашей работой, давая телу своему положенный отдых. Привилегия, чего уж тут говорить. 
  - Я делаю как надо, - ответил я тихо.
  - А ты будешь делать так, как я скажу, - продолжал гнуть свою линию "дед", придавая наглому тону голоса своего весьма угрожающий оттенок.
  - Я делаю по инструкции, - продолжал я в таком же тихом тоне.
  - У меня своя инструкция. Понял! - слюна так и брызнула от его рта, преисполненного злобы, искривлённого от бешенства, что морду его так и перекосило.
  - Так делают все железнодорожники.
  - И гражданские тоже?
  - Гражданские тоже.
  - Ты в армии, понял! Плевать мне на гражданских!
  - И в армии так делают. А на гражданских мне не плевать. Они профессионалы, - во мне, в душе моей, взыграла улица и упорные тренировки, что так же подняли уровень моря злости и боевого настроя во мне.

    Парень этот руководствовался своим положением и только. Встретились бы мы на узкой таёжной тропе, неизвестно каким тоном запел бы он. Но точно я был бы хищником, а он жертвой. Осознание этого ещё резче вздыбило уровень кипящего моря. Но знал ли про это этот парень, бывший по рангу "дедом", но человеком очень хренового порядка, потому что знал он, что за ним стоят все "деды" всего гарнизона.         

    Я продолжил дальше свою работу. Вдруг искры посыпались из глаз. Какая-то неожиданная сила потянула назад, что мне хватило большого труда удержаться, ибо я соединял рельсы, сидя на корточках. Это был удар ногой, носком. Упорные тренировки дали знать. Я не упал. Проходило время. Я отряхивал голову. Нокаута не случилось. Мог быть запросто, но не произошло этого. А "дед" тем временем довольный ходил по шпалам. Он свысока поглядывал на наш призыв, прекративших на время работу и смотревших с грустью на этот жизненный спектакль данного мира, данного бытия.
  - Подойди сюда! - тон голоса моего не уступал в наглости недавнему тону его голоса. 
  - Чо ты сказал? А ну-ка повтори! – тем же голосом рявкнул мой оппонент.
  - Подойди поближе! Я ронять тебя буду! Ты будешь лежать на шпалах! –  неслыханно дерзкие слова мои исходили от небывало воспалённого, раскалённого мозга и вдохновенного сердца.

    Глаза мои, наверное, горящие злостью, в таком психическом угаре, изрыгающие само бешенство, посмотрели в его глаза. В короткий миг проскользнуло в глазах его какое-то наличие сомнения. Но этого мне было достаточно. Значит, на миг сошла на нет сила его. А собрать в единый кулак за секунду, за доли секунды силу, сам боевой настрой, будет ему тяжело, ох как тяжело, а он, как знал я, на гражданке-то со спортом не был так дружен.
    Мне хватило этого мига. Это был своего рода, как прыжок пантеры. Левый боковой по правой скуле не был решающим, а лишь подготовительным. Плацдарм для решающего удара был готов идеально. Челюсть вывернулась в удобное положение под правый кулак. Отсутствие всякой защиты усугубляло слабую позицию оппонента. Удар правой пришёлся мгновенно резко именно в ту центральную часть челюсти, куда кулак и глазомер пришли в единство. Ноги его оторвались чуть вверх с отклонением назад. И он упал, будто мешок, нагруженный камнями. Задняя часть головы прилетела в жёсткое прикосновение с твёрдым осенним грунтом шпального ящика, вдобавок с самой шпалой. Мозги и душа гнилая сотряслись, вгоняя обладателя сего в глубочайший нокаут. Наступила длительная потеря, такое помрачнение сознания, состояние которой называют в медицине "кома". Ухудшилось кровоснабжение мозга с последующим кислородным голоданием.   

    Смотрели все на это невиданное зрелище. Невиданное ли, если и раньше были подобные попытки. Но сегодня выглядело это впечатляюще. Но понимали все, что за этим поступят ответные, о суровости, о последствиях которых можно было догадываться. Не один он был на трассе, на строящейся железной дороге. Были и остальные "деды", так же явившиеся невольными свидетелями одного из падений своих. Но не стали они сразу же исправлять ситуацию, ибо огорошил их вот это действие. Капелька сомнения вкралась и в их души. "Ночью поговорим…" - таковой и была их реакция. Понимал мой призыв, понимали все, что окончание этого спектакля произойдёт после отбоя.

    Я ждал отбоя с волнением. Решалась моя судьба. Раз сделал, отступать некуда. Я готовился к самой худшей странице моей биографии. В лучшем случае я мог выжить и остаться навсегда калекой. В худшем случае меня ожидал конец моей биографии именуемой жизнь. Понимал я из рассказов бывалых людей, что лучше в таком случае активно драться, постоянно быть в движении и умереть, погибнуть в разгорячённом состоянии, потому что в таком состоянии и сама боль притупляется. Но если же быть в пассивном состоянии ожидания какого-либо милосердия со стороны бьющих, то можно умереть, погибнуть мученической смертью. Толпа всегда не милосердна, ибо жестокость толпы умножается в разы.
    Никто не подходил ко мне, никто, ни в коем разе, не пытался сказать слова утешения. Я оставался наедине с самим собой. Участь моя была предрешена. Я выбрал первый вариант активного противодействия, активной драки. «Умирать, так умирать с музыкой…» - поговорку эту старательно вдалбливал я в свою голову, в своё сердце. И ни о чём больше не думал, тем более о доме, семье, о боли знакомых очертаниях родного края. Я повторял и повторял про себя эту поговорку, стараясь окунуться всем существом своим в суть этих слов, в суть самого выражения. Губы мои шевелились беззвучно, будто мысленно читал я молитву. Сидел я на кровати и медленно покачивался из стороны в сторону. Весь призыв мой и не только смотрел на меня, не в силах понять, что творится со мной. Но никто не завидовал моей участи, какая уж зависть, лишь только молчаливое сочувствие. "Его сегодня кончат…" - послышался чей-то шёпот. А я продолжал в том же духе.
    Отбой завершился. Наступило время ожидания. Как долго шло оно! Никто не засыпал. Но вот послышались шаги. В тамбуре огромной палатки не слышны были голоса, но присутствие людей ощущалось явно. Они там молчали. Вершители судеб. «Деды». 

    Время не заставило себя ждать. Вошёл один из них. Я стоял наизготовку посреди огромной палатки. Изо всех сил старался я не изображать из себя какое-либо животное на заклание. Наоборот, старался подавать такой вид, что будто я на вокзале в таком нетерпении ожидания долгожданной встречи. Вошедший "дед", а он жил с нами в одной палатке, когда как остальные были из других взводов, лишь кивнул головой, что означало одно: "Иди за мной". Полдня такого проговаривания этой поговорки, кажется, сделали своё дело. Быть может, я вошёл в какой-то необыкновенный транс, быть может, это был срыв в психическом плане. Я заорал на всю огромную палатку такие нецензурные выражения, которые никогда не извлекал из мозга своего. Казалось, дрогнули стены. Но не только. Вздрогнули от неожиданности ребята моего призыва. Но не только. Вздрогнул от неожиданности вошедший "дед". Я напоминал всем совершенно психически больного. Все подумали, что помутился разум мой. Скорее всего, они были недалеко от истины. И тут лучи надежды засверкали в моей душе. "Я выживу!", – мгновенно стрельнула спасительная мысль. Спасение моё заключалось только в одном – в отчаянной драке на смерть. Смех мой, будто достигший самого потолка в двадцать килогерц, пронзил, пронзил всё вокруг, да так, что все оглянулись в судорожной дрожи. Всем нутром своим почувствовал, как похолодело у всех изнутри. И этот "дед", кивком приглашавший меня на казнь, пребывал в холоде оцепенелой души. Что может сотвориться с духом человека, идущего на заклание? Но данное состояние этого "деда", неожиданный испуг, вследствие чего такая растерянность, раз за разом посетившие его душу, вдохновили меня на невероятную работу мышц, на самую высоту безрассудства и психической ярости, что направлю я непременно только на одно явление, как драка. Я никогда не смеялся так. Казалось, лёгкие мои готовы издать смех, исчисляемый даже в мегагерцах, превратившись в саму разрушительную силу мощнейшего гиперзвука. Не мне ли, бывшему абитуриенту физического факультета престижного вуза не знать про это. Вселил этот смех в двадцать килогерц уверенность во мне, ещё как вселил. Подошёл к "деду" и неожиданно для него занёс над ним кулак, отчего тот сделал попытку лишь увернуться и больше ничего. Он был их посол, и потому решил его не трогать. "Иди на свою кровать!" - приказной, именно приказной голос мой так же достигал потолка упругих волн. Это имело действие. Ибо тон шёл и от сердца, и от таинственных глубин мозга, и выражал, как никогда искренне, саму истину момента. Он пошёл к своей кровати под влиянием голоса моего и такой неожиданной психической воли. Видели парни моего призыва, видели. И делали вывод в данный момент.

    Снаружи дыхнуло прохладой осени. Они стояли неподвижно и смотрели на меня. Не могли они не слышать. И потому теснее сомкнули они свои ряды.
  - Один на один! Я буду убивать! Уйду на тот свет, возьму с собой любого из вас! - голос мой на этот раз не делал такой взлёт до звукового потолка, но, под влиянием такого психического транса, такой уверенности духа, обрёл отчётливо ясную твёрдость и приказной тон, которые я не испытывал никогда. 
    Какое там один на один. Ряды их сомкнулись ещё теснее. Дело касалось каждого из них. Но не всё просто. Двое достали ножи. У одного из них появилось в руках подобие железного прута. Да откуда у него это?! Скорее всего, для казни. Момент истины был прекрасен и трагичен одновременно. В воздухе запахло трупом, и точно моим. Но я, всей сутью своей, был далеко, далеко от этой истины.

    Дальше произошло такое, что трудно поддаётся разуму. Но это случилось так неожиданно и необыкновенно в этой прохладе осенней ночи. Исказились в гримасе  угнетающего страха, такого адского ужаса лица недавних вершителей судеб. И этот невероятный миг украсился тем, что некоторые всесильные властители гарнизона пустились наутёк, а более слабые попадали в обморок. Но что это!?
    Я чувствовал, всем нутром своим чувствовал какую-то невидимую силу, что пронеслась мимо меня таинственная неизвестность и хлынула всей гигантской мощью на моих врагов. И шла она, эта волна невиданной силы оттуда, из-за спины, и потому я не видел, не мог видеть. Невольно, но, всё же, медленно я оглянулся. Никого и ничего. Но так длилось недолго. Там, в чёрной темноте был кто-то. И этот неведомый кто, мой спаситель, я опять же чувствовал это нутром своим, вот такой неожиданной интуицией своей, шёл ко мне навстречу, выступая медленно из этой чёрной темноты. Наконец-то, при свете тусклого ночного фонаря стал отчётливо выделяться его контур, его облик.

    Она была такой же, как тогда, в тайге, на той поляне из больших камней, плит, валунов. Разве что, одежда была другая. Лёгкая курточка в этой прохладе осенней ночи также выглядела странно. Но глаза её не искрились, не излучали как тогда какой-то изначальный свет доброты, и, может, кокетство, всё же, присущее красоте. Огни высокого интеллекта мог бы разглядеть я в них, но они не блистали. Сама задумчивость. Но ведь и ситуация была совсем не та, как тогда, когда я совсем мальчишкой, пацаном, просто так прогуливался по той каменистой поляне посреди тайги. Перед ней стоял солдат, пытавшийся на гражданке поступить на физический факультет престижного вуза, но потерпевший неудачу. Перед ней стоял солдат, который, может быть, и был на взлёте, в таком высоком полёте духа, но чуть не лишился рассудка в силу обстоятельств такого психического состояния, такого психологического настроя. Перед ней стоял солдат, стоявший только что на пороге момента истины, острого, как наконечник копья, как лезвие бритвы.

    Как бывает часто в плане физиологическом, психологическом, психическом, что резкая смена эмоционального состояния, особенно после сильного стресса, сопровождается таким ослаблением всех функций организма. Особенно такое состояние внезапно наступившей расслабленности отдавалось в ногах, готовых всего несколько мгновений назад к яростной борьбе, к самым скоростным движениям, к самому активному проявлению их в разных ситуационных позициях драки не на жизнь, а на смерть. Они стали в данный миг будто ватными, и слегка подкашивались. Нет, опустошённости в душе не было, было другое. Сдавило что-то в глазах, идущее от сердца каким-то горьким проявлением. Наворачивались слёзы, накрывая взгляд такой пеленой, а затем катились медленно по щеке. Но неужели наступила слабость душевная? Отчего же были эти слёзы?
  - Ты не видение. Ты не видение. Галлюцинация не может сниться во сне, – говорил я тихо, потому что голос мой не мог больше достигать максимального потолка, а лишь способен был на такую вот тихую речь, да и надобности не было в этом.

    Она молчала, повернувшись немного в сторону. Профиль её лица всё так же излучал красоту в этом бледном свете ночного фонаря, при котором едва заметные снежинки напоминали блестящую серебристую пыль. Сияние, само сияние в ночи. И был бы вечен этот миг! Но так ли это? Понимал я, понимал, что она спасла меня только что от верной смерти. Но как?!
  - Почему? Но почему? – задавал я вопрос сквозь слёзы, что витал в душе моей все эти годы, в надежде получить ответ. 
    Случайно ли, скорее нет, но в руке её заметил я предмет, напоминавший собой такой круглый фонарик небольшого размера. И сразу же осенила меня догадка в том, что это было оружие. Та невидимая волна невиданной силы, что ощущал я за спиной и потому не видел, обволакивая, прошла мимо и устремилась на моих врагов. Она пронзила их в глаза, навела смятение и ужас каждому в мозг, в сердце, в душу. Но есть ли такое оружие?

    Она обернулась ко мне. Всё та же задумчивость, но далёкая, далёкая от грусти. Какие думы, какая философия? Читал в глазах её какое-то намерение, устремление к какой-то цели. Читал, но не знал, не понимал. Она же тем временем взяла кисть моей руки и ладонью приложила к своей ладони. И почувствовал я всем существом своим вот это нежное прикосновение её пальцев. Такое не может быть видением. Удивительная метаморфоза происходила со мной в эту ночь. Это было моё второе превращение, ибо в первом превращении я был недалёк от сути дьявольской души, в которой кипела, клокотала неуемная ярость от обжигающего огня психологического настроя. Казалось, что за спиной моей вырастают невидимые крылья от прикосновения этого, от влияния, от вдохновения, от силы любви, от данного мига и ринусь я в неудержимый полёт по самому высокому небу, окутанный в ореол истинного счастья. Как далека была сейчас вдохновенная от дыхания, от прикосновения прекрасного моя душа от того духа, что метался мгновения назад. И так захотелось, чтобы миг этот превратился в вечность. Но будет ли так?

    Она повернулась и пошла прочь, как тогда, чтобы удалиться из этого мира, исчезнуть, раствориться в пространстве, как тогда. Я стоял, не в силах остановить её. На границе света ночного фонаря и тьмы чёрной ночи она обернулась. И я вновь увидел то, что видел когда-то там, на той поляне посреди тайги. В глазах её заблистали те же огни, делая светлым её поистине неземную красоту. И увидел я сейчас, и понимал, что в этот миг прохлады осенней ночи мы с ней, я и она, примерно, одного возраста.
  - Придёт время, узнаешь вторую книгу… – сказала она, всё же, с каким-то оттенком недосказанности.

    Сам тембр голоса её, завораживающая мелодичность была под стать её красоте, такой искренней, истинной, как и тогда, на той поляне посреди тайги. Хрустальный звук. В армии, где только и слышен тон приказа или разное разнообразие армейской фольклорной речи на всякий лад, где кто-то, да и старается козырнуть, выделиться из всей массы, это, прозвучавшее из уст её, было здесь неестественным, это было сродни чистому роднику земли посреди мутной воды искусственного водоёма. Сама музыка высокой природы!   
    Она исчезла за границей света ночного фонаря и тьмы чёрной осенней ночи, так и растворилась в пространстве. Я остался стоять один и только один, неподалёку от огромной палатки. Холод усиливался. Упавшие в обморок ребята едва приходили в себя. Пришлось помочь некоторым, дабы не замёрзли на холодном грунте осенней земли.

    В палатку вошёл тихо, спокойно. Никто не спал, но воцарилась полная тишина. Все знали. Позже я узнал, что некоторые, самые любопытные, вознамерились всё же подглядеть то ли драку, то ли казнь, но подпали под власть её таинственного оружия, что распространилась мгновенной молнией невиданной силы на всём пространстве, 
на всём своём пути. Она продолжала оставаться и здесь, в этой огромной палатке.
    Никто не видел её, не имел такой возможности в силу фактора воздействия её оружия. Все были под властью страха или рядом с ней. Теперь-то уж я знал беспрекословно точно, что это было не видение, не галлюцинация. Призрак не мог быть источником такого тепла и нежности, что почувствовал я от прикосновения её пальцев. Это становилось важно для меня, подкрепляя тот переломный момент, что случился тогда на той поляне посреди тайги. Она не была призраком, потому что на ладони моей осталось небольшое пятно, как признак встречи, как печать её прикосновения. Оно так и осталось непонятным для меня, окутанным за пеленой, за завесой тайны. Багровое пятно.

    Слух прошёлся по гарнизону, как снежный ком, обрастая всё новыми и новыми деталями той ужасной ночи, каковой она стала для многих. Все сочли тот, действительно граничащий с безумием, психологический настрой, ввод себя в такой психический транс, в котором мне осознанно стало наплевать на моё физическое тело и всё составляющее к нему, вот это покачивание из стороны в сторону, каким-то магическим ритуалом Востока. При всей многонациональности, пестроте языков, собранных здесь, в гарнизоне, воедино с самых разных краёв необъятного Советского Союза, я был один и с очень далёкого края Востока, что за озером Байкал, возле границ Монголии и Китая. Когда же, конечно, с изрядной долей лжи я подтвердил их догадки относительно того, что владею какой-то магией, это только и усилило такое их мнение, что в данный момент службы было мне очень на руку.

    Это не было видением. Доказательств тому было предостаточно. Двоих дедов пришлось госпитализировать с расстройствами психики. У остальных долго сказывались последствия неизвестного, таинственного, но мощного оружия, не имеющего аналога в мире по своим техническим характеристикам, которое применила она.
    О мести даже не было и речи. При одном моём выражении отрицательной эмоции, при одном таком боевом запале, начинали их сердца свой судорожный танец. Но не только. Были из нашего призыва ребята, отличавшиеся отменной храбростью, и которые так и сказали: "Если что, мы все встанем за него и "прекрасно" проводим вас домой под самый дембель. Вы запомните это на всю жизнь…"

    Жизнь в этом мире изменилась кардинально в нашу пользу, а затем и вовсе наступил второй год службы, и наш призыв заменил ушедших "дедов", закономерно заняв их место, само главенствующее положение в гарнизоне. Нам оставалось служить не как медным котелкам. И забрезжил свет мира гражданской жизни.

    Пройдёт много времени, наступит новая эпоха в истории страны, да такая, что и сама страна, которой я присягал, служил верно, преданно исчезнет под напором нового идеологического настроя, новых ценностей, новой цели, что смела с арены истории прежний режим, наивно полагавшегося на построение самого гуманного и справедливого общества в истории всемирной цивилизации. Так ориентир на "Утопию" Томаса Мора и "Город солнца" Томазо Кампанеллы, в плане материалистическом, оказался той же утопией и пронёсся по всемирной истории как солнечный ветер, но оставил заметный след.

    В последующем двадцать первом веке следующего тысячелетия, на стыке первого и второго десятилетия довелось мне как-то увидеть один документальный фильм. Комментатор туманно, больше с намёками, говорил о том, что в войне против Ирака американцы применили какое-то секретное оружие, основанном то ли на электромагнитном излучении особого диапазона, то ли ещё на чём-то, связанном с физикой электромагнетизма, которое навело ужас в психологическом плане, парализовало действия, воздействовав деструктивно, разрушающе на живую силу противника. 
    В последующем двадцать первом веке следующего тысячелетия, на стыке первого и второго десятилетия доводилось мне читать в печати и смотреть по телевизору про американскую систему HAARP на Аляске - программу высокочастотных активно авроральных исследований. Истина её предназначения была известна лишь президенту США, некоторым членам правительства, безусловно, её разработчикам. Всей же планете оставалось гадать о настоящей цели этой системы. И какие только домыслы не приводились  в средствах массовой информации: система, как климатическое оружие, воздействующее на ионосферу ионными лучами; система, как оружие, способное влиять на психику людей; система, в самом фантастическом варианте, как станция для поиска червячного перехода в районе северного полюса. Официальные же власти США как будто уверяли, что система создана для исследования северного сияния, других возможных аномальных проявлений Арктики, но мало кто верил в это, полагая совсем другое, порой граничащее с фантастикой. Возможно, так и было.   

    И если остановиться на одном варианте, и предположить, что HAARP, как психологическое оружие, то затратность на него, конечно, очень и очень огромна. Большая территория, сплошь нашпигованная множеством антенных установок и высокочастотных излучателей. Большая громадность установки. Вот таковы технические возможности на стыке тысячелетий у милитаризированной державы.
    Я же узнал про такую возможность во второй половине семидесятых годов двадцатого века. Я никому не говорил про это, да и кто поверил бы. И когда в последующем веке следующего тысячелетия заговорили, может, не в полный голос, а с туманными намёками о возможности существования психологического оружия на, не мифической, мистической, вполне на технической основе, что явилось плодом конкретной прикладной науки, рождённой от фундаментальной науки, каковой является физика.
    В ту прохладную осеннюю ночь, спасая меня, она держала в ладони, в прикосновении нежных пальцев, оружие, внешностью своей напоминавшее маленький круглый фонарик.

                5

    Продолжение следует...