Встреча

  Жила на свете денежная купюра. Она была очень велика, и пользовалась уважением. Чаще остальных ее называли "Крупная". Ей приходилось менять дома время от времени. Но в одном месте ей посчастливилось жить дольше остальных. А было это в большом, сорок третьего размера, шерстяном красном носке. Его когда-то связала новоиспеченная хозяйка Крупной купюры для своего мужа, старушка одна. Мужа она давно уже похоронила, а вот носок оставался лежать бесхозный. Туда-то старушка и стала складывать свои сбережения. А лишь потому, что старушки чаще всего крайне трудно расстаются со своими накоплениями, то и эта не была исключением. Так, очутившись однажды в кругу уже давно проживавших в этом теплом жилище, кто больше, кто меньше, денег, купюра начала осмотр. Здесь были представители всех ценовых категорий, за исключением ей подобных, и даже совсем уж неважные разнокалиберные монетки. Ниже десятикопеечной бабулька не собирала. Помещение было душное, свободного места не хватало.
 Купюра была изнежена больше остальных, особенно пятидесятирублевок, не говоря уж о монетках. Она была абсолютно идеальна в своей гладкости и безупречности. Знала, что можно было обменять ее на какую-то толковую вещь, и еще останется сдача. Оттого была чрезвычайно чванлива. Да еще к тому же, прежний образ жизни давал о себе знать, когда ее то хранили в ледяном сейфе с собратьями, не иначе как для сохранения ее первозданной красоты, конечно, то устраивали сеансы полета, причем безо всякого парашюта, подкидывая ее кверху. В те мгновения она чувствовала себя осенним листом, вращающимся вокруг своей оси. И, наблюдая за такими же летчиками, кружащимися вместе с ней, погружалась в романтические настроения. Кое-кто из той компании был даже залит шипучей жидкостью, выпивая которую прежние хозяева хохотали без умолку.
 Надо сказать, что до сих пор, где бы купюра ни жила, она испытывала только комфорт. Перебрасывалась из кошелька в кошелек, но все же не была в такой популярности как остальные, менее дорогостоящие ее собратья. И кошельки, служившие ей временными домами, чаще были из кожи или из кожзама хотя бы. Ну то есть, было бы вернее сказать, что эти кошельки чаще всего вообще были. Там можно было растянуться во весь рост, и не помятым вытащиться наружу. Бывало, конечно, что и другие купюры присоединялись к ней, с меньшей значимостью, довольно часто бывало, но все же процент сворачиваемости их в подобие кома был намного выше. Оттого она, встречая своих братьев близнецов, никогда не удивлялась, застав их целыми и невредимыми. Каждый оценивался в пять тысяч рублей.
  И после таких-то обращений, она, в конце концов, очутилась здесь, в этом узком и жарком пространстве среди вот таких вот "кто в лес, кто по дрова" соседей. Неотесаных, грубых каких-то. И как, собственно, с ними коммуницировать? Как вступать в контакт? Она никак не могла приложить ума. Не могла.. До тех пор, пока не очутилась нос к носу с пятидесятирублевым.
- Тебя здесь только не хватало! - прочиталось в его глазах.
  Он был весь помятый, с вытатуированными краями малый, от него пахло то ли прокисшей селедкой, то ли бензином, и только можно было догадываться в каких местах он побывал. Пятитысячная вжалась в колючую стенку, и так застыла. Жилище это время от времени подвергалось старушичьим манипуляциям, оттого все бумажки сами собой меняли местоположение. И в следующий раз, когда такое случилось, Крупная купюра приблизилась к купюре фиолетового цвета. Пятисотрублевый старался произвести впечатление, и при виде ее даже как будто попытался выпрямиться, нивелируя свой единственный сгиб. Крупная купюра осталась непреклонна, и не оценила его стараний. Дальше встретилась ей сотня. Та обладала видом, немногим лучше пятидесятирублевого. Имела бока потертые, была согнута в два раза. И даже изображение Большого театра на ней никак не извиняло ее неподобающей, с точки зрения Крупной купюры, наружности. И от нее Крупная купюра отвернулась. И в самую последнюю очередь она обнаружила в своих соседях тысячную купюру. Тысяча была наиболее приближенной к Крупной купюре, и от этого, глядя на нее, Крупная купюра все же смягчила свой взор, проигнорировав некоторые неровности. Конечно же, на фоне соседских измятых тел она выглядела слишком контрастно. Ни одного сгиба.
- Вот так занесло, - подумала она. Так и видела, как когда-то, именно вот в это место, протискивались сначала пальцы, а потом и пятка, устраивались поудобнее, шевелились на разные лады. А вдруг призрак деда приходит по ночам и вдевает ногу в носок? А вдруг он топчет сонные купюры? Вдруг сминает и без того претерпевших издевательства? Такие мысли стали посещать пятитысячную. Страх поселился в ней. И после этого она совсем перестала спать. Все ждала дедова ноги-призрака.
  Все бумажки знали, что раз в месяц к ним обязательно заявятся новые проживающие, которых они заранее не любили, понимая, что от увеличения постояльцев в их доме будет портиться их внешний вид. Сейчас, еще способные не соприкасаться друг с другом слишком плотно, они с ужасом представляли что же может произойти, когда уже совсем не останется живого места, и придется толпиться в безвоздушном пространстве. Оттого они желали старушке не денежного благосостояния, а крайней нищеты, ну или хотя бы возможности все время не скапливать новые заработки, а тратить их, тратить без конца, лишь бы их, старожил, не трогали, оставили в покое, на черный день. Однако, старушка и не помышляла о том, была бережлива до безобразия.
 Монетки имели одну особенность - могли перемещаться в пространстве без чьей-либо посторонней помощи, главное встать на ребро, и катиться до первой преграды. Куда только не доводилось им проникать! И под кровать, и под шкаф, и во всякие щели - рисовать извилистые маршруты. Но как бы далеко ни пришлось очутиться им, как бы ни труден оказывался к ним доступ, старушка-разведчица регулярно возвращала их на положенное место.
  В их полку все прибывало. Удрученные, они грезили нахождением в более просторных апартаментах, а тут еще эта громила, пятитысячная. И все крутилась мысль, что ведь есть еще один носок, парный. И вполне возможно, что старушка его еще не оприходовала. Они мечтали о нем как о переселении с Земли на Марс. А есть ли там жизнь? Или все уже забито до отказа? Нет, жить без надежды было бы совсем темно и страшно. Вот бы исследовать это дело, послать космонавта. Но ни разу ни одна бумажка или монетка не удостоилась такой чести.
 Так проходили месяцы. Носок приобретал все более выпуклую форму, содержимое - все более скомканную. В предназначенной для пальцев части уже гнездился вполне себе сформировавшийся круг постояльцев. Выйти им не было никакой возможности. Да они, похоже, и забыли уже совсем в чем было их предназначение. Крупная купюра зарабатывала вид, все менее напоминающий первоначальный. Она понимала отлично, что выбраться отсюда можно было только находясь ближе к выходу. По крайней мере так ей казалось. Но не тут-то было. С каждым новым месяцем она удалялась все дальше от цели. Положение еще усугублялось тем, что ее ценностное достоинство имело наивысшую степень по сравнению со всеми остальными. Поэтому, вполне возможно, ее достанут в последнюю очередь.
 Что знала она до сих пор? Восхищение, поклонение, да и только. Здешние купюры и те смотрели на нее с пиететом, и те как будто расступались. Но не он. Не этот хулиган, пятидесятирублевый, который то и дело, маячил перед ней. Какими взглядами он бросался в нее! Как мог быть столь упрям и независим! Как недоступен был он и не коленопреклонен! И это с ней, с той, которая на сто голов значительнее его! Шутил без претензии на юмор. Часто при этом лицо его не выражало веселья. Но и не прочь был также посмеяться над своими шутками, если кому смешно. Он много видел, был чужд стадному чувству, порядочен как всегда. Он ходил туда, куда другие не дошли, копал туда, куда другие не копали. И даже несмотря на весь свой истрепавшийся вид, и неприятный запах, умудрялся сохранять элегантность. Спокойствие, прямота в общении, полнейшая уравновешенность отличали его.
 Их продолжительные, принужденные встречи постепенно приносили свои плоды. Крупная купюра стала замечать, что они приносят ей не то, чтобы радость, но какое-то удовлетворение. Она корила себя за это страшно. Что это за чувства новые? И к кому? К простолюдину? Не может быть! К этому наглецу, который без стеснения стоит перед ней во всей своей небрежности и плохо пахнет? Но какой, черт возьми очаровательный, какой притягательный, стервец..
 Не желая верить в правдивость собственных чувств, она все глубже утопала в них. Все чаще замечала за собой стремление оказаться рядом. Все чаще на ум ей приходили ахматовские строки из стихотворения "Рыбак". Так и ловила каждый жест его, каждый поворот, так и норовила попасть в поле его зрения. Но он упорно ее не замечал, и будто тяготился ею. Тогда Крупная купюра стала продумывать стратегические шаги. Быть может, став с ним на один уровень, она все же сумеет добиться его расположения? И даже влюбит его в себя? Как, однако, легко она впускала эти мысли в свою коронованную голову, как не трудно стало ей представить расставание с собственным величием.
 Уверовав в такую теорию всем сердцем своим, пятитысячная решилась на избавление от регалий. Она подходила ко всем соседям подряд, и предлагала свои лишние два нуля.
- Возьмите, отдаю даром, - предлагала она. Присутствующие смотрели на нее как на безумную, и постепенно вся королевская осанка ее истлевала.
- Я не могу взять, купюр в сто тысяч не бывает, - отвечала ей тысячная купюра.
- Простите, но этого слишком много для меня одного, - отказывался скромный пятисотрублевый.
- Мы не можем нарушать экономический промысел, - резюмировала сторублевка. И тогда, пятитысячной оставалось только надеяться на успешный финал.
  Как раз к тому моменту выкатившиеся монетки перестали возвращаться назад. Поступления стали спорадическими, а вскоре и вовсе исчезли. А еще позже настал так долго ожидаемый момент. Носок начал опустошаться. Какую радость должна была бы испытать Крупная купюра. Как ликовала бы она прежде! Но нет. Теперь ее желание было прямо противоположным. Она хотела измяться настолько, чтобы никто не узнал ее. Она мечтала, чтобы носок облили бензином, втиснули в него еще и селедку, чтобы дедов призрак нагрянул наконец, чтобы потоптал здесь как следует! О, муки любви! Как несправедлива судьба!
 Раз за разом старушка забирала купюры. Все заметили, что рука ее приобрела вид более ухоженный, на пальцах появились красивые кольца. Уж не влюблена ли и она? Пятитысячная совсем поникла, ведь теперь над ней нависла угроза расставания с ее возлюбленным. Так и произошло...
 В один из дней морщинистая рука возникла в круге света. Медленно она продвигалась навстречу Крупной купюре, объятая границами шерстяной материи. Схвативши ее, рука целенаправленно повела купюру к выходу из этого красного, такого жаркого и узкого пространства. Совершенно одинокой ей пришлось проделать этот путь в неизведанное. Она даже не успела попрощаться с ним.. Потерявшая былой шик и лоск, Крупная купюра предстала белому свету в новом обличии и получила второе рождение. Как же изменилась она! На до того ровной поверхности возникли вдруг линии и сгибы. Не поддающиеся никакой системе, они разнонаправленно присутствовали здесь, и красноречиво выдавали трудную биографию своей владелицы. Старушка отправилась с ней в магазин, и, не забирая сдачи, упорхнула вприпрыжку с какой-то пластинкой в руках. А пятитысячная теперь переселилась в магазинную кассу.
  С того момента она стала не комильфо в обществе таких же братьев-близнецов. Они ее не замечали, холодили своими скользящими, гордостью производства печатной продукции, телами, прислоняли брезгливо избавленные от прохладности сейфов поверхности. И так она лежала одиноко в своем отсеке вместе с ними. И слышался только стук бесконечно открывающейся и закрывающейся кассы. Только поворот ключа звенел в ушах. Так резко, так неожиданно каждый раз. И этот свет еще ослеплял ее. А потом резкая ночь. Тьма непроглядная. Как на юге. Раз, и нет солнца.
  Израненная, непризнанная, одинокая она все наблюдала этот калейдоскоп из посторонних купюр, которые все доставали, убирали из кассы, но никогда очередь не доходила до нее, хоть и пришлось ей лежать поверх всей остальной братии пятитысячных. Крутились, крутились эти бумажки, как игрушки над колыбелью спящего, усыпляли ее, водили хороводы, как вдруг нечаянно промелькнуло нечто необыкновенное наперерез. В этом их танце - то вверх, то вниз, возникло какое-то видение, мираж. Присмотревшись, Крупная купюра уверилась в его реальности. Сморщившись, гримасничая, в кассу опустился живой, настоящий, не выдуманный ее соплеменник, ее друг сердечный, ее дорогой полтинничек, ее герой! О, чудо!
  Касса захлопнулась. Ах, как жалела Крупная купюра, что нет у нее ни ручек, ни ножек. Ах, как стучалась бы она ими в пластмассовую перегородку, как сломала бы ее с удовольствием. И пусть между ними было аж несколько отсеков - преград, пятитысячная была счастлива одним его присутствием. Вдыхала с радостью и эту селедочно-бензинную смесь, и новые запахи, которыми тот успел пропитаться в каких-то злачных местах, благо аромат развеялся по всей кассе немедленно. Любимый, родной, дружочек! Он здесь, рядом!
  И только впустив в сердце радость, Крупная купюра сделалась обожженной страхом. Не может быть такого, нельзя допустить! Они должны уйти отсюда вместе, вдвоем, не расставаясь, не потеряться. Она не вынесет больше разлуки!
 Тут касса снова вышвырнулась наружу.
- Молодой человек, пять тысяч не разменяете? - послышался голос кассирши.
- Пожалуйста, и еще вот эту пачку сигарет, - был ответ. В кассу проникли новые тысячные купюры и одна сотня. Вдруг над Крупной купюрой нависла рука кассирши. Не веря всему, что происходит, та оказалась зажатой в кассиршину ладонь. И какой душевный переворот тогда настиг несчастную! Этот человеческий экскаватор приподнял ее так, что она смогла разглядеть своего любимого, насмотреться на него, налюбоваться. В последний раз запечатлеть в душе все его шероховатости и сгибы. Отправить ему свой прощальный воздушный поцелуй. И, может быть, дозваться ответного взгляда, может быть дотянуться как-нибудь. Но возлюбленный глядел куда-то мимо, впроброс, не замечая. И такая возникла тоска в душе влюбленной купюры! Рекой полилась ее невидимая печаль навстречу милому другу. Но недолго пришлось той реке разливаться. В один момент, как во сне, пятитысячная стала приближаться к нему, все острее ощущать его запах, пока, наконец, не приблизилась так близко, что обе купюры вдруг оказались зажатыми вместе.         
  Пятидесятирублевый, прислонившись вплотную к Крупной купюре, узнал подругу, подмигнул ей одним глазом, и, стараясь не расплескать своего счастья, и не выдать несказанной радости, застыл рядом в молчаливом трепете. Ах, а как же счастлива была она! Бедняжка, казалось, не могла выдержать этого счастья - сердце ее рвалось наружу. С любимым наедине, она была свернута в замысловатый жгут, и отправлена в темное, такое уютное, дымом пахнущее пространство. Это был самый прекрасный на свете карман. Мужчина застегнул его до упора. И теперь уже никто не мог их увидеть или достать - молния сломалась.