Семнадцать... много или мало?

Человеку семнадцать лет. Он живет, мечтает, что-то решает, в чем-то ошибается. И люди, узнавая о его поступках, с осуждением или с уважением покачивают головами:
- Ему ведь уже семнадцать…
- Ему ведь только семнадцать…
Много это или мало?

     Персональное дело Валентины Ш…

     Она вошла в пальто, в платке, низко спущенном на лоб. Руки в карманах. Остановилась посредине комнаты, неловко привалившись к стенке стула, с туповатой улыбкой огляделась по сторонам. Эта бездумная улыбка так и не сошла с ее губ во все время неприятного разговора. Члены комитета собрались на заседание после рабочей смены, вопросов на повестке дня было немало. И эта глупая неуместная усмешка раздражала всех. Но чем настойчивее заставляли Валентину держаться серьезнее и скромнее, тем назойливее улыбалась она, тем развязнее становилась ее поза.

     Секретарь комитета рассказывала ее неприглядную историю. Работает Валентина прядильщицей. Полгода тому назад вступила в комсомол, но до сих пор не удосужилась сходить за комсомольским билетом. Начала ходить в школу, в девятый класс – бросила.

     И вот теперь – персональное дело. Град вопросов сыплется на Валентину:
     - Почему бросила школу? Чем занимаешься в свободное время?
     - Это мое личное дело.
     - Почему не нашла времени зайти в райком?
     - А вам-то что?
     - А сколько тебе лет?
     - Семнадцать…

     «Семнадцать!» - одновременно выдохнули в комнате. Все было в этом слове: и гнев, и беспримерное удивление, и осуждение.

     Здесь, на кордной, умеют ценить свое и чужое время и привыкли семнадцатилетнего человека считать ответственным за свои поступки. А тут что-то непонятное.

     Сидит в комитете секретарь, ждет Валентину, чтобы вместе с ней идти за билетом. Ждет час, ждет два, ждет один раз, второй, третий. Но Валентина не является. Секретарь приходит в цех узнать, здорова ли пропавшая. Она жива и здорова и даже ни капли не огорчена, что обманула человека, который также много работает, учится в техникуме, да еще заботится о ее судьбе.

     Приходит на фабрику директор школы. Долго-долго убеждает девушку в том, как важно и нужно в ее годы постоянно идти вперед.

     - Приду в школу, - наконец обещает Валентина.

     И не пришла.

     Снова разговор с директором – и опять тот же результат.

     И вот мы вместе с Валентиной сидим в вестибюле фабрики. В распахивающуюся дверь то и дело врывается деловитый шум цеха. Валентина хмурится, то ли этот шум мешает ей сосредоточиться, то ли недавний разговор в комитете не дает покоя.

     - На бюро в райком… Выговор… Надо очень…

     Но такая вот, грустная, расстроенная, она гораздо симпатичнее, проще, чем та, бездумная, грубая. Сначала неохотно, потом все живее соскальзывают с губ слова, сплетаются в цепочку не очень радостной Валентининой жизни. Неродной вечно пьяный отец. Мать, заблудившаяся в выборе: муж или дочь. Большой, просторный дом, где бывает тесно троим. Товарищ, поверивший злым наговорам на Валентину. Жить не хочется.

     Недавно в цехе было собрание, говорили, что такое счастье. Сказала и Валентина:
     - Счастье – это когда все у тебя хорошо.

     Любимые книги у Валентины: «Молодая гвардия», «Мужество». Без конца может читать о сильных и смелых комсомольцах. Вот так бы жить…

     - Но чем же виноват комсомольский билет, Валя? Чем виновата школа?

     Валентина охотно объясняет. Учиться и работать трудно. В комсомольской организации скучно. Нет, сама ничего не пробовала предложить, другие-то молчат. И вдруг растерянно осеклась. А где же борьба, которой так и дышали страницы любимых книг? Замолчала девчонка, может быть, впервые задумалась, что и высокие идеалы завоевываются в незаметной, но требующей мужества и упорства борьбе.

     На улице уже сумерки. А разговор не заканчивается. И кажется, что по-другому придет в райком человек, с другими мыслями, для разговора честного и обновляющего.

     В группе – 27 без меня, - сказал Анатолий с горькой кривой усмешкой.

     Пусть он не любил эту новую семью, пусть не мила была дорога к техникуму, все равно не скроешь обиды, что так легко и просто отказался от тебя коллектив.

     Он пришел сюда, подчиняясь родительскому авторитету, заранее убедив себя, что нечего ждать интересного от новых товарищей. Может быть, считал себя более ярким, умным, значительным, чем другие. Но и это у знают другие? Ростом не маленький, что всегда ценится в мальчишеской среде, не выделялся, учился только средне. Зато были у Анатолия бойкая мысль и острый язык. Авторитет дался легкой ценой. «Смелый» ответ учителю – и одобрение ребят. Злая шутка над одним из одноклассников, чтобы рассмешить других. Насмешливое отношение к девчонкам.

     Слава «героя» льстила. Хотелось чего-то более сногсшибательного. И начались рассказы о готовившихся больших событиях в жизни Анатолия. Тут были и необычайно смелые похождения, и благородный риск, и легкие деньги. Что ни день, рассказы становились все живее, обрастали новыми подробностями.

     - Да неужели на самом деле такое случалось с Толькой? Фантазирует, наверное.

     И снова с немым одобрением слушали Толю, по-прежнему старались не замечать его самоуверенности.

     Однажды по классу прошел слух: Толька продает лыжи, тапочки, мяч. Совсем дешево. Говорят, что украл. И нашлись трое, купили, зная, что вещи чужие. И опять молчали.

     Мальчишки – ровесники Анатолию. Возраст, когда скрещивают шпаги, неуемная ребяческая романтика и уже взрослое раздумье о жизни. Но как и где в эти годы заразились они равнодушием к судьбе товарища, заболели трусливым, старческим – только бы нас не касалось.

     А когда коснулось их… Вся группа пришла на собрание. Все комсомольцы. Разговор о судьбе человека, живущего рядом. Он стоял перед ними и десятки отчужденных глаз смотрели на него с негодованием и презрением. Как камни, бросали в него злые слова.

     Он слушал, понурив голову, огрызался, в отчаянии наговаривал на себя были и небылицы. А потом почти крикнул: «Вы знали все, почему же молчали?»

     Двадцать восемь рук проголосовали за исключение из комсомола Анатолия. Двадцать восьмая – его собственная.

     Мы встретились с Анатолием несколько дней спустя. Казалось, придет в редакцию мрачный, растерянный. А у него – веселые глаза, озорная улыбка, рассказ о стройке, на которой начал работать. И вдруг краска обжигает лицо:

     - Имел ли я право задать им вопрос: почему они молчали?

     … Семнадцать лет… Это не так мало. За эти годы он прочитал много хороших книг, немало учителей старались вложить в его голову и сердце понятие добра, долга и справедливости. Семнадцать лет, а он с милой улыбкой лепечет: романтика виновата, нечего было делать, скучно.

     В отделении милиции он петушился, разыгрывая еще одну роль – роль оскорбленного в своих чувствах человека. А знал ли он, что работник милиции, допрашивающий его, в свои семнадцать лет уже с оружием в руках шел по фронтовым дорогам. С отвращением смотрели на Анатолия другие сотрудники, прожившие нелегкую, но прекрасную юность. Да и как иначе смотреть на человека, осмелившегося сунуть руку в чужой карман, похитить государственную собственность, пусть и по такому «высоконравственному» принципу: без риска, без романтики скучно жить.

     Теперь о праве задавать вопросы. По какому праву ты ни разу не спросил свою совесть: почему она молчала, когда ты совершал низкие, подлые поступки? Почему, считая себя умным, способным, упал до уровня грязных подонков общества? Эти вопросы  уже давно должны были стоять перед тобой. А ты прячешься, переводишь разговор. За кривой улыбкой скрываешь главное – свой настоящий испуг и робкую надежду: авось и на этот раз удастся все оправдать наивностью и малолетством.

     Анатолия взяли на поруки сотрудники отдела шинного завода, где работает мать. Успокоились одноклассники Анатолия. Беда миновала.

     А миновала ли? Не слишком ли поздно в семнадцать лет прикрываться ребячеством, не слишком ли рано в эти годы заболеть холодным безразличием к чужой судьбе?

     Юность, 7 февраля 1961 г.