Елена Лаврова. Нить Ариадны

УДК 821. 161.1
ББК Ш 84 (4Рос) 6
Л 13

Лаврова Е.Л.
Слово о Марине Цветаевой. –
Горловка, 2010. – 398 с.

ISBN 978-966-2649-01-7

НИТЬ АРИАДНЫ

Впервые в Тарусу я попала в 1970 году. Хотела написать, что попала случайно, но жизнь меня давным-давно убедила, что ничего случайного в ней не бывает. Итак, я попала в Тарусу не случайно. Судьбе было угодно, чтобы именно в это лето, в июле месяце я очутилась в Тарусе. В три часа пополудни я должна была оказаться одна на просёлочной дороге между Тарусой и лесом, из которого я вышла, собрав несколько крепких, свежих, замечательных боровиков, и несла их в руках.
Я очутилась там, где надо, и в нужное время.
Зачем?
Встреча, которая предстояла мне в Тарусе, изменила мою жизнь.
О Тарусе, прежде чем попасть в неё, я знала следующее: в этом уездном городке жил и работал, и умер в 1968 году, и похоронен писатель Константин Паустовский. В нашем доме было его собрание сочинений. Этому я до сих пор сильно удивляюсь, потому что в библиотеке отца не было, к примеру, В. Маяковского, или сочинений М. Шагинян, или М. Шолохова, или Ф.°Гладкова. Творения советских писателей и поэтов отец неизменно и, молча, игнорировал. А вот К. Паустовскому   почему-то повезло. Сегодня манеру письма Паустовского я называю   совковый романтизм. Именно совково-романтическая направленность некоторых его произведений заставила отца снисходительно и с улыбкой относиться к его произведениям.
Я знала, что Константин Паустовский похоронен в Тарусе, и, раз уж я очутилась в этом древнем уездном городке, намеревалась найти его дом и могилу. Просто   посмотреть.
А очутилась я в Тарусе следующим образом.  Мне было двадцать пять лет. Я была аспиранткой-филологом, считала себя свободным и свободомыслящим человеком. Жила я в Москве, в аспирантском общежитии, и делила комнату с двумя аспирантками   биологами. Наступило лето, домой в Иркутск мне лететь не хотелось, от сидения в библиотеке я устала, а аспиранты-биологи   две симпатичные девчушки моего возраста   должны были ехать на полевую практику. База их была именно в Тарусе.
   Поехали с нами,   уговаривали они меня,   что ты будешь делать в жаркой, пыльной Москве? Там мы будем снимать комнату у одной бабушки, места хватит.
Уговаривать меня долго не пришлось. Я собралась в десять минут, и мы покатили в неведомую мне Тарусу. Сначала ехали электричкой в раскалённом вагоне. Потом от Серпухова – пыльного, неухоженного   ехали автобусом, битком набитым бабушками с корзинами и узлами. И вот, когда задыхающиеся, жаждущие какого-нибудь питья, замученные тряской по пыльной дороге, мы вывалились из раскалённого автобуса, я была поражена чудным видением нестерпимо синего, огромного неба, с бело-серыми, кучевыми облаками, величественно плывущими над нашими головами. В большом городе такого зрелища не увидишь. И   чудный воздух, каким в городе не дышишь.
Пока я стояла, замерев в восхищении, бабки с корзинами и узлами рассеялись; пошли и мы. Городок был неухоженный, но живописный, со старинными, ветхими домиками, улочками, заросшими утиной травкой. Дорога, по которой мы шли, вилась по горам, по долам, мимо этих самых домиков, мимо кудрявых берёзовых рощ, мимо полноводной голубой Оки, лениво льющей воды, мимо парома через Оку. Пришли мы к домику, стоящему в роще на краю небольшого пруда, в котором плескались утки. Домик был небольшим, но с огромной застеклённой террасой. Хозяйка домика, милая старушка, расселила нас на этой самой террасе. Мне достался старый продавленный диван. Девчонкам – лежанка и раскладушка. Осталось ещё место для стульев и стола, за которым мы работали и ели. Девочки ушли на свою университетскую биологическую станцию, а я предалась ничегонеделанию.
И ничегонеделание было восхитительным! Сначала я повалялась на утиной травке под берёзами. Но, обнаружив, что в траве в изобилии ползают какое-то жучки с длинными носиками, которые с непонятным мне энтузиазмом взобрались мне на колени и покушались продолжить свои альпинистские подвиги, я вскочила, стряхнула непрошенных, длинноносых альпинистов с колен. На память пришли почему-то страшные рассказы об энцефалитном клеще. Я ещё раз тщательно отряхнула живность с джинсов, и двинулась в путь.
Путь привёл меня на берег Оки, которая поразила меня полноводностью и теплотой воды. Тёплая вода для девочки, выросшей в Сибири, на берегах Ангары, в которой в самую жаркую погоду температура воды около четырёх градусов, и выше не бывает, сама по себе – чудо. Мне захотелось немедленно искупаться, но не было с собою купальника. Возвращаться к домику, где мы остановились, мне было лень, и я положила искупаться вечером, когда девочки вернуться со своей биологической станции. Искупаться можно было только нагишом, и сделать это я решилась бы только в компании, но никак в одиночку. На противоположном берегу Оки прямо напротив Тарусы я увидела искалеченный экскаваторами холм. Несчастный вид его испортил мне настроение. Что там добывали, ковыряясь в этой горе, я не знала. Испоганили землю, на которой живём.
Расстроенная, я побрела искать биологическую станцию. Она располагалась на окраине Тарусы   несколько вагончиков, выкрашенных в зелёный цвет. Я нашла моих соседок, которые что-то сажали на делянке.
   А, карьер? Что там добывали? Камень, наверное?   равнодушно отвечали они на мои расспросы.
Что бы там ни добывали, пейзаж был безнадёжно обезображен.    Ладно»,   сказали мои подружки,   вот переправимся на тот берег на лодке, увидишь такую красоту, что забудешь о холме.
Когда они закончили свою работу, мы наскоро перекусили, и переправились на лодке через Оку. Перевозчик смотрел, как я, сидя на корме, пыталась ловить брызги воды, которые летели от взмахов вёсел.    Што, девка, купаться хочется?   добродушно спросил он.
На другой стороне Оки были луга. Заливные луга! Я видела это чудо впервые в жизни. Луга стлались под тёплым ветерком, как роскошные, разноцветные ковры. Трава и цветы были нам по пояс. Мы шли через эту роскошь к видневшимся впереди,   километрах в трёх,   домам.
   Усадьба Поленово,   объяснили девочки.   Там теперь музей. Усадьба Поленово была весьма живописна. Я бы не отказалась жить в такой усадьбе. В доме шёл ремонт. Служительница показала нам огромное полотно Поленова «Христос и грешница». Мы с девчонками поспорили, который из изображённых на полотне евреев   Христос? Служительница снисходительно указала   который. Я всмотрелась. Ничего божественного. Ничего, что выделяло бы Христа из толпы других евреев. Странная вещь   живопись. Вечно будет этот поленовский Христос сидеть у каменной, белой стены, и вечно будет стоять перед ним прекрасная грешница, и вечно будет окружать их толпа, как стая гиен, готовых вцепиться в нежную живую плоть. Странные люди! Почему они привели одну только женщину? А где мужчина, который вместе с нею прелюбодействовал? Грешили-то оба, а отвечает одна женщина. Несправедливо! Толпа дышит гневом не на одну только женщину, но и на Христа. Толпа испытывает его. А он что-то пишет перстом на песке, не обращая ни на кого внимания. Наконец, он поднимает очи, и говорит:
   Кто из вас без греха, первый брось на неё камень.
И не нашлось в толпе праведника. И толпа рассеялась. А если бы нашёлся? Что бы тогда сделал и сказал Христос? Неужели, позволил бы праведнику бросить в грешницу камень? Христос, напоследок грешнице сказал: «и я не осуждаю тебя; иди, и впредь не греши».
Но меня во всей этой истории интересует   что он писал на песке перстом, когда встала перед ним толпа, приведшая женщину, застигнутую в прелюбодеянии?
Полотно Поленова не романтическое. Скорее, решено в реалистическом духе. Мне оно показалось несколько скучным. Просто иллюстрация к Новому Завету. Этому полотну недостаёт   слова. Если не знать   о чём речь, ни за что не догадаешься, что именно изображено на полотне. Часть мужчин сидит, часть стоит. Стоящие евреи возбуждены, размахивают руками. Стоит перед сидящим у стены молодым евреем стоит молодая красивая женщина. Что они все хотят? Не будь текста Нового Завета можно подумать, что женщина пришла на свидание к мужчине. Бедная живопись! В прямом смысле   бедная! Есть у каждого вида искусства свой незримый потолок, своя незримая граница, которую нельзя перейти. Живописное полотно, которое нуждается в пояснительном тексте, неполноценно. Полноценно только то живописное полотно, которое ни в чём не нуждается   смотри и наслаждайся! «Красные виноградники» Ван Гога не нуждаются ни в слове, ни в музыке. Это полотно самодостаточно. Это   полноценная живопись. Балет «Анна Каринина»   нонсенс. Попробуйте понять, о чём эта постановка, если предварительно вы не прочли роман Л.°Толстого, или, по меньшей мере, не прочли либретто. Уберите из рук непосвящённого человека текст либретто. Уберите и музыку. Что останется? Молодые и не очень молодые стройные дядьки и тётки крутятся вокруг своей оси на одной ноге, ходят на цыпочках, ловко задирают ноги выше головы; дядьки без штанов, в исподнем, обтягивающем все архитектурные выпуклости их тел, таскают по сцене на руках тёток в юбках. Балет без сопроводительного текста и без музыки   зрелище не для слабонервных   жалкое и смешное зрелище. Зрелище глупое, если не сказать   абсурдное. Мне скажут, балет   искусство синтетическое, сочетающее в себе музыку, искусство танца, искусство живописи (декорации), драматическое искусство. Конечно, это так. И, всё-таки, без Слова балет   ничто. Потому что балет претендует на смысл, на идею, на сюжет, а всего этого без Слова не может быть. И без музики балет   полный вздор! Я, любящая оперу, когда-то возмущалась Львом Толстым, который оперу не любил и не понимал, и раскритиковал. Но опера опирается на Слово и Музыку, и на Слово   прежде всего. Оперу можно, если не спеть, то рассказать. Тогда она перестанет быть оперой, и превратится в драму, в трагедию, в комедию. Смысл   останется. В Слове   всё: смысл, музыка, идея. А балет, опирающийся на Музыку и Танец, и на Музыку   больше, чем на Танец, без Музыки ни во что не превратится. Будет просто движениями без всякого смысла. Народный танец, на идею и смысл не претендующий, будет смотреться естественнее, лучше, приятнее даже без музыки. Вы любите балет? На здоровье, но не считайте его вершиной искусства. Я и сама люблю посмотреть, как хорошо сложенная балерина крутит фуэте, или хорошо сложенный танцовщик взлетает и на секунду зависает над сценой. Но не уверяйте меня, что нога, ловко задранная и удерживаемая на весу, означает глубокую мысль или сильное чувство. Задранная нога это только задранная нога, менее или более ловко. И это   всё!
Служительница, довольная тем, что просветила нас в области живописи, стала рассказывать, как несколько лет назад рабочий, когда ремонт был уже почти закончен, закурил, бросил недокуренную папиросу в стружки, и занялся пожар. Многое погибло в огне. Тот ремонт, который застали мы, был собственно не ремонтом, и даже не рестоврацией, а воспроизведением копии усадьбы Поленова. Разочарование моё было полным. Нам вместо подлинной усадьбы Поленова подсунули подделку. Та усадьба   сгорела. Правда, полотно Поленова было подлинным. Это меня немного утешило. Интересно, этот придурок, устроивший пожар, был наказан? И даже, если был, что толку! Подлинную усадьбу не вернёшь. Такие вещи бесценны и невосполнимы. Той ауры уже не вернешь!
Возвращались мы тем же путём. Был дивный тёплый вечер. Песня «Как упоительны в России вечера…» ещё не была написана. Может быть, и создатели её еще не родились на свет. Но то, что мы чувствовали, возвращаясь в Тарусу через заливные луга, никак нельзя было назвать, кроме как   упоение. Поили нас: душистый ветер, просторная синь небес, золотой закат, голубая лента Оки, золотые плоты, лениво плывущие вдаль. Мы наслаждались видом ландшафтов, нашей молодостью. Но впереди нас ожидало ещё одно   слуховое   наслаждение.
Поужинав по-деревенски молоком с хлебом, мы улеглись спать на террасе. Конечно, долго болтали, хохотали, пока хозяйка на нас не прикрикнула. Мы притихли и незаметно уснули. Проснулась я на рассвете от дивного пения соловья. Никогда прежде я не слышала ничего подобного. В Сибири соловьи не поют. Зато там чирикают воробьи. Соловей заливался трелями самозабвенно. И столь же самозабвенно я слушала его. И всё это: и купы деревьев, и первые лучи солнца, упавшие на мою подушку, и свежий воздух, наполнявший террасу, и эти дивные древние трели   наполняло грудь таким восторгом, какого я не испытывала ни до этого дня, ни после. Девочки безмятежно спали. Я не стала их будить. Это дивное утро было только моим. За завтраком я спросила, слышали ли они пение соловья. Они равнодушно пожали плечами. Им выросшим в центральной России соловьи не были в новинку. Это для меня они были   чудом.
День выдался жаркий. Было воскресенье. Мы отправились купаться, но прежде завернули по пути к могиле К.°Паустовского. Посидели на одной из скамеек, окружавших могилу. Всё выглядело любовно ухоженным. И здесь нас поймал этот человек, который незаметно появился, когда мы, было, собрались уходить. Среднего роста, невзрачной внешности, но с глазами с сумасшедшинкой, он направился прямо к нам. Мы не успели толком даже сообразить, что происходит, как этот человек уже держал двоих из нас под руки, и сыпал, сыпал, сыпал фразами. Он представился, как писатель местного значения, чью книжку «Приокские дали» одобрил сам Паустовский. Видно было, как он гордится этим. Он совал нам в руки свою книжку, где на титульном листе стоял автограф якобы самого Паустовского. Надпись начиналась так: «Дорогой друг…». Я повертела книжку в руках, и вернула владельцу, заметив, что не знаю   Паустовского ли это почерк. Писатель местного значения не обиделся, а продолжал сыпать фразы, торопливо, лихорадочно, словно боялся, что его остановят, словно от этих фраз зависела вся его жизнь. Я невольно вспомнила соловья. Вставить своё слово в этот нескончаемый словесный поток не было никакой возможности. Смысл льющихся речей незнакомца сводился к тому, что он – замечательный писатель, которого оценил сам Паустовский. Он напомнил мне одного старика, вечно торчавшего возле могилы С. Есенина. Как ни придёшь на Ваганьковское, он – там. Во всяком случае, я несколько раз в разные годы приходила к поэту, и старик неизменно был возле могилы. Непременно что-нибудь рассказывал о своей дружбе с Есениным желающим слушать. Этот болтливый старик мне мешал сосредоточиться. Врал он, или нет, что знал Есенина, Бог весть!
Наш новый знакомый, по-видимому, избрал то же самое амплуа, что и есенинский старик,   торчать возле могилы Паустовского, выдавая себя за его друга, отлавливая слушателей его баек. Через пятнадцать минут его болтовня мне смертельно надоела, но, боясь показаться неучтивой, я слушала. Слушали и девчонки, но я заметила, что и они начали раздражённо поглядывать друг на друга и по сторонам. Я поняла, что и они ищут предлог, чтобы сбежать от болтуна. Вдруг словесный понос иссяк. К могиле приблизились двое – молодой мужчина с молодой женщиной. Они несли цветы, и бережно положили их на могильный камень. Увидев нас в компании с местной знаменитостью, они резко развернулись и пошли прочь.
   Родственнички!   ядовито прокомментировал наш новый знакомец.   Меня и знать не хотят! Когда мэтр был жив, я у него в доме дневал и ночевал, а теперь они меня на порог не пускают!
Я мысленно одобрила политику родственников Паустовского, и посочувствовала им. Мы едва отвязались от писателя местного значения, автора одной-единственной книжечки, которую он, видимо, всегда носил с собою, чтобы всем показывать автограф Паустовского. Больше мы на могилу писателя решили не приходить, чтобы не столкнуться с этим несчастным. Зря мы так решили! Писатель местного значения не ограничивался  дежурством у могилы мэтра. Он, как оказалось, целый день занимался тем, что перебегал с места на место, в поисках жертв. Днём мы встретили его у музея живописи, на автобусной станции, на рынке, просто на улице. Он приветствовал нас, как старых знакомых, и вновь норовил в нас вцепиться. Этот вампиризм привёл меня в такое бешенство, что, когда в очередной раз мы встретились на пляже, и писатель вздумал снова прилипнуть к нам со своими разговорами, для которых ему не нужны были собеседники, а только слушатели, я принялась сверлить его взглядом и мысленно посылать к чёрту. Мои спутницы, между тем, хихикали. Он казался им очень смешным. Мне же он казался страшным в своём фанатизме, упорстве и самолюбовании. Наконец, он стал воспринимать мой взгляд, но, к моему огорчению, совершенно неадекватно.
   Как она смотрит!   восторженно обратился он к моим подружкам.   Вы вот на всё, что я говорю   плюёте, и хихикаете, а она   смотрит! Внимательно! Какой восторженный взгляд!
Я мысленно ахнула, и поняла, что имею дело с сумасшедшим. Как было объяснить человеку, что нас от него уже тошнит? Я собралась уже, было, неучтиво прервать поток сознания писателя местного значения, как вдруг, к нашему восторгу, он узрел на пляже незнакомых людей. Он ринулся к ним, и издали мы наблюдали, как он вытаскивает из кармана пиджака свою книжечку и показывает надпись новым жертвам.
На следующий день девочки снова отправились на свою делянку что-то там сажать. А я, предоставленная самой себе, решила пойти в лес. Лес был настоящий, густой, смешанный. Я подумала, что русские сказки могли родиться только у такого народа, который жил в таких лесах. За каждым кустом мне стал мерещиться леший, или кикимора, или Баба Яга. Посмеиваясь над своим разыгравшимся воображением, я углубилась в чащу. В чаще было сумрачно и прохладно. Я стала заглядывать под деревья в поисках грибов. И я их нашла. Четыре крепких больших белых гриба. Они чудно и вкусно пахли. Боясь углубляться в лес одна, я вышла из него и двинулась по просёлочной дороге к городу. Неподалёку от первых домов мне встретились две женщины очень зрелого возраста. Они медленно шли мне навстречу, разговаривая, очевидно, прогуливались, наслаждаясь вечерней прохладой. Женщины были явно городские. Когда мы поравнялись, я сказала «Здравствуйте!», хотя не была с ними знакома. Неудобно было не поздороваться с прохожими на пустынной просёлочной дороге. Они вдруг остановились, ласково глядя на меня, тоже поздоровались со мною. Та, что была моложе, чернявая, хорошенькая, сказала:
   Смотрите, Ариадна Сергеевна, какие чудные грибы девочка нашла!
Вторая, та, которую чернявая назвала Ариадной Сергеевной, была удивительной внешности, с огромными светло-голубыми глазами   в пол-лица! Ариадна Сергеевна, поглядела на грибы, улыбнулась мне и спросила:
   Вы из Москвы? Отдыхаете здесь?
Я ответила кто я и зачем в Тарусе.
   Аспирантка? – удивилась она.   А я думала – студентка. Уж больно молодо выглядите. По какой специальности?
   Английская литература. Шекспир,   отвечала я.
   А русскую литературу   любите?
Я отвечала, что люблю.
   А кого больше всего?   допытывалась незнакомка. Я подумала немного:
   Пушкина и Лермонтова.
   А из современных?
   Никого.
   А Цветаеву?   спросила женщина.
Я пожала плечами:
   Я плохо её знаю. Всего несколько стихотворений. Этого мало, чтобы полюбить.
Женщина улыбнулась:
   Полюбите Цветаеву! Она   лучше всех!
Я отдала женщинам грибы, потому что не знала, что с ними было делать. Они взяли, и, одарив меня на прощание улыбками, неспешно продолжили прогулку. Я пошла своим путём, радуясь, что пристроила грибы.
   Полюбите Цветаеву!   звучало у меня в ушах. Сказано это было так проникновенно, так любовно, что это поразило меня. Надо найти Цветаеву и почитать, подумала я.
Вечером я рассказала о странной встрече на дороге. Старушка-хозяйка, выслушав меня, сказала:
   А, это Аля, переводчица. Фамилия у неё кака-то нерусская, еврейская что ли? Погоди-ка: Эрон? Эпрон? Эфрон? То-то вроде. Она москвичка, но живёт летом здесь. Дача у неё. А моя подружка, Климовна, корову держит, и Але молоко продаёт. Хорошая женщина, Аля-то. Добрая. Подружки к ней из Москвы ездиют. Проведывают. Сердце только у Али плохое. Болит и болит. Климовна сказывала, Аля-то лекарства всё пьёт.
Вернувшись в Москву, я отправилась в библиотеку, выписала себе томик стихотворений Цветаевой   и пропала. Я пропала раз и навсегда! Всё, вся и всех затмила мне Цветаева! Есть у неё строки: «О, чёрная гора, Затмившая весь свет». Не чёрная гора, а светлое облако в лазури затмило мне весь свет! Я видела только его! Я слышала только её! «Полюбите Цветаеву!»   звучало в моих ушах.
Фраза оказалась пророческой. Я полюбила Цветаеву так, как никогда в жизни никого не любила, и никогда не полюблю. Если есть любовь навек, без разочарований, без конца, то это именно такая   не человеческая любовь.
Цветаева вошла в моё сердце целиком и полностью. Это был   мой поэт. Для меня   поэт. По моему сердцу и интеллекту поэт. А женщину с огромными голубыми глазами, встреченную на просёлочной дороге в Тарусе,  я не забывала никогда, потому что нельзя было забыть эти невероятные глаза и эту фразу, сказанную мне, как заклинание. И однажды я узнала её на фотопортрете, когда в руки мне попала книга дочери Цветаевой   Ариадны Сергеевны Эфрон. Так вот с кем свела меня судьба в Тарусе! И я думаю, не случайно. Потому что ничего случайного в мире   не бывает.
Через семнадцать лет я снова побываю в Тарусе. Искалеченный холм на правом берегу реки покроется растительностью. Всё так же будет плавно нести свои воды Ока. И пойду я уже не на могилу Паустовского, а на могилу Ариадны Сергеевны Эфрон. Она похоронена на Тарусском кладбище, расположенном в лесу. Надпись на серо-голубом могильном камне мне скажет, что умерла она 26 июля 1975 года. Другими словами, через пять лет после нашей встречи. И, наверное, судьба знала, что делала, когда устроила наше мимолётное свидание на просёлочной дороге между лесом и Тарусой. Дочь Марины Цветаевой дала мне в руки нить, приведшую меня к творчеству её великой матери.

2010, Горловка