Елена Лаврова. Паломничество в Святые Горы

УДК 821. 161.1
ББК Ш 84 (4Рос) 6
Л 13

Лаврова Е.Л.
Слово о Марине Цветаевой. –
Горловка, 2010. – 398 с.

ISBN 978-966-2649-01-7








ПАЛОМНИЧЕСТВО  В  СВЯТЫЕ  ГОРЫ

У меня было несколько причин нарушить установленный порядок жизни и поехать в Святые горы. Первая и самая важная причина была той, что в Святых Горах в лето 1915 года была Марина Цветаева. В имперской России Святые Горы находились в Харьковской губернии. Нынче находятся в Донецкой области.
Цветаева путешествовала в хорошем вагоне, с большим багажом, с маленькой дочкой, нянькой и подругой, поэтом Софьей Парнок. В те годы Цветаева была молоденькой двадцатитрёхлетней женщиной, благополучным и преуспевающим человеком. Её волновали и беспокоили сущие пустяки, которые она заботливо и аккуратно вписывала в свой дневник, и на которые через несколько лет она махнёт рукой, плюнет, и объявит, что самое главное   творчество, душа и дух, а остальное – суета сует и всяческая суета.
Где именно останавливались Цветаева и Парнок   неизвестно. Известно только то, что останавливались они у знакомых Софьи Яковлевны. По всей вероятности фамилия этих знакомых была Лазуренко, потому что адрес и именно эта фамилия указаны в письме Цветаевой из Святых гор   Елизавете Яковлевне Эфрон   Графский участок, 14, дача Лазуренко. Вероятно, у знакомых был собственный дом, но сохранился ли он? С тех пор прошло почти сто лет. Скорее всего, не сохранился.
Цветаева поразительно сдержанна в отношении поездки в Святые горы. В уже упомянутом письме она сообщает, что местность чем-то напомнила ей Финляндию: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль. Сравнение с Финляндией, в которой Цветаева никогда не была, со слов сестры, Анастасии Ивановны, в Финляндии отдыхавшей. У Цветаевой в письме ни слова о чудных пейзажах Святых гор. Ни слова о горах. Ни слова о Донце. Ни слова о монастыре. Дневник этого периода заполнен почти исключительно записями об Але. Ощущение такое, что Цветаева избегает говорить о себе и своих впечатлениях от поездки. Скорее всего, она настолько поглощена своими отношениями с Парнок, что у неё не остаётся времени ни для дневника, ни для писем. Цветаева погружена в свою любовь, и это очень закрытый период её биографии. Елизавете Яковлевне Цветаева признаётся, что и Серёжу она любит, и Соню любит, и Соня её любит,  и это вечно, и от неё она не сможет уйти. Сердце всё совмещает, но радости до глубины   нет. Разорванность от дней, которые надо делить. В письме   завуалированная просьба понять и не судить. Стихия любви, с которой бороться невозможно.
Где они могли гулять в Святых горах? Не сидели же они целыми днями на даче. Несомненно, ходили в монастырь. Посещали службы. Слушали чудное пение монахов. Поднимались на вершину горы. В 1874 году к вершине горы Фавор была устроена лестница, названная Кирилло-Мефодиевской. Лестница насчитывала 511 ступеней и была выполнена в виде крытой галереи с 16-ю площадками, двумя башнями и 22 переходами. Цветаева могла подниматься по ней. Теперь этой лестницы нет. Вместо лестницы – мощёная бетонными плитами дорога-серпантин.
Посещали могилу Иоанна. В 1850–1867 годах в одной из келий внутри отвесной скалы совершал подвиг затворничества преподобный Иоанн (Крюков). В келье, где не было ничего, кроме гроба, в котором он спал, распятия и иконы, Иоанн провёл 17 лет. Гроб он смастерил себе сам. В нём Иоанна и похоронили. Может быть, у могильного креста Иоанна Цветаева и Парнок совершили ритуал, который совершают современные паломники   прикасаются к кресту, а то и вовсе прижимаются к нему всем телом, и загадывают желания. Считается, что таким образом святой Иоанн не только исполняет заветные желания, но и посылает здоровье всем, кто прикоснётся к его кресту. Блажен, кто верует!
Конечно, Цветаева и Парнок посетили пещеры. Неведомо, кто и когда вырубил в меловой горе ходы. В них более чем прохладно, хотя снаружи может стоять жара. Свечами освещали Цветаева и Парнок себе путь или фонарями? Свечами, конечно, романтичнее, но опаснее. Огонь свечи легко задуть движению воздуха, и тогда останешься в кромешной тьме, внутри горы. Страшно! Впрочем, можешь повернуть и идти назад к выходу. Гуляя по территории монастыря, Цветаева не могла не знать, что в  монастырской гостинице, останавливался Антон Чехов. Но вряд ли её взволновал тот факт, что Антон Павлович посетил сии места. Чехова она с детства не любила. Как?!   воскликнут удивлённые читатели,   Цветаева не любила Чехова?! Выражаясь языком одного из персонажей чеховского рассказа   этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Логика любителей Чехова роднит их с известным чеховским персонажем. Почему Чехова надо обязательно любить? По-моему, мы находимся в плену чужих заблуждений и застарелых стереотипов. Я уважаю Цветаеву за то, что она не любила Чехова. Но ещё больше я уважаю её за то, что она имела смелость об этом сказать. И Достоевского она не жаловала. И Толстым не увлекалась. Зато боготворила Пушкина и Блока, Унсет и Пастернака. Так что вряд ли Цветаевой польстило, что она гуляла мимо гостиницы, в которой останавливался сам Антон Чехов. Скорее всего, она сказала Софье Яковлевне, что эти места когда-нибудь прославятся и тем, что здесь провела месяц Марина Цветаева. А если не сказала, то подумала. У Цветаевой не было комплексов. И если сказала или подумала, то была права. Теперь, когда в рекламных проспектах пишут о красоте здешних мест, не забывают упомянуть, что здесь были А. Чехов, И. Бунин и М. Цветаева.
Неизвестно купались ли путешественницы в Донце или Банном озере, но возможно, и не купались, поскольку Цветаева говорит о прохладной погоде. Может быть, лето не удалось в 1915 году? Но по лесу они гуляли, несомненно. Лес чудный, полный птиц и зверушек.
В первый раз я попала в Святые горы летом 1990 года. Успенский собор ещё не был реставрирован. Следы советского варварства встречались повсюду. Плачевное состояние, в котором был монастырь, это было не самое страшное. Страшен был чудовищной величины памятник революционеру Артёму, водружённый на вершине горы. Этот памятник и по сей день оскверняет пейзаж и оскорбляет чувства верующих. А как не оскорблять, если этот самый Артём собственноручно убивал монахов! В 1918 году красноармейцы здесь «повеселились» от души. Грабили, грабили, грабили! Кощунствовали! Издевались над несчастными монахами! Никакой внешний враг не сделал то, что сделали соотечественники с этим монастырём и монахами! Если бы только Цветаева знала, что происходило через три года после её посещения этих мест! Вооружённая чернь   что может быть ужасней! А ведь не только этот, но все русские православные монастыри подверглись разграблению и были осквернены.
Хотя, если взглянуть на все эти ужасы с метафизической стороны, не участвовала ли русская православная церковь в деле подготовки революции? Не собирала ли она сокровища на земле вопреки учению Христа? Не имели ли монастыри земли? Не использовали ли труд крепостных крестьян? Не молчала ли церковь, когда государство творило беззакония, продавая людей, как скот? Не благословляла ли она миллионы юношей идти на бойню? Разве все эти предосудительные деяния церкви и отсутствие деяний, когда чувство справедливости было попрано, не было подготовкой черни к восстанию? Революция с её ужасами и преступлениями видится мне не только возмущенной стихией, но стихией тупо и планомерно подготовленной государством и церковью.
Я старалась не смотреть наверх, где торжествовало нелепое чудовище   памятник революционеру Артёму. Почему он торжествует, возвышаясь над храмами? Почему монастырь терпит это чудовищное присутствие каменного идола? Или это называется   смирение? Почему не найдётся человек, который подложит под него тротил? Пока памятник преступнику оскверняет пейзаж, дух святости и покоя не вернётся к этим местам.
Внизу был чудный лес, тишина. Чувствовалось дыхание вечности. И то, что монастырские сооружения были в плачевном состоянии, и требовали срочного ремонта, не мешало это романтическое дыхание вечности ощущать. Монахов почти не было видно. Ходить можно было повсюду. Никакие решётки и ворота не ограничивали мою свободу. Один из монахов согласился повести нас в пещеры. Мы долго шли по узкому ходу вверх и внутрь горы, пока не очутились в самой её середине, где было выбито довольно-таки обширное помещение   храм внутри горы. Чем дальше мы шли, тем прохладнее становилось. Я шла дорогой, по которой когда-то проходила Цветаева и Парнок. Мои следы попадали в их следы. Этого первого впечатления от монастыря я никогда не забуду. Не забуду, потому что оно было романтическим, несмотря на исполинское каменное чудище, грозно следящее за каждым моим шагом. С каким удовольствием я понаблюдала бы, как оно взлетит на воздух и распадётся на тысячи мелких кусков. Когда-нибудь его непременно взорвут. Сама здешняя земля вопиет к небесам, чтобы исчезло это безобразное напоминание о зле, царившем здесь в годы революции и гражданской войны. И непременно должен быть воздвигнут скромный по размерам памятник жертвам революции – убиенным монахам.
Второй раз я попала в Святые горы через десять лет. Мне хотелось как-то по-особенному отметить одновременную смену столетия и тысячелетия. Нам невероятно повезло, что все мы   современники   были свидетелями этой смены. Подходило православное Рождество, и это был прекрасный повод   ехать в Святые Горы. Поехать меня соблазнила моя коллега Татьяна, человек верующий. Мне захотелось побывать в знаменитом монастыре зимой. Мы сели в электричку и поехали.
Пока я еду, я поговорю о вещах, меня волнующих. Как человек неверующий вдруг, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что он верит в Бога, и его начинает тянуть в церковь? Как человек верующий, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что он больше не верит в Бога? Как это происходит? Нельзя сказать, чтобы я была атеисткой. Во что-то я хотела верить. Желание верить, ещё не сама вера. Мне надо было определиться, какой это Бог? Чей это Бог? Мне было сорок два года. В церковь я заглядывала иногда, но обыкновенно после службы   поставить свечку по какому-нибудь поводу. Молитв не знала. Евангелие и Ветхий завет читала, но не как религиозную литературу, а как информацию, которой должна была владеть образованный человек. Кстати, Евангелие на английском языке я привезла из Англии в 1969 году. Привезла тайно, заткнув за резинку трусиков. Провоз такой литературы в те годы был небезопасным делом. Я весьма рисковала. Впрочем, товарищи из КГБ, я вас провела не только потому, что провезла Евангелие за резинкой трусиков, а ещё и три экземпляра «Любовника леди Чаттерлей» Д.Г. Лоуренса для себя и друзей. Я провезла их за пазухой. Благо нас не обыскивали на таможне. В чемодане я везти эти книги побоялась. Так что я вся была обложена запрещённой литературой, когда садилась в самолёт. На всякий случай, роман Лоуренса я прочитала прямо в Англии, чтобы знать содержание, если не удастся провезти книгу. Романом была очарована, и не понимала, почему он в Англии долгое время был запрещён. До сих пор горжусь, что надула органы госбезопасности. Мелочь, а приятно!
В церковь я однажды заглянула по постыдному для меня поводу. Дело было в Иркутске. Прошёл слух, что в церкви, расположенной неподалёку от места, где на берегу Ангары был расстрелян Колчак, служить будет новый иерей   молодой красавец. Довольно-таки большой компанией мы решили ехать на службу   посмотреть на красавца-попа. Приехали. Началась служба. Мы стояли среди молящихся людей, и ощущали неловкость, оттого, что все кругом крестились, пели молитвы, а мы стояли дураки-дураками, не понимая ни смысла службы, ни смысла своего пребывания в церкви. Вышел священник. Действительно красавец! Ростом высок, строен, как кедр, с длинными льняными кудрями, опущенными на плечи, русой небольшой бородкой, обрамлявшей замечательной красоты лицо с тонкими правильными, иконописными чертами, с огромными голубыми ангельскими глазами. На вид ему было не больше двадцати пяти лет. У него был приятный бархатный баритон. Он задержал на нас, спокойный,   умиротворённый даже   взгляд огромных голубых очей, и   перекрестил нас. Мы были очарованы, сконфужены, и поспешили из церкви убраться. Было это, кажется, в 1979 году. Должна признаться, что я испытала запоздалый стыд, потому что негоже человеку неверующему являться в церковь только для того, чтобы полюбоваться на красавца священника.
Итак, накануне Рождества Христова мы с моей коллегой Татьяной приехали в Святые горы. На земле лежал пушистый снег. Автобус, набитый до отказа паломниками, сошедшими, как и мы с поезда, бежал через заснеженный сказочный лес. Близился вечер. Когда мы подъехали к монастырю, совсем уже стемнело и зажглись фонари. Мы сняли комнату в гостинице, и отправилась бродить по территории монастыря. Я заметила кое-какие изменения, происшедшие за эти годы. Возле трапезной была отремонтировано одно служебное здание. Лежали на деревянном помосте аккуратно сложенные новенькие кирпичи, ожидающие, когда они понадобятся. Успенский храм был почти полностью отреставрирован.
Паломники выстроились в трапезную. Паломников было так много под это необыкновенное Рождество, что пришлось кормить нас в три приёма, ибо все сразу в трапезной не помещались. Ожидая своей очереди, мы топтались на хрустком снегу и смотрели в тёмное небо, в котором горели мохнатые серебряные рождественские звёзды. Был лёгкий мороз, и ночь казалась волшебной. В трапезной были длинные деревянные некрашеные столы и лавки. Обстановка спартанская. Но кормили обильно   русские щи, гречневая каша, густо приправляемые чесноком, головки которого грудами лежали на столах. Чеснок, очевидно, давали в профилактических целях. Подали и десерт   компот из сухофруктов. Монах, руководивший трапезой, побудил всех прочесть соответствующую молитву. Молитвы я не знала, поэтому просто шевелила губами. Стало стыдно, что я здесь не паломница, а гостья, приехавшая без приглашения, но из любопытства. После трапезы все также хором поблагодарили Господа за еду, которую он послал. Мы снова вышли на морозный воздух. Сияли огни. В половине двенадцатого, сказали нам, ударят колокола. Тогда надо спешить в храм. Мы пошли в свой номер. Я прилегла на кровать. Татьяна читала какую-то книгу. Через час мне предстояло войти в храм на службу.
   Я готовлюсь к исповеди,   отвечала Татьяна на мой немой вопрос.   Хотите исповедоваться?
Я не знала, хочу ли я. А потом решила, а почему бы и нет. Пусть будет и этот опыт.
Интересно, подумала я, а Цветаева исповедовалась в Святых горах? Вряд ли, решила я. В Святые горы она приехала не каяться в грехах, а грешить. Нет, поняла я, не была Цветаева на исповеди. Она ведь не раскаивалась в своей греховной связи с Софьей Яковлевной. Напротив, грешила со страстью «Богом мне данными чувствами   всеми пятью». И правильно делала! Вот, если бы она дожила до 55 лет, и вновь попала в Святогорский монастырь, пошла бы она на исповедь? Раскаялась бы в своих грехах? По чести говоря, не знаю. А Парнок? Исповедовалась ли она? Она ведь была весьма набожна. Кстати, не вполне понятно, почему Цветаева и Парнок избирали целью своих путешествий знаменитые монастыри? Сначала Ростов Великий. Затем Святые горы. Казалось, уместнее было бы в их положении поехать отнюдь не в монастырь, а в место, более приличествующее любовному настроению. Или, быть может, близость мужского монастыря придавала особую остроту их отношениям? Кто знает!
Однако надо было заняться своими собственными грехами. Исповедь с глазу на глаз со священником меня смущала. У католиков с детства есть опыт такого общения со священниками. Стоит себе католик на коленях в одной половине специальной кабинки для исповеди   исповедальне, и в окошечко говорит священнику, сидящему во второй половине кабинки, о своих прегрешениях. Лица священника исповедник не видит. Каешься в грехах, будто к самому себе обращаешься, хотя на самом деле признаёшься в грехах не священнику, и, тем паче, не самому себе, а Богу, как говорят. Если исповедуешься Богу, то зачем – посредник?
У большинства православных опыта индивидуальной исповеди нет. У нас всё собором, коллективом, оптом, кучей, сворой, стаей, скопом, в том числе и грехи. Вместе и жить веселее. Вместе и умирать не страшно. Страшно выйти   один на один. И сказать о себе голую правду. Для этого нужна решимость   и мужество. Или полная глупость?
Опыт индивидуальной исповеди у меня был. Но неудачный. Я попыталась исповедоваться молодому священнику в церкви. Не успела я рот раскрыть, как священник, накрыв мне голову епитрахилью, спросил, часто ли я занимаюсь сексом? От неожиданности, я выпрямилась. Епитрахиль слетела с моей головы. Я поглядела в глаза священнику. Мгновенно он сделался мне   гадок. Какое твоё собачье дело, подумала я, чем я занимаюсь или не занимаюсь! Я повернулась и вышла из церкви. Понятно, что со священниками моё общение закончилось. Странно мне было, что он начал сразу с вопроса о сексе, и ещё более странно прозвучала форма вопроса. Этот эпизод с неудавшейся исповедью напомнил мне другой эпизод из моей молодости. В сквере, где я дожидалась подругу, ко мне на скамью подсел приятного вида молодой человек и вкрадчиво спросил, имели ли меня сегодня? Понятно, что я в ужасе бежала от молодого человека и всем с возмущением рассказывала о наглеце. Меня успокоили, сказав, что этот несчастный молодой человек пристаёт с подобным вопросом ко всем женщинам в этом сквере. Видимо, он получал от этого вопроса какое-то сексуальное удовольствие. Тихий, не агрессивный кандидат в сексуальные маньяки. К сожалению, священник напомнил мне этого молодого человека. На что мне такой священник!
И я спросила себя, готова ли я вслух покаяться? Есть ли во мне решимость и мужество? Или достаточное количество глупости? Я не знала. А вдруг попадётся монах вроде того молодого священника и начнёт задавать идиотские вопросы? Зазвонили колокола. Некогда стало задавать себе вопросы. Надо было идти. И я пошла.
Отреставрированный храм был гулок, чист и почти пуст, если не считать нескольких икон, да вертепа возле рождественской ёлки. Пол не был доделан. Он был покрыт мраморными плитами, но по всему периметру храма, по краям   плиты положены ещё не были. И была по периметру прокопана неширокая  и неглубокая канавка, по которой в будущем должны были быть проложены трубы или электропроводка, или что-то ещё. Эта канавка послужила многим людям в храме, и мне в том числе, спасением. Паломники стекались в храм. По бокам входа стояли два больших деревянных свечных ящика. Ты сам бросал монеты соответствующего достоинства и брал свечи соответствующего размера. Впервые в жизни я держала в руках настоящие восковые свечи. Они дивно пахли воском. И руки после них тоже дивно пахли воском.
Вначале все присутствующие в храме по очереди троекратно становились на колени и ударяли лбом в пол перед вертепом. Этот вид смирения меня смутил. Смогу ли, спросила я себя? Во мне было внутреннее сопротивление. Неужели непременно надо, чтобы мы бухались на колени и били лбом в пол? Всё это придумали люди. Смогу или не смогу? Чтобы не нарушать традицию, я решила смириться и поступить, как все. Чувствовала я себя при этом совершенно по-дурацки. Навязывался в спутники хохот над собственным нелепым поведением.
Через некоторое время появились монахи. Служки принесли лёгкие кафедры и расставили их в разных частях храма. Возле каждой из них встал монах. Тотчас перед каждой из кафедр образовалась очередь. Началась исповедь. Надо было выбрать, кому из монахов исповедоваться. Я предпочла молодого, не старше двадцати пяти юношу, тонкого, истомлённого, бледного. Предпочтение моё было продиктовано тем соображением, что этот монах не был испорчен советской властью. Не секрет, что среди священства и монашества в советское время тоже были сексоты. Попасть на бывшего секретного сотрудника НКВД я боялась из-за брезгливости. Молодость монаха была гарантией, что он не запятнан. Я встала в очередь. Между исповедующим паломников монахом и очередью расстояние не было большим, и меня это смущало. Не будет ли слышать вся очередь, что говорит исповедующийся паломник? Однако паломники говорили тихо, и ничего слышно не было.
Сказать, что с каждой минутой, по мере того, как приближалась моя очередь исповедоваться, моя решимость укреплялась, было бы преувеличением. Напротив, с каждой минутой мне всё больше хотелось удрать, скрыться. В результате, когда я приблизилась к кафедре, за которой стоял мой худенький монах, всё, что я хотела сказать, вылетело из моей головы. И когда монах спросил, в каких грехах я хочу исповедоваться, я брякнула, что нет грехов, которых бы я не совершила, и что я раскаиваюсь. Вот, наверное, монах про себя удивился! Стоит перед ним со склонённой головой немолодая женщина, и признаётся, что убивала, крала, прелюбодействовала, и что там ещё? Однако мой монах и ухом не повёл, глазом не моргнул. Накрыл мою голову епитрахилью и отпустил мне все грехи, которые я совершала и не совершала, разом. Я запомнила, как мелькнула у меня перед глазами рука монаха   изящная, бледная, с длинными пальцами, рука. Я отошла, и моё место тотчас заняла другая женщина.
Я стояла у свечного ящика, и раздумывала. Почему монах не поинтересовался, а убивала ли я на самом деле? А крала ли? А прелюбодействовала ли? Ну, насчёт последнего греха, может быть, у него и не было сомнений. Редкий человек не совершает греха прелюбодеяния. А убивать? А красть? Почему же он не усомнился? Я стала вспоминать, какие они, семь смертных грехов? Я вспомнила. Мало, что монах не усомнился, что я убивала и крала, что запрещено заповедями. Он не усомнился, что я была виновна во всех семи смертных грехах. Я была, оказывается, тщеславна, горда, гневлива, скупа, расточительна, завистлива, и любила покушать. Кстати, почему любить покушать   один из смертных грехов? Если следовать христианским догматам буквально, то надо истребить все рестораны, кафе, столовые, ибо, что же делают в них люди, как не чревоугодничают? И рецепты всех кушаний истребить! И кулинарные книги! Ужас, какой!
Не завидовала я никому и никогда. И тщеславие мне было чуждо. Скупостью никогда не страдала. А откуда быть расточительности при моих-то скромных доходах? Покушать вкусно люблю, как и всякий здоровый и нормальный человек. А вот гневаюсь часто, это правда. И гордость   наличествует. С другой стороны, что худого в гордости? Человек не гордый, не знающий, что есть чувство собственного достоинства, производит на меня тягостное впечатление. Человек без гордости   жалкое зрелище.
Меня одолевало любопытство. А не пойти ли мне к другому монаху для исповеди, подумала я? Между тем, через пятнадцать минут, все монахи ушли, и их заменили новые. Это и понятно. Выдержать более пятнадцати минут, как люди льют тебе в уши грязь, испытание тяжкое. Люди после исповеди, наверное, испытывают физиологическое облегчение, а каково тем, кто всё выслушивает!
Я снова встала в очередь. И снова сказала уже другому монаху, что нет греха, которого бы я не совершила. И этот монах поверил, и, ничего не спрашивая, отпустил мне грехи. Я пожала плечами. Что-то было не то в этом духовном конвейере. Личная исповедь оказалась ничуть не лучше коллективной. Было ощущение, что безразличны были монахам наши грехи! Лишь бы скорее отделаться! Конвейер!
Исповедь  закончилась, началась служба. Запели монахи. Ничего прекраснее этого пения я в жизни не слышала! Смысл текстов, которые они пели, нам был непонятен, ибо пели они на церковнославянском языке. Нынче его знают только специалисты да священнослужители. Понятно было, что монахи славили Бога. Они пели час, и второй час, и третий. Они пели всю ночь. Дивное это пение можно было слушать вечно. Наверное, так ангелы поют на небе, если бы они существовали. Но было одно обстоятельство, мешавшее отдаться этому пению полностью. Обстоятельство это было то, что всю ночь надо было стоять на ногах. А если учесть, что народу было полно, то стоять приходилось на одном месте. В храм мы пришли примерно в половине двенадцатого. К двум часам ночи некоторые люди, в особенности, зрелого возраста стали попросту садиться на пол, спустив ноги в канавку. Постепенно все «сидячие» места по периметру храма оказались заняты. На ногах остались стоять мужчины и самые крепкие молодые женщины. Я держалась до трёх ночи. Мне совестно было садиться. Я переминалась с ноги на ногу. Но постепенно ноги налились свинцом, и я думала, только о том, что, если я в ближайшие десять минут не сяду, то упаду. И пение монахов не помогало этой беде.
Я стала высматривать себе местечко между уже сидящих людей, и я его нашла. С величайшим наслаждением и облегчением я села, спустив ноги в канавку, и обнаружила, что лежать я хочу больше, чем сидеть, потому что разламывало спину. Служба, между тем, продолжалась. Монахи пели беспрерывно. Их пение было совершенным. Но отдаться эстетическому и наслаждению полностью мешало   всё! Мешала безумная усталость. Мешали ноющие ноги. Мешала одеревеневшая спина. Мешала верхняя зимняя одежда, потому что в храме стало тепло. Мешало сидение на твёрдом, холодном, мраморном полу, что оказалось тоже не вполне лёгким испытанием. И совестно было сидеть, но и стоять далее было невозможно. И тут я спросила себя, зачем и кому нужна эта пытка стоянием? Богу? Вряд ли. Наверное, Бог предпочёл бы, чтобы о нём думали сидя. Потому что, когда ноги, устав, тебя почти не держат, ты думаешь не о Боге, а о них, родимых, и о том, что хорошо бы сесть. Так кому нужна эта пытка стоянием? Традиция, скажут мне. Но ведь есть и другая традиция. В греческих православных храмах люди сидят. И в католических храмах   сидят. И в протестантских храмах   сидят. И они не всю службу сидят. Иногда, как того требует служба, они молятся стоя. Потом снова садятся. И встают на колени, как требует ход службы. И встают на колени не на пол, как в православных храмах, а на специальные перекладины, которыми снабжены все скамьи. Пол, пусть даже он на первый взгляд помыт и чист, всё равно грязен, потому что по нему топчутся в грязной обуви – в обуви, в которой ходили по улице. Кстати, мне очень нравится, что в мечеть входят, сняв обувь. Но у нас этот обычай точно не приживётся, потому что, выйдя из храма, наши люди обувь свою не обнаружат. Сопрут! Католики и протестанты, и православные греки не устают. Поэтому они думают о Боге, а не о своих несчастных ногах. Почему же только мы – русские православные – осуждены на пытку стояния во время службы? Кстати, я ещё заметила, что и католики и протестанты во время службы не шастают по храму, как у нас. Католики и протестанты сели и сидят. Скамьи длинные. Если кому-то приспичит выйти, то всех людей, сидящих на это скамье – а это человек десять-пятнадцать   придётся поднять. Раз пришёл, сиди и молись. У нас же в храмах непрестанное хождение туда-сюда, что, на мой взгляд, непозволительно, ибо те, кто ходит с места на место, толкаются, мешают сосредоточиться, мешают молитвенному состоянию. Не всякая традиция хороша, думала я, сидя на полу в Успенском храме Святогорского монастыря. К шести утра я поняла, что сильно переоценила свои физические возможности. К шести утра я уже и сидеть не могла. И тогда я легла, как давно уже сделали те, кто не мог вынести пытку стоянием и сидением в течение всей ночи. Так, лежа на полу храма, я и встретила рождественское утро двухтысячного года.
Возвращаясь домой в электричке, я сквозь тяжёлую дремоту думала, а пробовала ли Цветаева выстоять службу целую ночь на ногах? И вспомнила, да, пробовала. Она об этом пишет в «Повести о Сонечке». Но она была молода и ей, надо полагать, это стояние не далось с таким трудом, как мне.
В следующий раз я попала в Святогорский монастырь через пять лет. И не узнала его. Повсюду были следы осуществившейся реставрации. Так ли выглядело монастырское подворье в 1915 году? Не знаю. Возможно. Что изменилось? Здания отремонтированы, выглядят бодро, свежо, нарядно. И это есть хорошо. Но стало невозможно свободно пройти на территорию монастыря, ибо появились высокие решётки с охраняемыми воротами. Ворота охраняли казаки в чёрной форме. Они внимательно оглядывали людей, желающих войти на территорию монастыря. Довольно-таки грубо и бесцеремонно они требовали от женщин, чтобы те надели длинные юбки и повязали голову платками. В коротких юбках, в шортах, в брюках женщин на территорию пускать перестали. Ну, короткие юбки и шорты   ладно. Но брюки-то чем провинились перед монахами? Ведь брюки скрывают ноги. Отчего не пускать женщин в брюках? Мужчин ведь пускают в брюках, и ничего. Непременно длинную юбку! И с голыми руками тоже нельзя. И волосы   под косынку. Ничто не должно соблазнять монахов. Проще всего засунуть женщину в мешок, сделать дырки для глаз и   вперёд! Так ли уж православная традиция закутать женщину отличается от мусульманской традиции с её паранджой? Только что у православной женщины лицо открыто. Дай волю нашей церкви, так она и паранджу потребует! Христианская традиция есть не что иное, как дискриминация женщины. Я вспоминаю,  что христианская церковь, будь то православная или католическая, воспринимала женщину, как сосуд скверны, врата дьявола, орган дьявола, инструмент, который использует дьявол, змея, скорпион, путь порока, дочь лжи, страж ада, враг мира, опасное животное, и так далее. Кому же принадлежат эти высказывания о женщинах? Как кому?   Отцам церкви! Здесь и Клемент Александрийский, и Григорий Чудотворец, и святой Бернард,  и святой Антоний,  и святой Бонавентура, и святой Киприан,  и святой Иероним,  и святой Иоанн Дамаскин, и святой Иоанн Хризостом, и святой Григорий Великий. Все постарались! Иногда я думаю, а уж не геями ли были все эти святые? Уж больно они ненавидели женщин. А те, кто ненавидит женщин, надо полагать, любит мужчин. Мне скажут, что, мол, так давно это было. Да, ладно! Вспомним, что совсем ещё недавно в девятнадцатом веке, каким было положение женщины в христианской Европе и христианской России! Была ли она юридически и фактически уравнена в правах с мужчиной в политической, общественной, и семейной жизни? Как исполнялась заповедь   возлюби ближнего своего, как самого себя? Да, никак! А кто у мужчины ближе, чем мать, сестра, жена? Только двадцатый век со скрипом произвёл переворот в общественном сознании, да и то  равенство женщины мужчине стали понимать в извращённой форме, как в СССР, когда женщине открылась дорога в шахты, где она добывала уголь наравне с мужчиной, и ей была предоставлена сомнительная честь таскать шпалы на железной дороге. Сегодня дискриминация женщин приняла скрытые, тайные формы. Кого сегодня легче примут на работу работодатели, мужчину или женщину? Ответ очевиден. В молодой женщине работодателям мешает потенциальная возможность женщины забеременеть и родить ребёнка. В женщине зрелого возраста мешает возраст, и что там ещё? И много ли женщин в политике? Много ли их на руководящих должностях? Много ли их в парламентах? Количество мужчин во всех областях политической и общественной деятельности  преобладает. И благодарить за всю эту открытую и латентную дискриминацию мы должны христианскую церковь. Она заложила эти традиции, которые вряд ли можно назвать гуманными.
Традиция традицией, но католики и протестанты всё-таки исправили положение и идут в ногу со временем. Я свободно вхожу в католический или протестантский храм в брюках, или с обнажёнными руками, если жарко. И мне всегда рады. Никто не потребует от меня, чтобы я вырядилась в юбку до пят и покрыла волосы платком. Молодёжь приходит в католический или протестантский храм и в коротких юбках, и в шортах, и священнослужителям даже в голову не придёт выставить их вон. Они рады, что люди пришли!
Да и что это за монах, если вид женщины в брюках способен его распалить? Какая доблесть в том, что монах ограждён от соблазнов? Доблесть монаха в том, чтобы быть среди соблазнов и устоять. Тогда он   настоящий монах, а не что попало. Грош цена монашеству, которое ограждает себя от соблазнов мира и ставит себя в искусственные условия. Я вспоминаю рассказ Льва Толстого о монахе Сергии, который отрубил себе палец, чтобы не соблазниться красотой женщины. Зигмунд  Фрейд интерпретировал бы это действо, как символическое. Фактически отрубленный палец символизирует совсем другой орган.
На глазах казака, стоявшего по ту сторону решётки, я начала превращать себя в чучело. Поверх джинсов я надела длинную юбку, поверх футболки надела мужскую рубашку с длинными рукавами, на голову повязала платок. А поскольку к моему типу лица идёт не платок, а шляпа, то чувствовала я себя не в своей тарелке. Тогда я, сняв платок, повязала его не на деревенский манер, как делали остальные женщины, а по-разбойничьи. И сделала я это из вредности, из чувства протеста. Превратившись в чучело без признаков пола, я прошла мимо злого казака. Он скользнул взглядом по моему платку, завязанному нетрадиционным методом, но ничего не сказал, потому что, как придерёшься, если волос не видно?
Оказалось, что и внутри монастырской территории есть решётки, отделившие места, где паломникам проходить запрещено. Куда ни пойди, везде преграды и препоны. Я прошла в храм. Реставрация его была теперь завершена. Был конец службы. Монахи, выстроившись двумя рядами, чудно пели. Я послушала. Поискала взглядом монаха, которому пять лет назад исповедовалась. Я едва узнала его. Бледность лица и хрупкость фигуры исчезли. Здоровенный дядя с выпирающим из-под рясы круглым пузиком, с полным румяным лицом, обведённым тёмной бородкой, самозабвенно пел, открыв красный рот с крепкими белыми зубами. А ведь они регулярно постятся, подумала я. Молятся за нас, грешных. Ночей недосыпают. И с какой репы и с какого гороха нажито это мячеподобное брюхо и кирпичный румянец во всю щёку? Этого превращения мне было не понять.
Я подошла к иконе и стала рассматривать её. Но не успела я толком вникнуть в содержание, как сзади раздался грубый окрик
   Матушка, храм закрывается! Уходите!
Я оглянулась, чтобы обнаружить, кто эта «матушка». И обнаружила, что так обращались ко мне. Монахи ушли. По храму метались казаки в чёрных мундирах, как черти в аду, окриками выгоняя людей вон. Ещё немного, и нагайки появятся! Я поплелась к выходу.
   Быстрее! – орали казаки. – Храм закрывается!
Мы очутились на улице. Тяжёлые громадные двери храма захлопнулись за нами. Интересно, подумала я, были ли в 1915 году здесь охранники-казаки? Выгоняли ли они Цветаеву и Парнок из храма, как сегодня выгоняли меня? Я чувствовала себя униженной и оскорблённой. Кому помешало бы, если бы мы, с десяток человек, тихо постояли бы в храме? Какой был бы от нас вред и ущерб? И разве храм   магазин, который закрывают на обеденный перерыв?! По мне, каждая церковь должна быть открыта в течение дня. По мне, пусть храм охраняют сами монахи. Пусть они охраняют, и будут доброжелательны и мягки с нами, паломниками и гостями. Однако подумала я, охрана храма обходится церковной администрации в копеечку! Столько казаков на территории монастыря! И откуда у храма такая большая копеечка, чтобы содержать охрану?
На паперти стояли две пожилые монахини с кружками в руках. Они тихо переговаривались. Заметив меня, они замолчали и опустили глаза. На груди у одной из них висел кусок фанеры, на котором было написано, что монахини собирают на строительство женского монастыря. У монахинь был притворно смиренный вид. Такой же вид был, я вспомнила, у одной старухи из нашего двора. Всю неделю эта старуха то и дело по-чёрному материлась, сидя на лавочке у подъезда. Её всё раздражало: дети, собаки, кошки, воробьи, прохожие, соседи. Но наступало воскресенье и старуха, принарядившись, повязав под подбородком ситцевый платок в горошек, шла в церковь к обедне. Она опускала долу глаза и весь вид её был само смирение, а речь была так приторно-слащава, пересыпанная именем Христа, что становилось тошно. Вернувшись из церкви, старуха держалась часа полтора, молча сидя на лавочке. Но, в конце концов, она не выдерживала и, найдя первый попавшийся повод, разражалась залпом отборного мата. «Бог накажет!» пошутила я однажды, проходя мимо. И в спину мне ударила крупная картечь. Бедная моя мать! Монахиням я ничего не дала. Очень уж меня разозлили казаки. Да и к чему давать на монастырь! Девчонки должны не в монастырь идти, а любить, выходить замуж и родить детишек, да побольше ребятишек. Нет, не дала на монастырь из принципа.
Я побрела поглядеть, что здесь ещё переменилось. Оказалось, что на территории монастыря появился птичник. В просторных вольерах, отгороженных решётками, резвилась пернатая живность: фазаны, павлины, неведомые мне породы птиц, и, самое удивительное, страусы! Между прочим, вся эта живность тоже стоила немалых денег. Да ещё обустройство! Да ещё за птицами нужен был уход: корм, ветеринарные услуги, и прочее. Занятно было посмотреть на птичек, но в голове моей неотвязно крутилась мысль: если у монастыря есть лишние деньги, почему было не дать их какой-нибудь старушке с мизерной пенсией от «доброго» государства. Старушке, добывающей пропитание в помойке! Я таких старушек вижу каждый день. Любезные монахи, добавьте старушке к пенсии от «доброго» государства столько же от доброго монастыря, и она не пойдёт копаться в отбросах. Понимаю, на всех нищих старушек, которые есть в государстве, денег не напасёшься! Легче страуса завести и кормить. Эх, любая старушка, роющаяся в отбросах, может позавидовать страусу или павлину, ибо живётся ему в монастыре в тысячу раз приятнее. Ну, что это я всё о деньгах, да и деньгах? Нехорошо считать деньги в монастырском кармане. Но на эти размышления наталкивали меня картины жизни монастыря.
Я направилась по дороге, ведущей на гору, туда, где был выстроен бревенчатый скит. Конечно, знаменитую лестницу не восстановили. Дорога была выложена бетонными плитами. Для кого была эта дорога? Для паломников? Но я бы лучше поднялась по лестнице. Постояла бы на каждой площадке, любуясь живописными видами. Кстати, почти на каждом повороте этой дороги стояли люди, продающие всякую сувенирную ерунду. Вскоре я поняла, для кого была сооружена эта дорога. Навстречу мне катилась сверкающая новенькая иномарка, за рулём которой сидел монах. Я не против того, чтобы монахи и священники катались в иномарках. Пусть катаются! Наверное, монаху надо было быстренько спуститься от скита с горы. Наверное, у него было важное поручение или иное дело, требующее быстроты исполнения. Кстати, куда торопиться монаху, если впереди у него   вечность? Я не против того, чтобы монахи пользовались благами цивилизации, новыми технологиями, хотя по мне, монах, сидящий верхом на лошади или велосипеде, или смиренно идущий пешком, всё-таки выглядит естественней, чем за рулём автомобиля. Но если монахи и священники идут в ногу со временем, почему они меня заставляют идти в ногу со средними веками? Почему они заставляют меня делать из себя чучело и чувствовать себя существом второго сорта, которому нельзя то и это?
Эти мои вопросы по сей день остаются без ответа. Священник, с которым я впоследствии поделилась своими соображениями, укоризненно покачал головой и посоветовал мне не умничать и смириться с существующим положением вещей. Удобненько это   смиряться с беззаконием, с крепостным правом, с советской властью. И того же требует от меня. Один известный православный священник за рубежом довёл своё смирение до полного абсурда, когда, заболев, не обращался к врачам за помощью и умер.
Я добрела до скита. Забор из брёвен вокруг него ещё не был достроен. Где логика, подумала я? Вы хотите жить отшельниками, и в то же время строите дорогу, по которой идёт вверх нескончаемая вереница паломников. Вы строите забор, в щели которого с любопытством заглядывают каждый день десятки людей. В этом было что-то от шоу. Отшельничество я понимала несколько иначе. Отшельничество   это когда кругом ни души. Только природа. И полное одиночество. Я продолжила свой путь до могилы святого Иоанна. Смотрела, как люди, загадывая желание, прижимаются телом к кресту. Я тоже загадала желание. (Не исполнилось!) И побрела назад. Спустившись с горы, я вспомнила, что не посетила в этот раз пещеры. Я решила узнать, как туда можно попасть. Мне указали дверь. Я вошла. В офисе, ибо это был типичный современный офис, только с иконами, за столом сидел молодой монах в очках. Глядя на его упитанное лицо можно было бы посомневаться в том, что он соблюдает посты. Он вежливо сообщил мне, что для того, чтобы попасть в пещеры, нужно купить билет. Билет стоил немало. Но никто не поведёт в пещеры даже с билетом, если не наберётся пятнадцать-двадцать человек. Нас, желающих попасть в пещеры, было трое. Я поняла, что пещеры стали доходным местом для монастыря. Мы сидели в офисе и ждали. Как назло в этот день паломники не желали идти в пещеры. Прождав двадцать минут, мы, трое неудачников, вышли из офиса и отправились восвояси, кто куда. Пещер нам было, как своих ушей не видать. У ворот стоял уже другой казак, но такой же, как его товарищ, стоявший здесь прежде, недоброжелательный и злой, окриками управлявший толпой. Я переступила черту, отделяющую территорию монастыря от государственной земли. Тут же у ворот я сняла длинную юбку, сдёрнула с волос платок, и почувствовала себя человеком, а не чучелом. Я подмигнула злому казаку и он, недовольный, отвернулся.
Я отправилась побродить по территории, прилегающей к монастырю. В Банном озере купались весёлые люди, визжали дети, мужики на берегу пили пиво. Вокруг кипела жизнь. Интересно, подумала я, где купаются монахи? Или им возбраняется купание и веселье?
Я была недовольна. Что-то не хватало мне нынче в этом отреставрированном, обновлённом, осовремененном монастыре. Атмосфера его стала деловой, и эта атмосфера была мне чужда. Дух монастырского романтизма отлетел от этих мест. Я поняла, что вряд ли когда-нибудь вернусь сюда. И почему-то мне вспомнился один эпизод, когда я задержалась в одной московской  церкви после службы   любовалась старой иконой. Все люди уже ушли, я была одна. Не заметив меня, два молодых священника, выйдя из алтарного помещения, сняли свои рясы. Под рясами оказались джинсы и футболки с похабными английскими надписями. Один священник весело спросил другого:
   Ну, что, закрываем лавочку?
Вопрос мучает меня сегодня, а не превратился ли монастырь в ту самую лавочку?

2010, Горловка