Наше

Заключительная часть (http://www.proza.ru/2015/07/19/1054 , http://www.proza.ru/2016/06/15/1986)

Вы помните ту трогательную историю моей встречи с Машкой? Сейчас даже у меня она вызывает множество вопросов. Откуда в моей жизни взялся этот поворот, и как я умудрился прийти к тому, что родное стало чужим?
Тогда, пару лет назад, ожидая вылета в Берлин, я был полон самых невероятных мыслей и ощущений. Я предчувствовал конец, конец моей тоски, и эти мысли и ощущения казались его началом.
Машка находилась в частной клинике с длинным названием. Родители ее жили тут же неподалеку в тесной недорогой квартирке. Николай Федорович вскоре после нашего с ним разговора переехал сюда из Петербурга, где распродавал остатки того, что можно продать, улаживал последние дела и держался изо всех сил, чтобы не шагнуть в темную воду Обводного канала. Тогда он наконец-то рассказал мне, что у Машки врожденная патология развития сердца, долгое время не дававшая о себе знать и поэтому признанная врачами неопасной. Он попытался назвать четкий медицинский термин, но окончательно запутался, заплакал и стал умолять не мучить его больше. Но каждый глух в своем горе – я был жесток и непреклонен. Он лепетал что-то о хрупкой детской психике, о моих родителях, о чьих-то требованиях и просьбах. Отчаяние выело его изнутри. Я обнял его, попросил прощения и тут же ушел с твердым намерением ехать к ней сейчас же. Но сделать мне это не удалось. От сильнейших потрясений я свалился в крайнем нервном истощении и долго кочевал по различным медучреждениям прежде чем сесть в самолет Санкт-Петербург - Берлин.
В Берлине жил мой бывший одноклассник, любезно согласившийся приютить меня и выступить в качестве помощника в поисках той самой клиники. Не прошло и недели, как я стоял на пороге палаты, встреченный застывшим в изумлении молчанием. Я очнулся первым от беспокойных ударов сердца, толкавших меня вперед, к заветной кровати. Я не знаю, что чувствовал в этот момент, не берусь передать эти чувства словами. Скулы свело от неудержимой улыбки, а дыхание исчезло вовсе, словно всему организму было не до кислорода, каждая клетка занята этим нераспознаваемым чувством. Как только я сделал шаг вперед, из оцепенения вышел Николай Федорович. Дрожа всем телом, он направился ко мне, но вместо того, чтобы обнять, ухватил меня под руку и вывел в коридор.
- Что ты здесь делаешь? – прошипел он.
- Я…
Из палаты вышел врач.
- Что-то случилось? Кто это? – по-немецки спросил он.
- Нет-нет, молодой человек просто ошибся палатой, - заискивающе улыбаясь ответил Николай Федорович.
Врач понимающе кивнул и отправился прямо по коридору.
- Что ты забыл здесь? – зло зашептал Николай Федорович.
- Я… я…
- Уходи, не лезь не в свое дело. Ты посторонний человек, не суй свои руки в чужие раны! Мы тебя не знаем, ты нас не знаешь и уезжаешь отсюда немедленно! Понял?
Мне так и не удалось ничего сказать, ничего понять, ни в чем разобраться. Только когда рослый санитар выпроводил меня вон из клиники, до меня начали доходить отголоски свершившейся катастрофы. Я рванулся обратно к двери, но тут же вылетел за забор вслед за обещанием вызвать полицию.
В Петербург я вернулся разоренным окончательно. Как я рвался докопаться до истинной причины того, почему меня упорно держали в неведении и делали вид, будто все в порядке. Мои родители, беспокоясь о том, чтобы горе, переживаемое мной вместе с Синицыными, не повлияло на мое здоровье и будущую карьеру, в самой категоричной форме потребовали, чтобы они не допускали меня до этой драмы и сделали все возможное, чтобы мы с Машкой забыли о существовании друг друга. Синицыны охотно поддержали эту идею. Все это казалось родителям правильным. Думаю, теперь понятно, почему я был не рад приезду Николая Федоровича. Снова и снова пропуская через себя воспоминания об этих ужасных минутах, я неожиданно понял, что было причиной всех моих мытарств. Таким же чутким и решительным как сейчас нужно было быть тогда, с самой первой минуты нашего с Машкой знакомства.
Начало конца, которое я предчувствовал в аэропорте, настало для меня намного позже, а потеря прежней Машки и твердое решение остаться заставили трезво взглянуть на происходящее. Первым делом я отбросил непонятно зачем навязанную самому себе непереносимость жизни в Москве. Фриланс, щедро кормивший меня в Петербурге, неплохо справлялся с этим и в Москве, поэтому я избавил себя от необходимости висеть на чьей-то шее. Я находился около Маши неотступно, в свободную минуту стараясь и отдыхать, и работать, поэтому у ее родителей появилось время, чтобы понемногу налаживать свою жизнь. Николай Федорович занялся восстановлением деловых связей и выведением бизнеса из застоя, а Марина Ивановна начала хлопотать о возвращении всей семьи домой. Они все еще остро чувствовали свою вину передо мной, но я все уже понял и все простил, чтобы освободить в своей душе место для наступившей для нас новой жизни.
Маше требовался постоянный уход, режим, массаж, сложная диета, регулярные посещения психолога и еще огромный перечень мероприятий, который Марина Ивановна излагала в течение сорока минут. Меня уже ничего не пугало, я не мог упустить последнюю возможность. Пока что, Маша могла только неспешно прогуливаться по саду, отдыхая в тени каждые пять минут. Поэтому каждый день через час после завтрака, я помогал ей встать и выйти на крыльцо. В качестве разминки мы выполняли пару дыхательных упреждений, неспеша спускались вниз и принимались бродить между корявых яблонь. Сначала Машка ужасно меня стеснялась, как стеснялась любых людей, включая собственных родителей, но вскоре осмелилась поднять на меня глаза, спросить, не будет ли сегодня дождя, улыбнуться. К обеду она во всю расспрашивала меня о Петербурге, о моей специальности, о природе. Здесь, в этом невзрачном саду она заново открывала для себя мир, и я чувствовал огромную ответственность за это. Как маленькая почемучка, она засыпала меня десятками вопросов, и я с трудом соскребал со стенок памяти накопленные знания, чтобы удовлетворить ее вполне здоровое любопытство.
К осени нам разрешили совершать более длительные и дальние прогулки и постепенно в нашем распоряжении оказался весь город. Машка ожила окончательно. Ее лицо приобрело персиковый оттенок, снова стало молодым и… невероятно красивым. Она замучила меня просьбами объяснить, рассказать, найти человека, который бы смог объяснить и рассказать, отвезти посмотреть, послушать, потрогать. Теперь она ходила сама, вцепляясь в мою руку при виде чего-то нового и удивительного. В апреле она попросила заняться с ней математикой, купить самоучитель по английскому языку и учебник по всемирной истории. Я радовался и с трепетом наслаждался каждым моментом, когда она звала меня, хватала за руки, смотрела на меня и недовольно морщила нос, если я не мог выполнить ее просьбу сию минуту. Я ловил ее взгляд, ее звучный голос, любовался ее легкой походкой и все острее чувствовал потребность в ее присутствии.
Над Кузнецким мостом горячей кровью обливался закат. Машка резко остановилась, запрокинула голову и замерла в восхищении. Мне вдруг захотелось ее обнять. Но только я решился это сделать, как она сама бросилась ко мне, обняла за шею и расплакалась. Тут я осознал, что подружиться с Машкой у меня не получится. Между нами стоял один из итогов дружбы между мужчиной и женщиной, и я не хотел сопротивляться, я понимал, что так и должно быть.
Закат горел, носились машины, сновали прохожие, и только мы знали, что вместе с уходящим днем в пепел превращается наше прошлое. Не мое, не ее, а наше. Не зря же на своих плечах мы протащили его вместе.