О целительстве

Мы сидим за столом на кухне. День. Она спиной к окну, я справа от нее. Иногда это будний день, иногда, выходной. Дома никого нет, кроме нас с ней. Мы нарочно стараемся подбирать время, когда можно поработать вдвоем.
Все начиналось со слов: «Наташ, меня никто, НИКТО не слышит…». Или началось еще раньше, до этих слов.
Уже тогда я очень редко бралась за работу с клиентами. Редко и неохотно. Но здесь было важно. Я это знала. Напротив меня сидел Свой, просящий о помощи, звонящий во все колокола, когда ее никто не слышал и не мог слышать…, кроме, наверное, меня. В тот момент так и было.
Горе за горем, беда за бедой, я не стану описывать все то, что привело ее к точке, в которой теперь она сидела за столом и часами, дни за днями, рассказывала мне о себе. За десять последних лет, исподволь, незаметно для всех, у нее развилась клаустрафобия. Такая, которая не дает дышать. Потом была сломанная нога, на полгода отрезавшая ее от жизни.
А потом появилась я.
Я могу сколь угодно бить себя по руками и напоминать себе, что «я не целитель», что «лечение  - не мое, не мое и все», что «я не люблю лечить», что «это неблагодарная черная работа, что целитель сам болеет всем тем, чем и его клиенты, что для этого нужна постоянная бдительность, внутренняя чистоплотность во всем, порядок в голове, мир в душе»… Я била себя по рукам: «нельзя, это не твое, не смей лезть». Я хорошо знаю, помню, что некоторые заболевания, на энергетическом уровне, заразны, я чую рак, я вижу близость внезапной смерти на лице человека – отпечатки. Я все думала о том, как найти ей целителя. Я знаю эти отпечатки очень хорошо. Избегаю того, с чем внутренне мне трудно работать. Там нужен не просто хирург. Целитель  - это мясник с топором. Это рыбак всяких страшных подводных тварей. А я чертова золотошвейка с иголкой и набором для прошивки мозгов. Я проводник, лодочник Харон. Я вышиваю, я провязываю, а не х***ачу мачете бамбуковый лес. Я не ловлю всякую х*ень в энергетических топях. Но тут…

Ставим свечу. Научила ее покупать свечи и держать запас в доме. В любой непонятной ситуации – жечь огонь. За правило. И если костра нет, иногда достаточно свечи. Целителю нужен камин.
С год назад, уже через пять лет после тех событий, Гала (имя изменено) и я разговаривали по Скайпу. Она уже несколько лет живет в Европе. Защитилась там как врач – психотерапевт, но занимается целительством. Шаман. Смотрит на меня внимательно: «Ты такая же как я. Своя. Будешь работать с людьми, тебе нужен большой огонь. Запомни. Свечкой не отделаешься. Грязи много. Я тут понацепляла на себя, когда работала в комнате без камина, потом год приходила в себя, чистилась. Не повторяй мой опыт». Я трясу головой, пытаюсь возразить: «Гала, не могу, я не целитель. Я боюсь». «Ты трусишка», - громко  смеется. «У тебя работа тонкая, ты едва касаешься, следов не оставляешь. Легкая».

Было ли это нечто отличным от лечения… Это было именно целительство.

И я начала отчасти учить мою подопечную. По-мелочи: какая трава нужна, что делать, когда и как работать с огнем, с водой… Отчасти вести.
Била себя по рукам, одергивала: «работаю без лицензии», потом «какая к черту лицензия – это статья, мать твою». Но меня больше волновала ее жизнь. Она «собиралась помирать, пока не пришла» я. Понимала, что ей сейчас никто не может помочь. Год обследования у врачей не дали результатов. Анализы, тесты, исследования показали, что она абсолютно здорова. Круги ада. По всем врачам. Снова и снова. Бесполезно и выматывающе.

«Видишь суслика? – Нет – А он есть».
А клаустрафобия есть. И этот «суслик» видит тебя.
«Если долго всматриваться в пропасть, она начнет всматриваться в тебя».
И он всматривался и пугал.
Она ходила в вязаной шапочке, даже летом: «Мне кажется, у меня болит мозг. Я его физически чувствую. Словно он уязвим и ему нужна дополнительная защита».

«Нет, я не буду х**начить бамбуковый лес, я.. проведу ее через ее лес, и буду рядом». И мы ходили. Сначала в поликлинику. Не дойдя каких-то пять метров, ей стало очень плохо. Рука уже тянулась набирать «скорую». Она задыхалась. Согнулась напополам, держась за диафрагму, и не смогла идти. Ноги отказали. Ее почти парализовало. Мозг отказывался управлять руками, ногами, шеей. Только когда я дала ход назад, попыталась пройтись в обратную сторону, ей полегчало.
Клаустрафобия живет и питается на страхе. Страх исчезает – исчезает боль, удушье, парализованность. Чем дальше от поликлиники – тем легче ей было. Мозг сигнализировал, что отключается и тело переводит на автономию, все равно что: «Вы там разбирайтесь без меня, я пошел».
«Так, понятно. Здесь граница. Нужно осторожно, а то от таких переходов она у меня сразу впадет в анабиоз и летаргический сон, одновременно. Тормозим и обратно».

Никакие «печеньки» и «пряники» не могли уговорить ее проехаться в лифте. Даже со мной. Даже с закрытыми глазами, напевая песенку, или в обнимку. Только по лестнице. Она, кажется, до сих пор ходит только по лестнице. Смеется и говорит, что «это остаточное явление». На самом деле, уже привычка. Я это знаю. Поэтому не пытаюсь что-то изменить. Пусть ходит по лестнице, это, в конце-концов, полезно для суставов в ее годы.

Вечерами и, иногда, днем мы ковырялись. В ней, в ее прошлом. Я слушала. Очень много слушала. Я все время слушаю и пытаюсь услышать все, что удастся. Все что угодно может быть ключом к нынешнему состоянию. И она рассказывала все. И пела, и думала, и плакала, и жила через эти истории. Я просила рассказывать сны. Мы смотрели ее сны. Я просила рассказывать ее мечты, и о будущем. И о прошлом. Я просила ее конструировать. И она конструировала реальность, настоящее. В психологии есть понятие нарративной практики. Вот это об этом. Или почти об этом, без магии. В нарративной практике терапевт может быть ведущим, а может и не быть. На личное усмотрение. Может вести, может не вести. В этом смысле любой священник ничем не хуже такого нарративного слушателя. Если он молчит и только побуждает к повествованию. Я вела. Я не собиралась бросать ее одну в этом лесу. И, хотя, у меня тогда еще и близко не было того образования, которое появится позже, тем не менее, я знала дорогу, даже не зная ландшафта. И, что еще важнее всего, не так важна тропа, по которой она шла, сколько руки, которые держат.
Потому что человек был один.
При всей большой семье, она была одна. Ее никто не слышал. Не понимал. И не торопился понимать. Не делал усилий. Живя так близко в полном отсутствии близости.

Сильные люди часто болеют. И болеют сильно. Иногда сильнее, чем, как им кажется, они могли бы вынести.

Я сама прошла через это, правда, в совсем детском возрасте. И мне хорошо знаком этот финт ушами, когда мозг отключает тело и говорит: «Аля-улю, всем пока. Оставайтесь тут и сами разбирайтесь». Произошла интоксикация. Какой набор из таблицы Менделеева дал такую взрывную реакцию... Но тело сказало: «Чмоки. Увидимся». Правда, все мои попытки удрать из этого мира, оставались тщетны. Ночью случались кризисы, но медперсоналу чертовски везло. Они бесцеремонно возвращали меня обратно. Однажды сама с дури сказала им об этом. В третьем часу поднялась с кровати, добралась как-то до коридора. Очень тихо вышла и подошла почти вплотную к столу дежурной медсестры. Все спали. Она читала при свете лампы и не ожидала. Вздрогнула: «Ты почему еще не спишь, а ну марш спать, быстро…» В такие минуты сталкиваешься с комичностью ситуации. Ты помираешь, а она тебя перевоспитывает, спать отсылает. Я еле выговорила, что отчаливаю в мир иной, и извинилась за такие обстоятельства. Вежливый ребенок. Почему-то я посчитала не вежливым уйти не попрощавшись. У меня была температура под сорок. Она сначала разозлилась, что я не сплю. Потом увидела, что взаправду. Через несколько минут ребетенок был в отключке. Хлестали по щекам, вводили препараты, подключали аппарат… Не давали никакого покоя. Правда, можно было жевать печенье в неограниченном количестве. Мы так и делали с подружками по палате, втихаря жрали мое печенье в виде алфавита. «Нельзя умереть нормально, так умру от обжорства». И просто потому что почти ничего другого, кроме «особой» еды, есть было нельзя категорически. Зав отделения помогала одеваться, потому что тело не слушалось, и выносила на руках на прогулку. Можно было слушать медсестру, которая приходила почитать сказки. Пока ты почти полностью обездвижен из-за дикой боли в суставах, безумно скучно просто лежать и ничего не делать. Сказки, истории – это кладезь силы. И через много лет я сама начну читать вслух другим. Получаю от этого огромное удовольствие.
Тело – интересный инструмент.
Как и моей подопечной, врачи и мне не поставили четкий диагноз. Условно. Написали, чтобы что-то было в документации. Они бы и не выписали, если бы я не захотела. А мне до чертиков надоело лежать в этом месте. Пришлось поправиться. Пришлось пообещать им с три короба, что я, кроха, буду заботиться о своем здоровье. В самом деле, не лежать же там вечно.

 «На день рождения подарили варана. Обрадовался, играл с ним, кормил, а потом он меня за палец цапнул. Я обиделся. Потом смотрю, а он так преданно и грустно на меня смотрит, таскается за мной по всему дому, в глаза заглядывает: "Прости, мол, хозяин". С утра просыпаюсь, а варан рядом сидит, смотрит грустно. Ну я аж расчувствовался. Но рука-то у меня опухла. Ящера в охапку и к доктору. Там и выяснилось, что этот вид ядовит, только яд у них очень слабый, поэтому они сначала кусают, а потом тупо таскаются за жертвой, ждут пока подохнет».

Аллергическая реакция на жизнь. Реакция на реакции. И на их отсутствие.
Рассказать ей еще пятнадцать лет назад, что она будет болеть клаустрафобией, она бы не поверила. Всегда энергичная, волевая, целеустремленная, деловитая и хваткая. Но неприятности подточили здоровье, а поддержки и понимания не было. Она стала уходить в себя. Близкие относились к этому состоянию как к чудачеству, и попросту не замечали, что человек уходит из жизни. Родственники зачастую, вообще снимают с себя всякую ответственность за происходящее с близким.

Летом мы много времени проводили на даче, недалеко от дома. Но пеший маршрут все еще давался с большим трудом, и она ездила туда на велосипеде. «Пока едешь, вроде как и не боишься», - говорила она. «Некогда бояться, смотришь как бы в кочку не влететь и повернуть вовремя». На даче она, чаще всего, была одна. Но сил не хватало. Не потому что всего было много. В дальнейшем будет и больше. И участок, и дел, и растений. И внутренняя отделка, стройка верхнего этажа. Ремонт дома. Но потому что пока еще сил, действительно, было мало. Я присоединилась. Начала делать я и подтянулась она. Мы проводили там поначалу пару часов, потом все больше и больше. Она стала оставаться там на ночь, на сутки и двое. И жила там, иногда, по неделям, только ночуя дома. Я иногда проводила с ней вместе выходные. До глубокой осени.
Мы собирали травы, клубнику, яблоки и груши, все, что росло на грядках. Варили варенье, компоты. Ее это успокаивало. И когда покой стал стабильным, там, на даче, у нее появились силы для чего-то еще. И она сама определила чем дальше заняться: вычищать и выгребать пространство.
Известная мудрость, чтобы что-то пришло в жизнь, нужно освободить для этого место. Если в твоей жизни слишком много хлама, то откуда там место новому? Это было естественным. Между закатками, грядками, беседами, готовкой, скучать не приходилось, мы еще и убирались. Не зная с чего начать, сперва просто убирали то, что попадется на глаза. Жгли в печи, собирали мусор, хлам и каждый раз уносили его. Проветривали и вычищали дом. Прогревали, протапливали его сырость, подзывали котов для мышиной ловли.Так добрались до чердака. И, однажды, зайдя в магазин, мы купили стиральную машинку. Дачный вариант. И сами утащили ее на дачу. Столько, как в тот день, мы наверное не смеялись за все лето. Это была самая настоящая проказа. Ничего никому не говорить и проказничать. Она оживала. Со стороны, наверное, это выглядело, словно две дамочки шли и заговорщически потирали ладошки в предвкушении очередной женской каверзы, с очень довольными лицами. Перестирали все белье и тряпки. Развесили сушиться по всей даче. Пошел ливень. Соседи приходили посмотреть на тот шухер, который творился у нас на участке и спросить, почему нас так распирает от смеха. Мы получали удовольствие от затей. Придумывали все новое и новое. Идея за идеей. Как улучшить, как усовершенствовать, что докупить, как украсить, что доделать. Хорошо, что нас никто не ограничивал, не удерживал. Мы хозяйничали. Это выглядело примерно как: «Так, Наташ, ты чего хочешь? Короче! Делай что хочешь. Точка. Я пошла мяту полоть». Если в наших затеях и жили бесята, то это были самые лучшие бесенята, которые учили ее заново радоваться жизни. Она внутренне обновлялась и крепла вместе с растениями.
Сейчас у нее еще один участок рядом, куча сортов клубники и она разводит птиц. Тогда она не могла и мечтать о чем-то большем. Силы к жизни не было.
Так было до Покрова, или до первого снега. Зимой она вязала. Вкладывая и боль, и грусть, и все переживания. Вязаное об этом было решено сжечь. Носить это нельзя, надеюсь, по понятным причинам. Именно потому что вязкой она снимала свою болезнь и переживания в узор, в плетение. Все ушло и осталось в нем.
Вязала так здорово, что начала продавать. Стала вязать на заказ. Мы продумывали цвет, толщину нитей, состав. Она искала что-то особенное. Закупалась. Искала рисунок, советовалась. Под каждого человека, свой узор, свой характер рисунка, и пожелания клиента. Это все в купе с тем, что мы все так же сидели и говорили. Когда я могла, часами. Я слушала..
Она устроилась на сменную работу. Недалеко от дома, куда могла (уже могла!) сама дойти пешком. И иметь свои деньги, на которые купить что-то, что хотела она, и не спрашивать никого из близких, не объясняя зачем и почему. Кроме меня, потому что я слушала. Я никогда ее ни в чем не упрекала и почти не давала оценок ее действиям. И если она хочет купить перепелов и инкубатор, ну значит так и надо, завести перепелов и инкубатор. А если она хочет освоить метод слепого печатания, значит у нее все получится и она его освоит. Только нужно интересоваться ей и поддерживать ее. Теперь у нее появились инкубатор, перепела и увлечение компьютером. И все было по-настоящему. Все получилось. Если дикой женщине нужно выбраться наружу, необходимо дать ей полную свободу. Даже если она начнет шалить и чудить. Никто из нас не переходил грань. Однако, и такая безобидная свобода далеко не многим доступна и понятна.   

Через три года наступил момент, когда можно было сделать что-то большое, что-то важное, трансформирующее. В тот год мы очень много говорили о ее предках, о ее семье и корнях. Это тоже результат той «спирали», «улитки», по которой, начав с края, мы постепенно дошли до центра. По которой я ее постепенно вела. Потому что корни заболевания шли именно туда, в семейные истории.

Я нарочно хочу сделать отступление, указав на промежуток времени от начала ситуации и до ее завершения. Три полных года.
Почему я, и не только я, крайне неохотно берутся работать с клиентами. Зачастую, именно из-за отсутствия терпения и желания немедленного сказочного результата. За сказками шлю в пешее-эротическое путешествие. Это очень трудоемкая, ювелирная и штучная работа. Это и проблемы на свою голову тоже. Это сближение. Это колоссальное доверие. Это все очень мало кто вообще понимает и хочет понимать. И еще меньшее число людей осознает, что самим придется работать, буквально впахивать. Ведьма не будет делать этого за вас. Маг не будет с волшебной палочкой шептать над вами магические пассы. С такими запросами дверь найдете сами. Единичные, разовые клиентские работы – это временные корректировки. Привернуть – отвернуть. Погадать - отгадать. Наколдовать перья и павлиний хвост. Суета и колебание воздуха. Часто, не меняющие глобально ничего. Привернуть мозги на место – это да. А не любовника/любовницу… превратить в живой труп. Здесь мы возвращали человека к жизни. Буквально. И время было ключевым. Подспудно, заодно, меняя картину мира и конструируя ее реальность. Но художником была она сама. Я только вела, наблюдала, подпинывала вовремя и фонариком светила. Большинство людей не будет работать и пару месяцев. Это невероятная лень, капризы и нежелание пошевелить собственной задницей ради и для себя же самого. Да, люди, вы правильно услышали, вы ленивые жопы. А свои мозги не вставишь. Поэтому, не растрачиваюсь попросту. Поэтому и не работаю с людьми. Работаю на обычной, «нормальной» работе.
Но этому человеку действительно было надо. Так надо, что она бы проработала еще столько, сколько нужно. И три года и больше. Но основной работы ушло на три года, с результатами. Большинство людей просто не дождется, «разуверившись в чудесах», бросив все на четверти пути. 

А через пять лет с начала той работы она впервые за более, чем пятнадцать лет, села за руль. Это не говорит о моей работе. Это говорит о ее работе. Она ее не забросила. Не сложила лапки, даже после моего плавного устранения от ее житейских дел. Она методично продолжила заниматься собой и смогла.

Через три года она озвучила желание посетить свою родину, где не была более двадцати лет. Родина, которая находится за несколько тысяч километров от теперешнего дома. Легко сказать и сделать для здорового человека. Но для человека, который боится лифта в своем доме, до сих пор, не мог, пройти пару километров до поликлиники – это не типично. Общественный транспорт был тоже «врагом». Уже много лет она не ездила в общественном транспорте, пользуясь только такси, при крайней необходимости или велосипедом. 
Мы стали готовиться.
И тут она снова вздохнула.
Все то время, которое мы работали, она тяжело вздыхала. Не хватало воздуха. Как перед очень трудным и опасным подъемом. Как ярмо на шее, как тяжелая ноша, которая тяготит. «Наташ, нужно ехать. Я и сама это понимаю. Но как… А, что говорить, взять и поехать..» По истечении трех лет, она вздыхала все реже и реже. Но с появлением плана поездки этот тяжелый обреченный вздох возобновился. Словно монгольское иго, которое не дает расслабиться и усиленно думаешь, как с ним развязаться.
Я не торопила ее. И не продавливала. Но в тот момент было ясно, что она стоит перед выбором. И, даже если она не сможет сейчас, она сделает его потом. Но сделать – сделает. Иначе не будет перехода. Переход – это важная часть любых изменений. Это как решающий трэк или тоннель, через который просто необходимо пройти. Если ты не проходишь, то еще на какое-то неопределенное время остаешься в этой воронке. Незавершенная инициация.
Как пример. Очень много мам и пап, которые не прошли необходимый трэк, но завели ребенка. И, скажем так, не чувствуют материнства или отцовства. Нередко можно увидеть физиологическую «маму», которая еще ходит «в девках». Еще не дожила тот период, не докрутила воронку, не перешла в материнство. Осуждать ее за это нельзя, но всегда лучше не планировать, пока не созрело в мозгу. Социум, окружение, знакомые пытаются продавить этот паттерн: «Когда уже замуж?», «Когда ребенка заведете?», «Пора уже, время» и т.д. Ребенок есть, а нужного, сформировавшегося ощущения готовности к нему нет. Ребенок, по-сути, не нужен. То есть нужен для скачка в социальном росте, в глазах общества. Есть ребетенок – автоматом «взрослеешь». Но нафига тебе оно надо – не очень понятно. В отдельном случае не нужен вовсе и не стоит ни себя, никого испытывать на прочность. Иногда оно не формируется и с ростом ребенка. И не формируется вообще никогда. И так на разных этапах жизни. Разные темы. Что-то «не до»… И что-то идет не так. Можно искусственно дотянуть, доинициировать, как в инкубаторе. Но все прекрасно понимают, что естественный процесс и процесс подгонки – разные, суть, вещи. Так и тут. Незавершенный переход означал застревание в этой теме еще на какое-то неопределенное время.

В том, чтобы до конца пройти инициацию нет ничего страшного. Не так страшен черт. Но само осознание ответственности перед неизбежностью прохождения участка, ее пугало. «Сознанием, логически я это понимаю, но тело… Знаешь, как глаза застит пеленой и что-то здесь в груди сдавливает», - и она глубоко и нервно вздыхала снова.
«А кто сказал, что вы поедите одна? Если вы меня возьмете, мы поедем вместе». Она жутко обрадовалась. Эта резкая перемена была видна, глаза сразу загорелись и вместо тяжелого вздоха она очень легко и радостно засмеялась. И с этого момента она, хотя и вздыхала раз от раза, но уже не зацикливаясь. Ее мысли были далеко и касались других переживаний: на какое время взять отпуск (отпуск! когда еще недавно она и не помышляла о работе), какие лучше купить билеты, на фирменный поезд или обычный, в какой вагон, где остановиться, сколько зим и лет она не видела этих – тех – других, что привезти, что купить в дорогу… В итоге, где-то за месяц до отъезда она обзавелась видеокамерой и стала снимать все подряд, чтобы привыкнуть к новой аппаратуре перед поездкой. «Сниму фильм, когда приедем. Каждого запечатлею на камеру». Нужно было видеть ее азарт, когда она ходила с камерой по дому, на даче, снимая каждый цветок и куст, с чувством невероятного удовольствия потом критически оценивала свои творческие наработки оператора.

В такие моменты я, порой, напоминаю себе Луку из ночлежки Горького («На дне»).

Она долго не покупала билеты, хотя с отпуском уже определилась. Но ей что-то еще не давало покоя. Наконец, она купила. Недели за две. Просто одним вечером так и сказала, почти с облегчением: «Билеты купила», - как выдохнула. И посмотрела сияющими глазами.
В какой-то момент она вдруг пристально посмотрела мне в глаза: «А знаешь, кто ты?» - «Кто…» - «Ты моя прабабка Дарья. Я не шучу. Ты как она. Она была такая же. Вылитая ты во всех смыслах. Точно тебе говорю. Пришла и помогаешь. В новом воплощении. Без тебя я бы не дошла до этого». Смеемся. «Точно тебе говорю, Дарья. Она там есть на фотографии. Бежали туда от революции. Эта дама была - ну дюже образованная. Умная. Даже, мудрая. Весь дом держала на себе, все ее слушались. Вот поедем - увидишь».

Поезд она пережила относительно легко. Даже хорошо. Я ожидала худшего. Но готовилась к лучшему. Поезд не смущал ее. Она чувствовала себя комфортно. Конечно, фирменный поезд и купе-комфорт, но она столько лет не ездила в транспорте вообще и избегала замкнутых пространств. Никакой комфорт не выведет тебя из того состояния, в котом она жила годами. Иногда накатывало на доли секунды. Волна. Еще волна. Она закрывала глаза или смотрела в мои. Считала дыхание. Ей становилось легче. Пыталась проконтролировать эти «волны». Но за разговорами время пролетело быстро.
Она начала нервничать, только попав в город. Ее охватила паника. Одновременно она сжалась, будто пружина, и собралась с мыслями. Пыталась сориентироваться и понять, что делать дальше. Ее мысли спутались как только она попала в незнакомый город. Снова появилась отдышка. Стояла жара, что, конечно, тоже осложняло. Я не давала ей впасть в панику. Когда такие моменты происходили, я уводила ее в сторону, в тень и где легче дышится. И там уже подключала логику: 0. Глотнуть воды, съесть мороженку. Мы почти на месте. 1. Что мы имеем. 2. Что нам нужно сейчас. 3. Собственно, что для этого делаем. Это чисто психологическая работа.
«Меня трясет. Щас, соберусь, Наташ». Я даю «подпорку», смеюсь: «Если не сможете идти, я вас понесу. Будите на закорках трястись. Только если мы в этот момент будем хихикать, то далеко не уйдем». Смеемся вместе. Смех ослабляет паническую хватку.

Мы вызвали такси и отправились в поселок где еще жили ее родственники, недалеко от ее родного, очень далеко за городом. Конечно, на нее сразу обрушился поток информации с разных сторон: новые люди, воспоминания, новые объекты, виды, дорога, еще не отошедшее и не уложившееся чувство пережитого в поезде, еще не успела осознать. Все слишком быстро и всего много. Но это, одновременно, не давало панической атаке накатить на нее девятым валом. Она была в порядке, если можно так вообще говорить про человека, пережившего то, что пережила она.

Я собираюсь опустить много подробностей, несмотря на то, что они интересны и важны.
Мы встретились с ее родней. Там в доме родственников остались самые старые, дореволюционные фотографии. Мы запечатлели их. Нашли и то фото, на котором та самая прабабка Дарья, молодая, стояла с мужем, офицером, и еще одной молодой парой. Рядом с ними были маленькие дети.

«Знаешь как я родилась? В бане, выскользнула и грохнулась об пол. Ни царапины. Во роды! Даже родиться нормально нельзя. Особой задушевности в доме не было. Папаша мой регулярно пил. И работал. А мать... и матерью назвать нельзя. Мы ей дом купили, пусть доживает в нем одна. Я ей благодарна, что родила, как смогла и что смогла дала. Но не мать, а одно название. Ласки я не знала. Куха всегда как за мать была; придет, приласкает. А родная мать люто меня ненавидела. Она мальчика хотела, а родилась я. Я пыталась ее понять, вот честно, пыталась, так и сяк… Никак. Искала материнской любви и ласки, а получала только тумаки и нагоняи. Только одно д**ьмо. И как школу окончила, поехала в Москву в техникум учиться. Ничего не боялась и никого. Все сама».

Одним из ярких людей, с которыми там нам довелось встретиться из ее семьи, была неродная тетка, Куха (имя изменено), жена покойного дяди. Своих детей у Кухи не было, и она любила искренне всех, каждого, кто был рядом. Ее, меня, кошку в доме. Столько, сколько удалось узнать от нее, мы не узнали ни от кого больше. Дела прошлого в семье замалчивались, или забывались, а кем-то и заливались «горькой». Куха пела песни, частушки, поговорки – все удалось записать на камеру. Ее заразительного веселья хватило на всех в доме: своих и гостей. Она пережила своего мужа – тирана на много-много лет. Досталось ей очень сильно. Я колеблюсь, рассказывать ли ее историю, даже вкратце. Но эта история имела прямую связь с моей подопечной.
Им с Кухой не пожилось. Детей не нажили. Отбил он ей все на свете. Куха без стеснения рассказывала как он ее, вместо груши, мял в живот и лицо. Она ходила и голодная, и битая, и ночевала где придется. Хозяйственная, умная и добрая девка хлебнула горюшка и «лучше бы и вовсе не уходила из своей деревни». Дури в мужике было через край. Дядька тиранил страшно. Пил по-черному. Пере****ал всю деревню. Испоганил и сломал целые жизни. И спился. Спился или прокляли – одно другому не мешает. Было и то и другое. Его и боялись (то ли по причине его дурного нрава, то ли оттого, что он занимал в деревне не последнюю роль), и крепко, люто ненавидели. Но уже много десятилетий он лежал в могиле. Потому Куха, хоть и муж он ей был, вздохнула с облегчением. Сама себе хозяйка.

Ходили на могилу. «Пришли навестить тебя. Дурил много…». Родной дядька моей подопечной поморщился: «О покойниках либо хорошо, либо.. Да… Надурил так, что… Ладно», - опрокидывает стопарик, занюхивает конфетой, кладет ему.

Нашли могилы других. Постояли, поговорили с ними.
Мы шли и переговаривались. Все то время, пока мы работали, я давала понять, что кармические узелки, особенно такие, связанные на боли, страхе, смерти и поломанных жизнях, нужно расплетать. Хотя бы тем, что поговорить с предками. Прийти на могилы, спросить совета, объясниться. Начать хотя бы с этого. Нужно искать концы, которые, обычно, лежат в семейных историях. Если их не прорабатывать никак, ничем, то следующим поколениям расплетать все это будет вдвойне труднее. Свои, новые наплетаем, и старые оставляем. Кому?

В ее родной деревне мы стали постояльцами. Сняли домик. Там уже не осталось никаких родственников. Только земля, на которой они все жили, могилы да кое-какие знакомые и совсем дальние и незнакомые родственники, вроде троюродных, что по-крови. В какой-то момент у нее появилось желание выкупить землю и дом. Люди, как-будто, продавали. Почти сговорились. Но в последний момент они передумали. Может, не поняли, зачем столичным людям эта земля, так далеко. Деньги им были нужны, да и жить они здесь уже не собирались. Может быть, резвость их спугнула, интерес и деловитость, ведь землю она хотела взять на родовом участке. Договорившись на словах, мы уехали с планом приехать, и заняться уже землей. Звонок туда через некоторое время все прояснил, люди пошли на попятную. Мы восприняли это спокойно. Земли там было много брошенной. Но всегда ищешь ту землю, с которой питались корни. Она не переживала сильно; значит не надо, не время, не то, что нужно.
На красной горке, той, на которой вся деревня в начале века качалась на качелях и хороводилась, выкопали хрен. Она привезла его домой и посадила на даче. Хрен принялся расти «на ура».
«Я ведь часто сюда приезжала. В первые годы, пока в техникуме училась, и пока мальки были. Приеду и лечусь. Здесь приходила в себя. Вот эта трава от проблем с желудком. Самая лучшая. Выпариваешь ее и пьешь – все проходит. Куха рассказывала. А эту собирать, если что-то по-женски беспокоит», - мы шли по лугу, сворачивая то к реке, то уходя в поле. Она показывала травы и цветы. Мы набрали много разной травы, особенно пустырника. Я еще никогда не видела столько пустырника в одном месте. Принесли домой охапки растений, стали сушить в тени сарая. Уже долго стояла жаркая погода, и дух от трав щекотал ноздри. Хотелось улечься в них и уснуть.

Через некоторое время вернулись в город.
Чувствовалось, что город дается ей с напряжением. Много активного движения, людей, звуков. Мы отошли в тень деревьев и стали дозваниваться до ее подруги. Снова взяли такси. Вскоре уже обнимались. Потом пили чай, разговаривали, смеялись и были счастливы. Мы решили пройтись по городу. Но из одного конца в другой снова брать такси не хотелось. А решиться на общественный транспорт она еще не могла. Мы знали, какой трамвай идет в центр. Подошел трамвай. Она в нерешительности остановилась, на лице была паника. Машинист ждал. Я решила действовать. Еще секунда, и она бы не поехала. Я просто вскочила на подножку и подала ей руку: «Стой, Куда ты, подожди, не надо!» - «Забирайтесь. Не думайте».
«Не думай как делать, просто делай». Она сама не поняла как оказалась уже в трамвае. Кажется, с ней случился легкий шок. Усадила ее на место. Она стала озираться по сторонам, как будто она попала в совсем незнакомое ей и странное место. Испуганно. Я видела как она пытается дышать. И, вдруг, она начала смеяться: «Я не верю своим глазам, ты слышишь… Ты это видишь, я еду в трамвае.. За столько лет. Не могу в это поверить». Она, как зачарованная, смотрела в окно и на рельсы. Я сидела рядом и сдерживала смех. «Это все ты, все твои штучки!». Постепенно она освоилась. И я поняла, что самый страшный для нее момент был, когда она вскакивала на ступеньку. Страх не успеть или остаться в дверях. Нечто промежуточное. Страх застрять и не выбраться.
Но я была рядом. И все было в порядке.

Страх застрять и не успеть некоторое время преследовал и меня. В детстве. Мне было три года, когда родители впервые в жизни взяли меня в метро. В турникет полагалось опустить желтую монетку и пройти. Но мама еще сказала: «Я опущу монетку. На счет три пробегай». «Раз.. Два…Три» Мама еще не успела кинуть монетку, но «Три», уже прозвучало. И я рванула. За мной, разом, захлопнулись створки турникета. Нужно было видеть ужас в маминых глазах и лавину упреков, что я поторопилась пробежать. Я тоже была напугана, но не столько произошедшим, сколько резким звуком удара, когда оглянулась. Она не поняла, как я успела пробежать: «Когда ты успела?». Я успела на счет три. Уложилась в доли секунд.
Потом я долго не любила заходить в метро. И до сих пор не очень лажу с турникетами. Буквально недавно на работе, чтобы пройти контроль, я оказываюсь быстрее автоматики. Она реагирует, но не успевает считывать мою карту, но пропускает вперед. Раз. Два. Третий… «Не успел за вами турникет считать вашу карту и идентифицировать», - увещевает охранник. Я пытаюсь оправдаться, мол, но пропускает же. «Слишком быстро, нужно подержать еще секунду, тогда считает. Приложите еще раз и подержите. Вот. Сейчас вы вышли. А вот так – снова вошли». Развожу руками. Что поделать, если я быстрее. Не всегда, но электроника от меня нередко зависает.