Романтики. Глава 7. Отрицательный шанс

          Одиннадцатого декабря Гришка раздавал листовки у метро «Бауманская». Он негромко повторял: «Возьмите пожалуйста, и проходите». Люди брали листочки молча, не поворачивая головы – только иногда Гришка ловил удивлённые взгляды - и растворялись в густом снегопаде. Вдруг худощавый молодой человек светлой шапке-финке, получив сложенный листочек, остановился и внимательно посмотрел на Гришку. Протерев залепленные снегом очки, спросил:
          - Извините, Вы не сын ли Ильи Александровича Барковского случайно?
          - Нет, у меня папу Сергеем зовут, - соврал Гришка автоматически. Все-таки тренинги, которые проводил Саша, основываясь на неизвестно где взятых методичках, давали результаты.
          - А-а-а. А то мы с ним вместе работаем. Думал, с сыном познакомлюсь. – Человек улыбнулся. - А что Вы мне такое дали?
          - Листовку.
           Попал. Люди никогда не спрашивали, что им сунули в руки.
          - А что там, в этой листовке? – Молодой человек, улыбаясь дружески, сделал почти незаметные полшага к Гришке, но тот был настороже.
          - А Вы почитайте, может, что-то новое узнаете, - сгрубил Гришка, и, внезапным точным движением выхватив из пальцев человека листок, взял с места спринтерскую скорость. Нырнул в ближайший двор, в параллельный переулок, заскочил в подъезд, сорвал клетчатую ветровку и остался в непритязательном синем анораке. Скомкал ветровку, натянул до бровей трикотажную шапку. Повезло – подъезд был с чёрным ходом. Оттуда он и выскользнул, и ленивой походочкой, исподлобья озираясь, пряча лицо в шарф, направился к метро. Эту точку надо вычеркнуть. Гришка старался записать себе в память черты этого подозрительного человека – бледное, гладко выбритое лицо, брови домиком, длинный нос с бороздкой на конце, косо срезанный подбородок, серое драповое пальто... Так, на сегодня работа отменяется. Сев в метро, он вынул блокнот и быстро, пока не забыл, набросал эскиз лица незнакомца. Надо спросить отца, что это у него за коллеги такие. Внимательные.
          Отец глянул на эскиз:
          - Тебе не показалось что он немного шепелявит? Даже нет, не шепелявит, а как бы присвистывает? – Гришка кивнул. - Интересно что ему от тебя понадобилось. Это, возможно, наш институтский комсорг, Юрий Ткач, и практически все уверены - не просто стукач, а штатный осведомитель гэбэ.
          У Гришки внутри всё похолодело. Их всех накроют. Родителей посадят -  за то что пригрели на груди гадину. Он уже видел как люди в штатском переворачивают вверх дном их квартиру, и с полок дедова шкафа летят на пол, рассыпаясь, желтоватые листки дореволюционных книг, как, брезгливо морщась, они шарят по Катиной комнате, и, сброшенные с чисто вытертого стола, хрустят под ногами оперов её баночки с лекарствами и фонендоскоп, забираются навсегда в щели паркета ртутные шарики из раздавленного термометра, как падают, разбиваясь, со стен рамки с фотографиями, видел страх на лицах родителей, отца в дверях со скованными за спиной руками, мать, умоляющую чтобы её оставили ухаживать за Катей, и потом – друзей, подельников, избитых, прикованных к стульям в комнатах с тусклыми жёлтыми лампами без абажуров, видел себя с переломанными расплющенными пальцами, рассказывающего как он хотел выдать Америке секретные материалы, и отчаяние, отчаяние, отчаяние.
          - Ты чего такой кислый? – отец с тревогой смотрел на бледного, вызъерошенного Гришку.
          - Да нет, ничего, все нормально. Пап, мне к другу надо съездить, учебник отдать, - и, схватив первую попавшуюся книжку, вылетел из дома.

          По дороге он позвонил Саше, встретился с ним у метро, и рассказал что произошло. Саша помрачнел, задумался:
          - Для начала, спрячь, а если нет абсолютно надёжного места – выброси все листовки. Я сейчас свяжусь с ребятами, они передадут по цепочке. Но, в принципе, как они могут узнать, что ты это ты? Впрочем, нет ничего проще – один звонок в ректорат МАРХИ и твое фото у них на столе, а потом и тебя самого вызывают. У тебя какое фото в деле?
          - Обыкновенное. Только без усов и бороды. Это ж совсем недавно было.
          - А, ну да, все забываю. Но без бороды - это хорошо.
          - Саш, что делать-то? Загребут ведь не только меня, но и родителей...
          - Гриш, прежде всего сохранять спокойствие. Давай посмотрим на дело с их стороны – их агент получил листовку от случайно встреченного человека. Спросил, не сын ли он другого человека. Получил отрицательный ответ. Допустим, они всё же подозревают что сын. На каком основании? Похож на известного им человека? И только?
          - Ну если нас с ним поставят лицом к лицу, он меня узнает.
          - Как? Ты говоришь, было темно.
          - Но он-то даже сумел разглядеть сходство! И я его рассмотрел. Даже зарисовал.
          - Зарисовал? Дай-ка картинку. Тебе она уже точно не нужна, найдут – вот и будет улика. Теперь давай подробности – где вы стояли, как падал свет, стоял ли ты к свету лицом или спиной, что сказал, как сказал...
          Гришка, закрыв глаза чтобы получше всё вспомнить, изобразил сцену встречи. Да, к счастью, фонарь был сзади, но...
          - Значит так. Сейчас пойдём ко мне, мать тебя, извини, побреет наголо. Повезло, Ленка, старшая сестра моя, дома, она тебе сейчас даст несколько уроков театрального мастерства. Будем делать из тебя пидораса.
          - Охренел?
          - В театральном смысле слова. Вряд ли это поможет если возьмутся всерьёз, но по крайней мере шанс будет.
         
          Дома, минимизировав все формальности до быстрого «Мам, это Гриша, Гриш, это моя мама», Саша мгновенно рекрутировал полную и суетливую Дору Семёновну в парикмахеры, давал ей указания – «Не наголо, на палец ёжик оставь, как будто не сегодня подстригся, а брей чище, чище», и всё торопил её – скорее, скорее, - отмахиваясь от всех вопросов. Через двадцать минут почти лысый несчастный Гришка уже слушал веселящуюся от души Лену. Саша поставил задачу: из ярко выраженного, говорящего басом мачо простыми приёмами сделать женственного ягнёночка. Час ушёл только на то, чтобы научить Гришку ходить виляя бёдрами. Лена хохотала до слёз, до истерики, Саша икал от смеха, а Гришка страдал мучительно, потому что был виноват заранее во всём том что может случиться с родителями и «союзниками», если он не выдержит. Не роли пидораса, пыток. От этих мыслей у него мёрзли все внутренности и поджилки начинали мелко подрагивать.
          - Вот-вот, именно такая походочка нам и нужна! – воскликнула Лена, как раз когда Гришка, просчитывая варианты, одновременно дёргал задом в разные стороны. – Всё, запомни, именно так – слегка покачиваясь, левую ножку вперёд, одновременно – правое плечико вперёд, бёдра трутся одно о другое, низ туловища двигается вперёд-назад, головой покачивать не забывай, и ручками, ручками перебирай, как кошка скрадывает птичку, помнишь? – и она прошлась по комнате томной, неприличной развинченной походкой, поводя подбородком из стороны в сторону, как бы лаская воздух согнутыми в локтях руками, а кисти её при этом были собраны в щепотку, с по-мещански отставленным в сторону мизинцем.
          Тут и Гришка не мог удержаться от смеха. Правда, ровно до тех пор пока Лена не начала работать с голосом.
          - Растягивай, растягивай гласные. Ты же москвич, как же ты вообще не акаешь? Но тут хуже тянуть надо, гораздо хуже чем обычный московский говор. И горлом, горлом так вибрировать, подмяукивать. Что же делать с твоим басом?
          - Может мне простудиться? При ларингите знаешь какой голос! Буду либо скрипеть, либо шептать, либо давать петуха.
          - Вот-вот, как раз петуха-то нам и надо, - улыбнулся Саша. - Попробуй. Наверное, десяти порций мороженого будет достаточно.
          - Так, с голосом ясно? Ну-ка скажи: «Д'ра-агой Иван Ма-атвеевич, не п’зволите ль Вы мне на-алить Вам вон чаю, а то б’спокоюсь я, как б’ Вы с да-ароги не п’реусердствовали».
          Гришка, стараясь говорить как можно более тонким, мягким голосом, повторил фразу, жеманясь и поводя глазами.
          - Всё, тренируйся дома сам. И голос, голос свой тренируй на высокие ноты. Сжимай горло изо всех сил. Эх, времени нет, недельку бы с тобой поработать... Всё, теперь жесты. Слово «манерный» слышал?
          - Ну. Блин, какая гадость. Какая гадость.
          - Терпи, казак. Жесты мягкие, плавные должны быть. Ну-ка объясни мне как ты будешь рассказывать, что ты делал вчера вечером.
          Гришка, рисуя кистью руки в воздухе какие-то восьмёрки, поднимая брови, всплёскивая обеими руками, рассказал, как он ходил в кино, а потом пил чай с родителями и учился.
          - Какое кино? Где? Какой сеанс? Саш, принеси «Вечорку». Что ты из этого смотрел, что можешь рассказать? Тегеран-43? Юность Петра? Ни фига себе. Так, ладно, базовые штучки ты усвоил. Взять что ли тебя в нашу постановку на роль стиляги? Получилось бы... А! Ещё шарфик. - Лена вышла в коридор и вернулась с трёхметровым бордового цвета вязаным шарфом. – Обмотай вокруг шеи, сколько получится. Концы должны висеть свободно. Это немножко скроет твои широченные плечи. Пиджачишко есть? Попижонистее?  Учи походку по дороге. Если кто с тобой заговорит – тренируй голос и жесты. А сейчас быстро объяснили мне на кой чёрт вам это понадобилось, - Лена посуровела, внимательно взглянула на Сашу.
          - Ну понимаешь, Гришка тут встретился с одним гавнюком, который может обеспечить кучу неприятностей. Надо чтоб он Гришку не узнал.
          - Ничего себе. Что же Гриш ты такое делал что он на тебя стучать будет? – Лену было не так легко обвести вокруг пальца.
          Гришка замялся.
          - Лен, я тебе как-нибудь потом расскажу. Тебе лучше пока не знать, - твёрдо сказал Саша.
          - Да ты и правда вырос, Степашка. – Лена давно не называла его детским прозвищем. – Учти, у матери сердце больное. Не вздумай серьёзно вляпаться. Отдай Грише свои старые очки, послабее. Два дня в чужих очках – лучше чем день на нарах. И мороженое возьми из морозилки, пусть ест по дороге, на всякий случай.

          По дороге к метро Саша вполголоса инструктировал Гришку, проигрывая разные сценарии возможной встречи.
          - Главное – если будет очная ставка, не смотреть на Ткача пока не покажут. Ты его не знаешь. Он не имеет к тебе никакого отношения. Смотреть на того, кто задаёт вопросы. Говорить с ним.  Вообще не показывать, что ты Ткача этого когда-либо видел. Заговорит – глядеть на него с пустым выражением лица, как на случайного прохожего. Смотреть на всех открытыми глазами, удивлённо. Улыбаться глупо. Держать лицо всё время, вжиться в роль невинной овечки. Ты должен сам, внутри, поверить, свято поверить в то что никогда, никак, ни в чём не замешан. Изображать благородное негодование, но без напора.
          Гришка кивал головой, стараясь усвоить методику.
          - Если припомнят доярку, сказать - был идиотом, но с тех пор значительно поумнел, стал активным комсомольцем. Кроме доярки-то за тобой ведь ничего не числится?
          - Нет.
          - При слове НТС - не реагировать, если будут допытываться – спросить что значит эта аббревиатура. Листовки? Никогда не видел. Нет, никто никаких листовок тебе не давал. Раздавать на улице? Да нет конечно, да никогда в жизни. 
          - Ясно. Я советский человек. И не для того год впахивал, чтобы сюда поступить, а потом вылететь из-за каких-то глупых листовок.
          - Вот именно. И ещё. Ничего не ешь, только пей - и то не слишком много. Приедешь домой – съешь таблетку гипотиазида. – Саша сунул Гришке бумажную полоску с несколькими таблетками. Спать не сможешь, ссать хочется каждые пять минут, но это нам и надо.
          - Это ещё зачем?
          - С морды спадёшь немножко, в глазах лихорадочный блеск появится, ну и томность недостающая, и время практиковаться будет. Ну а если он тебя уверенно узнает... Повезут тебя тогда в «чёрном вороне» на Лубянку.  Суки, ненавижу!  - Саша выругался осатанело, сплюнул. – За это сейчас года три-четыре на особой зоне можно легко схлопотать. Так. Если заберут - легенда такая: сначала ты со страху, что естественно, соврал. А на самом деле тебя завербовал Шнейдман Самуил Григорьевич. Он уже уехал, его можно называть, это реальный человек, известный им диссидент. Он тебя ни с кем не знакомил, так что ничем к сожалению, помочь не можешь. Листовки ты получаешь через почтовый ящик номер девять в заброшенном доме на Герцена. Знаешь там, на углу? Там ящики ещё сохранились.
          - Откуда ты знаешь что это сработает?
          - Эта схема давно придумана. Не мной. В ящике уже завтра будет пачка листовок, так что за следственный эксперимент не бойся. Кто туда их кладёт – ты не знаешь. Вообще никого не знаешь. Кайся, бей себя кулаком в грудь, клянись - больше никогда ни за что и нигде. И рад бы, но больше нечего сообщить. На этом можно стоять, это похоже на правду, это проверяемо. На этом очень нужно удержаться. Если они тебя расколят – ну, про союз наш – худо придётся всем: снесут всё, всю организацию, и срока будут длиннее, а режим жёстче. Одиночка еще может, при большом везении, отделаться условно или годом колонии, группа – никогда, и строгий режим – стандартная кара. Пыток, я имею в виду совсем серьёзных пыток, там сейчас к таким как мы щенкам не применяют. Могут не давать спать сутками. Или заставлять спать при включённом свете.
          - Ну, это фигня.
          - Ты этого не знаешь пока не попробовал. Ещё хуже, могут посадить на галоперидол, или колоть сульфазин. Гриш, если до этого дойдёт – сдавай всех, как-нибудь прорвёмся, иначе растворят тебе мозги нахрен. Да ты и не заметишь, как они из тебя всё вынут под этой химией, - Саша вздохнул тяжело, помолчал. Если Гришку расколят, у него выбора нет – нембутал пойдет в дело, иначе доберутся до слишком значимых людей. Надо держать его при себе...
          - И ещё. Учти, при лучшем раскладе – если не посадят - запугав, тебя почти наверняка будут вербовать. Есть две альтернативы: либо ты соглашаешься и потом саботируешь, это рискованно и требует высокого уровня артистизма и умения виртуозно и последовательно врать – а этого достоинства, извини, я в тебе не замечал, -  либо ты изворачиваешься и придумываешь убойный довод почему ты будешь в этом качестве бесполезен. Блин, сейчас в леса бы съездить, но пока нам надо будет пересекаться как можно меньше. Впрочем, есть ещё третья альтернатива, но ты с ней как-то не совмещаешься. Всё, двигай. Хотя вообще-то лучше бы тебе домой не соваться...
          - Надо. Там листовки, да и с отцом надо поговорить, предупредить раз прокололся так позорно.
          - Это не ты прокололся. Ты всё правильно сделал. Это та случайность, тот редкий отрицательный шанс – в многомиллионной Москве, раздавая нелегальщину, попасть на сексота, который тебя ещё и вычислит. Всё, удачи. Мороженое не забудь.
          Саша хлопнул его по спине и подтолкнул к метро.

          В метро Гришка, давясь, ел ненавистное фруктовое мороженое. Оно капало, текло по пальцам, но он победил все шесть стаканчиков. Уже возле дома он встретил отца и страшно удивился.
          - Пап, ты откуда так поздно?
          - Да отвозил кое-что. Надёжным людям. -  Внимательно осмотрел Гришку, задумался на минуту, вздохнул. - Гриша, нам, судя по всему, пора поговорить.
Они вошли в подъезд.
          - Пап, я прямо сейчас не могу. У нас есть спирт? Бензин?
          - Бензин у мамы припасен, для стирки. В туалете, синяя бутылка.
          - Спасибо.
          Гришка прокрался в свою комнату, нащупал за толстыми справочниками пачку листовок и тетрадку с конспектами работ, разбиравшихся на теоретических семинарах, достал из кармана анорака клетчатую ветровку, нашёл бутылку с бензином. На пустыре за домом он разворошил листовки, положил поверх тетрадь, вылил на это всё половину бензина, чиркнул спичкой, отскочил, чтобы пламя не спалило новую причёску, и ворошил листки пока они не превратились в чёрные лоскутки золы. Тогда он сгрёб их в кучку, залил струёй мочи и повозил палкой. Теперь никто не сможет догадаться, что было топливом для этого маленького костра. Потом вылил остаток бензина на скомканную ветровку. Она горела не так ярко, зато вонюче, довольно быстро сплавилась в гнусный, неузнаваемый комок и погасла.

          В квартиру Гришка входил ещё тише чем раньше, но в кухне горел свет, и он понял - разговора не избежать. На кухне сидел отец, он мазал маслом хлеб и клал поверх толстые ломти «Докторской». Только что выключенный чайник ещё тихонечко сипел, остывая, а заварочный был, как обычно, накрыт цветастой грелкой в виде румяной купчихи.
          - Ешь. – Отец, подперев голову рукой, задумчиво глядел на Гришку.
          - Спасибо. – Гришка впился зубами в бутерброд, как будто не ел сутки, и тут же вспомнил Сашины наставления. Обрезал откушенное, положил на тарелку остаток. – Я не голодный.
          - Если я не полный идиот, ты как-то раздразнил гэбэ. Гриш, у нас, похоже нет времени на мерехлюндии. Что произошло и при чем тут Ткач?  И ничего не пропуская, пожалуйста.
          И Гришка рассказал отцу – как положено, без имён и деталей – он получает листовки для распространения, раздаёт их прохожим, и сегодня его увидел Ткач и углядел сходство. На этом месте Гришка обнаружил что отец довольно улыбается, поглаживая бороду.
          - На меня всё-таки похож, ладно. Правда, без бороды всё же больше на мать. Ну и ты поехал к источнику листовок и тебя там побрили и приодели, правильно? Что ж, это по крайней мере не вредно. Классический приём – сбрить усы, изменить причёску. Может, в блондина перекрасишься?
          - Мне сказали походку, манеры и голос поменять. Ходить я теперь буду вот так, - Гришка прошёлся по кухне свежеотработанной вихляющейся подходкой. – А г'ва-арить к’к тётя Т’ма-ара.
          Отец тихо засмеялся.
          - Неплохо, - но смех его сразу оборвался. – Ну ладно, значит не зря я книжки отвёз. Гриша, это очень серьёзно. Давай ты сейчас сядешь в поезд и уедешь куда-нибудь на пару месяцев? А мы тут посмотрим что и как.
          - Пап, ну уеду я. Фактически, распишусь что это я и был. Вам жизни не будет, потом все равно найдут, посадят, и под галоперидолом всё вытащат, - Гришка сам удивился, как это он сходу запомнил сложное слово. – Из института отчислят так и так. В армию пошлют, если не посадят, так и так. Чего мельтешить-то? Не браво это.
          Отец смотрел на Гришку, будто заново узнавая своего ребёнка, - красивого, ухоженного, домашнего, артистичного, пахнущего дорогим одеколоном, и скрывающего под этой – чего уж тут – неприлично нарядной обёрткой и едва затянувшуюся рану от предательства, и лихость активного борца с режимом, и спокойную мужскую гордость. Страх за сына и уважение боролись в его душе. Страх побеждал. А Гришка рассуждал вслух:
          - У него я листовку отобрал, моих пальцев в ГБ нет. Остальные уничтожил. Дома точно чисто. Легенду – если Ткач опознает – мне дали хорошую. В конце концов, я это делал – я и буду отвечать. Ты сам говорил после доярки, - оба усмехнулись, одинаковыми кривыми улыбками, -  жертвовать, в частности, свободой нужно ради чего-то серьёзного. Разве это не серьёзно – дать повод задуматься тысячам людей?
          - Это достойно.
          - Ну тогда и Киссинджер может быть заступится, - Гришка попытался шуткой успокоить отца. – Надо бы, наверное, признаться, чтобы голосам было о чём говорить, но я не буду. Очень в тюрьму всё же не хочется, да и задача у нас – продолжать деятельность, а не становиться видимыми. 
          - Сажают сейчас листовочников, жёстко. Особенно если ты не один.
          - Да, мне объяснили. Затем и легенда – другой «конец» её уже на Западе. Но доказательств – твёрдых доказательств – у них всё же нет.
          - Эх, Гриша, - отец помолчал. – Это очень большой риск. А интелей в зонах не любят.
          - Ну пап, я ж не первым буду. Как-нибудь пробьюсь.