Первый блин

На телевидение приходят по-разному: кто «по протекции», кто «по стопам родителей». Я попала как «Прошлогодний снег». Помните? «Послала бабка деда за ёлкой. Послала – так уж послала». Аналогичная ситуация.
Справедливости ради отметим, что к тому времени я уже вовсю «журналила»: печаталась в газетах и полугламурных журналах, стабильно подрабатывала на радио. Многочисленные редакции были разбросаны по всему городу, а радиодом находился практически рядом с телевизионным, на расстоянии ста метров. Судьба?
Радийщики частенько бегали в теле-столовку перекусить и поболтать. На одном из таких посиделок приятельница вдруг стала меня просить выручить режиссёра редакции «Камертон». Той почему-то потребовался человек, способный интервьюировать на английском языке. И охватить вопросами нужно не кого-нибудь, а представительницу корневой афроамериканской школы джаза Напуа Девой, кою собирался привезти питерский пианист Андрей Кондаков.
Я отнекивалась и отбрыкивалась, как могла: «боюсь камеры, первый блин будет комом, бо я ни сном ни духом, да и английский у меня so-so». Они в ответ – «не дрейфь, новичкам везёт, стоит рискнуть».
Конечно, я уже достаточно «набила руку» на беседах с самыми разными людьми, но телевидение – это, прежде всего, картинка. А я не только далеко не красавица, но и к одежде относилась более чем безразлично. Да и сам телевизор я не то, чтобы не смотрела, а просто использовала не по назначению: то часы сверить, то новости узнать. В основном – чтобы уснуть. Включала «на засыпалочку», он урчит себе что-то, а я под это стекленею и незаметно так ухожу в ночь. Но относиться этому «опиуму для народа» по-серьёзному – с анализом современной моды и разбором журналистских «острых» вопросов!? Ни-ни!
Но джаз я любила. С детства. Даже – с раннего. Конкретно – с трёх лет. Именно тогда старший на 9 лет брат впервые спел посвящённую мне песню на мотив известной «Chattanooga» из «Серенады Солнечной долины»:
Я не знал, что ты такая дура.
У тебя корявая фигура.
Морда как у кошки и кривые ножки («Чаттануга» воспринималась на слух как "чьи-то ноги"!),
Я тебя в зверинец отведу!
Конечно, в ответ следовали слёзы, жалобы маме и вполне закономерно зарождающийся комплекс неполноценности.
С этого всё и пошло. Тогда мне казалось, все тексты направлены на уничижение моего человеческого достоинства, ибо их переводы в «братском» исполнении были почти всегда аналогичны первому. Но музыка в доме звучала постоянно, и от этого уже никуда не деться. Вирус джаза прогрессировал, исподволь развиваясь вглубь и вширь. Неожиданно я заметила, что вместо разученных в детском саду «Ладушек» напеваю что-то невразумительно ритмичное.
Затем музыкальная школа, признание абсолютного слуха, первые собственные экзерсисы. Когда я показала преподавателю фортепиано рождённый в муках творчества рэгтайм, она обозвала его «кривой полькой» и сама выровняла бесчисленные синкопы. На ближайшем родительском собрании мы с ней «в четыре руки» исполнили ЭТО, и за мной тут же закрепилось звание «композитор».
Вскоре появились так называемые пластинки «на ребрах» (студии звукозаписи использовали рентгеновские снимки), и я услышала уникальный оркестр Дюка Эллингтона и потрясающий голос Эллы Фицджеральд. А когда родители купили радиокомбайн фирмы «Грюндик», я смогла ловить «Голос Америки» Уиллиса Коновера и «Радио Монте-Карло», конспектируя пьесы по заказу знакомых музыкантов.
Как видим, погружение в джаз у меня проходило достаточно мрачно: сначала издевательства брата, потом преподавателя музыки. Практически – чуть ли не с ненависти, от которой назад, как известно, «совсем рядом». Вот только джаз я любила преимущественно Миллеровский и Дюко-Каунтовский. И совсем немного фирмы грамзаписи «Мелодия». Правда, кое-что знала и о трио «ГТЧ» (Ганелин-Тарасов-Чекасин), но чисто из вредности – уж слишком громко его поносили.
Когда мне сказали «американская звезда», я уразумела, хотя этого имени никогда и не слышала ранее. А на Кондакова мне никто пальцем не указал, по сему я его честно решила проигнорировать. Сделав выводы и расставив акценты своей первой будущей телепрограммы, я призадумалась о «самом главном». Мне же, как особи женского пола, надо серьёзно с одеждой разобраться, а уж потом с этим самым джазом и английскими вопросами.
Подключили меня к процессу почти за неделю. И вся она прошла под знаком «смотри и слушай». Через пару дней я уже ничего не понимала. А ещё через три полезла в семейный чемодан за «счастливой» кофточкой. Это наша семейная реликвия! Именно в ней бабушке вручали медаль за педагогические заслуги, а потом и мама диплом защищала. Кофточка самая обычная в классическом стиле – серенькая с чёрными пуговичками. Сами понимаете, в такой всё непременно будет хорошо. И никак иначе! Кстати, она меня и потом ещё почти 20 лет выручала в особо важных случаях – благо, размер долго не менялся.
За три дня до эфира я решила присесть «на дорожку», чтобы как-то с мыслями собраться. И вдруг – та-дам! – всё стало на свои места. Чего бояться? Я же спиной буду! Снимают-то не меня, а эту самую звезду. Огорошу её сразу глобальным вопросом, и нехай ОНА лицом к оператору отдувается!
Приняв такое решение, я облегчённо выдохнула и принялась за изрядно забытый английский. Составив скромненький опросник, я придумала очень важную фразу, коя должна была меня сразу обезопасить от возможных неприятностей. Надо предварительно попросить певицу говорить побольше, мол, это первое в моей жизни теле-интервью и сразу же с такой супер-звездой!
Довольная своей изобретательностью, я пронесла вопросы по спецам для проверки правильности построения предложений. Тут меня окончательно запутали. Каждый профи что-то менял: то определенный артикль на неопределенный, то наоборот. Худо-бедно, но «первый блин» общими усилиями замесили. Осталось его только испечь.
Настал «тот самый день». Напуа усадили напротив меня, рядом примостился Кондаков. До начала записи я выдала американке стартовую заготовку и с неприязнью посмотрела на пианиста. Не дай бог вмешается, а мне на него «наряд не выписывали»! Андрей вёл себя смирно, но всё время, как мне показалось, чего-то ждал. Когда через 15 минут я сказала «thank you» он недоверчиво посмотрел на погасший глаз камеры и спросил: «Это всё?»
Эх, кабы я знала, кто такой Кондаков, уж я бы его … Но тогда интернета не было, а джаз-энциклопедия Фейертага ещё не вышла. И если об американский джазменах я могла говорить часами, то отечественных практически не знала, за исключением пары-тройки патриархов и ростовских, с которыми училась. Но коли меня в полном смысле слова «послали» в российский джаз во спасение программы и помимо моей воли, то тут, как говорится, и взятки гладки. И требовать от меня тогдашней чего-то толкового более чем неразумно.
Затем последовал мозговой штурм с переводом английского и муки творчества в написании сценария, в который, помимо расшифровок интервью, должно было войти раза четыре по 10 слов «отсебятины» в качестве подводок к видеоряду. А потом я тупо, но честно отсидела на трёхчасовых монтажах, совершенно не понимая, чего от меня хотят. Хотя было интересно.
В день премьеры ко мне пришли бывшие ученицы и поздравили со знаменательным событием фотоаппаратом Polaroid, который тут же обновили, запечатлев меня на фоне «меня в телевизоре». По окончании программы телефон раскалился до предела, ибо я по максимуму предупредила о дебюте. Практически все в один голос были недовольны тем, что так мало показывали такого замечательного автора программы.
Когда через пару дней после эфира я зашла к друзьям на ТВ «поболтать», редактор накинулся с упрёками:
– Куда запропали? Между прочем, вы со своей американкой попали на «красную доску». Идите получать повышенный гонорар, а потом поговорим о следующих программах!
Вот с этого всё и началось. «Первый блин» стал первотолчком, запульнув меня не только в телеиндустрию, но и в отечественный джаз глубоко и надолго.