Дед Якуб. Рассказ моей мамы, Толкишевской Л. В

Конечно, если уж дед Якуб отказался от машины и пошел домой пешком, ему следовало бы подняться на железнодорожный мост. Но дед отправился напрямик, через пути, потому что ему страх как захотелось вдохнуть родной запах «железки», которая в этот первый, по - настоящему теплый весенний день, пахла нагретой солнцем сталью рельс, смолой шпал и горечью зеленевшей рядом с дорогой полыни. В этом году дед почти совсем не выходил со двора, но сейчас он возвращался с самого большого для себя праздника - Дня Победы. День этот для России по-прежнему так велик и свят, что ставшее привычным слово «мероприятие» по отношению к нему было не просто неприемлемо, а кощунственно. И хотя за столами пристанционного ресторанчика вместе с оставшимися в живых четырьмя ветеранами Отечественной сидели два, уже седых, афганца и пятеро ребят, прошедших Чечню, и военкому, и всем остальным в ресторане было ясно, что праздник принадлежит именно этим, четверым, высохшим от старости, как кузнечики, старикам. Сейчас в кармане черного дедовского костюма (кстати - купленного им три года тому назад «на смерть», а теперь вот одеваемого раз в году на праздник) лежала подаренная щедрым государством тысяча рублей, а в тонких руках дед Якуб бережно сжимал три красные махровые гвоздики. Цветы эти имели для старого Якуба особое значение. Каждый год он торжественно, в присутствии всех домашних, собравшихся на праздник, передавал их жене, бабе Нюре. А уж она, так же торжественно, ставила цветы в вазочку на столе, посреди больших, праздничных «победных», как звала их бабка, пирогов. Конечно, дед запросто мог сорвать цветы в палисаднике и ни с того ни с сего вручить их жене. К полному веселью окружающих правнуков. А вот они, праздничные гвоздики, были вполне достойны для проявления нежных стариковских чувств, и в такой день никому и в голову не пришло бы заулыбаться над стариками. А уж улыбаться было кому. От пятерых детей у Якуба и Нюры было семь внуков и шестеро правнуков. Кстати, один другого краше. Причем и уже немолодые дети, и внучки с правнуками, побаивались строгую бабу Нюру, к деду относились с трогательной по нынешним 205 временам любовью. И вот, уставившись на эти самые гвоздики, боясь сломать их длинные, хрупкие стебли, дед споткнулся об очередные рельсы и со стуком обрушился своими ветхими ногами на шпалы. А как еще можно назвать ноги, которые топчут землю уже девяносто четыре года? Упав, дед от боли в коленях, на краткое время даже вроде бы потерял сознание, но, очнувшись и убедившись, что старые его кости все целы, Якуб бережно отряхнул костюм, проверил наличие денег, а, главное, увидев, что гвоздики целы и невредимы, сел на придорожную травку - перевести дух от боли. Но потом, пригревшись на солнышке, раздумал торопиться домой, хотя и догадывался, как будет недовольно все его семейство, глядя на остывающие праздничные пироги. Был дед Якуб (в поселке все звали его дедом Яшей) по национальности узбеком. Но за шесть десятков лет, прожитых им в России, родной узбекский он почти забыл, да и русский толком так и не выучил. Способствовало этому еще и то, что по своей природе был Якуб совершенным молчуном, «немтырем», как в сердцах звала его жена. - Ну и что ж, что батя молчаливый! Зато говорит все по уму, поищи такого-то! - заступались за отца поседевшие дочери. К тому же разговорчивости Якуба отнюдь не способствовала его работа, поскольку проработал он всю жизнь путевым обходчиком. И, ясное дело, если прошагает человек, да еще с тяжеленой сумкой, двадцать восемь верст, то вечером на разговоры его не больно тянет, а ведь на плечах-то еще и хозяйство. К тому же был узбек отменным хозяином с поистине золотыми руками, и дом его постоянно расстраивался и надстраивался. Теперь в его семи комнатах находилось место всем правнукам, и, глядя на дом со стороны, старый узбек повторял про себя: «Это тебе не кот начихал!» Его почему-то особенно веселило это русское выражение, и каждый раз, представляя чихающего, отчего-то обязательно рыжего, кота, старик по-детски смеялся. Сейчас, сидя с закрытыми глазами на весеннем сугреве, Якуб не спал. Всем известно, что ничто так не способствует воспоминаниям, как запах. Железная дорога пахла молодостью старика, и память возвращала туда же. Как это часто бывает с молчаливыми людьми, Якуб имел философский склад ума, а от рождения обладал качеством для людей, прямо скажем, редким, которое, пожалуй, можно назвать лишь «мудростью доброты». Потому как память его хранила лишь светлые эпизоды такой долгой жизни, а вот тяжесть ее, словно рябь по воде, скользила по памяти, не оставляя следа. Бог знает, хорошо это или плохо, но вот уж такой дед Якуб редкостный человек. Вот и сегодня он не завидовал, что у других стариков от наград пиджаки оттягиваются, а у него всего-то что и есть юбилейные медальки. Зато получил он, Якуб, в той страшной войне высшую награду - жизнь. А что плен - так не один он там был, а совести и в плену не потерял. Попал контуженный солдат-железнодорожник в плен под Ленинградом, и, когда под собачий лай выкинули пленных на жгучий финский мороз, тут бы ему, южанину, на снегу и умереть. Но поднял и потащил Якуба на спине взводный, могучий сибиряк Иван. И долго тащил так по лесной дороге к лагерю, пока, выведенный из себя отставанием двух пленных замерзший немец не выпустил в спину взводного автоматную очередь, зло пнув упавшего Якуба сапогом. Опять же остаться бы солдату лежать у дороги мерзлым калачиком, да на легких, изогнутых санках проезжала вслед колонне пленных уже немолодая, петербургских кро вей, финская помещица. Спрыгнувший кучер легко поднял Якуба и, спрятав под меховую полость, привезли его в усадьбу, где над ним, жалостно что-то по-своему лопоча, захлопотали финки- служанки. Женщины растирали парня гусиным жиром, вливали ему в рот отвар горьких трав, поили горячим молоком, и ледащинький узбек, которого в усадьбе почему-то окрестили татари- ном, ожил и встал на ноги. А убитого Ивана вечером забрали и, отпев, похоронили беглые Валаамские монахи. Сидеть бы пленному узбеку в теплой и сытой усадьбе, а там, глядишь, и после войны остаться среди финских сосен, вон как умильно поглядывала на него, черноглазого, молодая вдовушка Хельга. Да при первой же возможности Якуб - непокорная душа - бежал. Финские лесники быстро поймали его и, жестоко избив, передали немцам в лагерь, откуда он, почерневший, плюющийся кровью, и попал после окончания войны уже в свой, в степи Кулунды. Помог, видно, доходяге жаркий сухой климат степи, потому как выжил Якуб даже на лагерных харчах. Удивительно, но видно благодаря странному своему характеру помнил Якуб и сейчас добрые лица, наверное, давно умерших финок так же, как лицо русского охранника, защитившего его от уголовников, отнимавших у узбека хлебную пайку. Там же, в Казахстане, и познакомился Якуб с Нюрой, приехавшей из своего волжского села с дивным названием Беловодье по вербовке, за паспортом. А через пять лет снова вернувшейся домой с мужем-узбеком, четырьмя детьми и пятым в животе. С таким-то работящим отцом жило семейство в деревне не то что бы богато, но сытно. А неграмотный Якуб, что называется, спал и во сне видел своих детей читающими книги, которые он так уважал. Пришлось перебраться на станцию, где была школа. И ежегодные проводы в нее детей остались светлыми пятнами в тускнеющей памяти старого отца. Еще сейчас вспоминал старик, как на день его восьмидесятилетия подарили ему дети «кино» - большой телевизор с плоским экраном. Смотрели старики телевизор мало, всего-то ничего, но избу «вещь», как называл его Якуб, украшала, и старик не разрешал жене закрывать телевизор вышитой скатеркой. Но в тот же год в семью пришла беда. Неожиданно умер старший сын. Старик от горя еще больше усох, но каждую ночь сидел около жены, которая старыми своими материнскими глазами все вглядывалась в темные окна, словно надеясь увидеть за ними тень сына. Потом Якуб бережно клал голову жены на острые колени своих иссохших ног, и старуха, уже под утро, засыпала. И вот, глядя, как, поминая сына, истово молится жена, старик надумал кре- ститься, чтобы молиться рядом с ней, и попросил детей отвезти его в город, в церковь. Пожилой священник, с умилением глядя на Якуба, окрестил его и подарил большой красивый календарь с иконой, сказав дочери, что образ называется «Утоли мои печали». Тогда же купил дед Якуб в большом магазине Павловскую красоту - шальку с розанами. И после горьких сорока дней, сняв с седин жены скорбный черный платок, повязал ей на голову цветастую радость, строго проронив при этом одно слово: «Внуки!»… Передохнув, старик открыл глаза. Теперь он смотрел на яблоню под откосом, по всей вероятности, выросшую от выброшенного из вагона недоеденного яблока, сейчас уже набравшую бутоны своих нежных цветов, и философски сравнивал с ней свою жизнь. Жизнь четырнадцатого в семье ребенка из глухого кишлака, ушедшего в поисках лепешки на железную дорогу хлебного Ташкента. Сейчас, после такой долгой жизни, он, Якуб, как яблоня яблоками, был обвешан красавицами внучками и правнучками, а шесть лет тому назад Бог послал ему и правнука, названного Иваном. Ну стоит ли после таких подарков судьбы вспоминать о мелких неприятностях. Как уже было выше сказано, для Якуба все неприятности были маленькими, незначительными и проходящими, а самая малая радость - большой, потому как из нее должны были вырасти и вырастали другие радости. Ну вот, например, в прошлом году сбила Якуба машина пьяного городского недоумка, и, упав, потерял старик свой зубной протез. А вот этой 208 весной нахальная продавщица Светка под шумок сунула старику в пакет вместо пельменей окаменевших пряников. Так ведь Якуб их, дураков, простил и забыл. Сейчас же он счастливо и благодарно вспоминал, как этой же весной узбеки, приехавшие укладывать брусчатку вокруг вокзала, узнав о старом земляке, пришли в гости и подарили теплую рубашку. Чисто шерстяную и дорогую, как говорили дочери. Якубу же это было неважно. Главное - погостили, уважили. И, вспоминая о молодых узбеках, старик вдруг понял, что он уже неспешно движется к дому, но в руках у него нет цветов, по-видимому, оставшихся на траве. Сам не ожидая от себя такой прыти, старик развернулся и побежал обратно, боясь одного - чтобы цветы не унес поднявшийся к вечеру ветерок. И облегченно вздохнул, еще издалека заметив на зеленой траве три алых пятна. Когда Якуб вышел на свою улицу, навстречу ему выехал семейный «жигуленок», на котором сын и зять искали по поселку старика, у ворот толпилась, переговариваясь, встревоженная родня, а на крылечке, сгорбившись, сидела вконец расстроенная баба Нюра. Увидев деда, дети восторженно завопили и бросились к нему, зять радостно начал сигналить, и старика чуть ли не на руках внесли в дом. Лицо бабы Нюры вновь обрело привычное строгое выражение. «И где же ты, старый, пропадал?» - непонятно как, то ли сердито, то ли радостно, спросила она мужа. «Мама, да потом, потом!» - как всегда, заступились за отца дочери. «Главное - ведь нашелся, пришел!» Впрочем, цветы баба Нюра приняла благосклонно, с уже подобревшим лицом, и, когда все уселись вокруг раздвинутого стола, сняла с «победных» пирогов накрывающие их полотенца. И вот тут-то, глядя на разлитую в стаканчики наливку, дед Якуб впервые за весь день заговорил. «Вот ведь только понюхал и упал», - недоуменно сказал он. И с задумчивым опасением кончил: «А что б было, если б выпил?!» «Нюхал зачем?» - построжала баба Нюра. «Мужик!» - гордо вскинул голову Дед Якуб. Вся родня подтверждающее радостно загудела. «А то!» - непререкаемо подтвердила старая жена и привычным, отточенным движением вырезала мужу серединку пирога. Никто за праздничным столом не знал, не догадывался, что это последний земной праздник деда. Только на следующее утро, сбив с подоконника горшок с геранью, в комнату залетел голубь. И, сев на дверь, долго смотрел на Якуба своими круглыми, равнодушно-вещими глазами.