Годы...
Годы, годы, годы…
Пёстрое покрывало жизни, сшитое из мелких лоскутков событий, лоскутков фрагментов мыслей, лоскутков образов прожитых дней.
Годы, годы, годы…
Наши прекрасные учителя. Наши опытные наставники. Наши грамотные кураторы. Наши верные друзья и преданные враги.
Годы…
Трудно представить без вас свою жизнь. Вокруг вас вертится всё: вселенная интересов и безразличия, вселенная привычек и вкусов, вселенная приобретений и потерь.
Истинную вашу цену начинаешь понимать, когда из впустую растраченных лет в обойме остаётся несколько патронов-годов. Но и это не всё.
Внезапно вернувшись в город своей молодости, проведя в сознательном самоизгнании много лет, вдруг ловишь себя на мысли, что в этом городе – вот тебе, бабушка, и дежа вю! – оставленном в спешке, ничего за прошедшее время не изменилось. От пароксизма прозрения внутренний жар прокатывается по нервным окончаниям огненным цунами, сотрясая тело. На какое-то время, кажется, реальность ускользает из рук невидимой нитью. Окружающая действительность теряет чёткие очертания, все предметы вокруг расплываются и теряют форму. Только голос, знакомый голос из того прошлого, что осталось в туманной дали, голос любимого человека, интересуется, можно ли пройти и называет адрес. И снова устойчивое ощущение повторения прошлого. Придя в себя, вижу перед собою симпатичную незнакомку средних лет. «Вам плохо? – расширенная орбита её интересов сужается до максимального минимума, - может вызвать карету скорой помощи?»
Улыбаюсь ей, уже отпустило, легко и непринуждённо, соображая на ходу, что же ответить, и выдаю первое, пришедшее на ум: - Бывает, знаете ли, эдакое спонтанное состояние, когда от неожиданности нахлынувших впечатлений…
Незнакомка тотчас же подтверждает, мол, да, ей это знакомо и, против правил любого мелодраматично-детективного жанра, не я – пень осиновый! – а она, - руководствуемая не одними спонтанными движеньями души – предлагает зайти, при условии, что мне значительно лучше (Простите, я не доктор, но, по-моему, вам полегчало.), во-он в то чудесное кафе. «Уточняю, в то, что напротив мебельного салона, возле входа в которое разросся каштан. Уверяю, - мило улыбается незнакомка, - там варят отличнейший кофе и предлагают удивительные – просто шедевры кондитерского искусства! – на вкус десерты!»
Дежа вю и ещё раз сто дежа вю…
Мозг разрывают на части всплески воспоминаний. Кто-то бросает камешки на гладкую поверхность его пруда. Ведь именно так и было тогда, в той замечательной прошлой жизни, когда она непроизвольно взяла инициативу в свои руки. Я, как всегда, оплошал, и она предложила зайти в кафе. Именно в это кафе. И тогда, много лет назад, напротив него располагался в кирпичном здании, выкрашенном в синий цвет, мебельный магазин, и у входа рос этот же каштан. Только тоньше в талии ствола.
Чёрт меня дери! – вот же загвоздка. Передо мною незнакомка, а я вижу её!
Я соглашаюсь. Соглашаюсь не с незнакомкой, а с ней. И предлагаю руку, изогнув калачиком не незнакомке, а ей. И она, не незнакомка, она берёт меня за руку, и мы прогуливающимся шагом неспешно идём в кафе. Идём знакомой улицей. Тротуар сохранился с тех пор. Давние мастера, чьи имена никогда не были знакомы публике, выложили его обработанной гранитной плиткой с округлыми гранями и плотно подогнанными друг к другу.
Мы идём мимо витрин магазинов. Тогда здесь располагался обычный гастроном с отделом кулинарии и домашней кухни, сейчас – мини-маркет; тогда в подвал с торца здания вёл узкий вход и деревянная дверь в галантерейный магазин, сейчас – широкий ход, гранитные ступени, стеклянная дверь и вальяжный охранник несли бдительную вахту между двумя мирами: миром рутины и трамвайного звона и миром ночных грёз и скрипом тормозов дорогих автомобилей.
Мы шли мимо домов, штукатурка которых впитала в себя всю положительно-отрицательную ауру города, её неприхотливо-изысканное воздействие на строительный материал вместе со всеми изменениями в погоде, происходившими за последние четверть века. Зеркальные стёкла окон безучастно смотрели не только на нас, но и на всю окружающую суету; неприветливо ворчали металлическим голосом пружины стальных дверей, пришедших на смену простеньким деревянным дверям с незатейливой резьбой и латунными ручками.
И только встречные прохожие, точь-в-точь, из моего прошлого были те же.
Молодые мамаши с детьми в колясках, бабушки с подросшими внучатами. Небольшие стайки подростков в одежде с прорехами, в каковой в те годы было бы стыдно выйти за порог дома. И автомобили – их ныне прибавилось на проезжей части – выдавали своё присутствие, громко заявляя о себе урчанием моторов и резко-мелодичным пением клаксонов.
Мы шли, и что-то подсказывало мне, стоит завернуть за угол старинного купеческого особняка, с колоннами, с фиоритурой лепнины и барельефами на фасаде, утопающего в буйном цвете черёмухи, как обязательно что-то из давнего прошлого оживёт, обретёт живые черты и настойчиво застучит медным молоточком в дубовое полотно двери, ведущее в архив памяти…
Годы, годы, годы…
Ничто не властно над вами. Лечащий жестокие недуги время-врач шествует с вами рука об руку. Ни годы не спешат обогнать время, ни время не торопится соревноваться в скорости с ними.
Пришло время, и сыпанули годы щедро морщин вокруг глаз. И вот окружающие смотрят на тебя с неким сакрально-почтительным уважением. Подошёл срок, и время жемчужным снегом седины припорошило виски. И уже молодая поросль уступает место в общественном транспорте, суеверно-тихим голосом предлагая присесть.
И не от переполнения чувств и расстройства нервов временами, нет-нет, да и скатится по щеке скупая слезинка, оставляя на трёхдневной щетине незамысловато-бесхитростный влажный след.
Прогуливаясь по старым знакомо-незнакомым местам прошлой жизни, заглянешь ненароком в старый дворик, окружённый полуовальным периметром невысоких домов с покатыми крышами и слуховыми оконцами, где прошло детство, и сразу же учащённо начинает биться сердце, застучит кровь в висках, на лбу выступят капельки пота, чувствуешь, как приливает к щекам огонь.
С удовольствием замечаешь, на прежнем почётном месте посреди дворовой площадки стоит, радуя взор, ещё более разросшийся кряжистый дуб. Вокруг разбросаны осыпавшиеся коричнево-светлые жёлуди, напоминающие использованные гильзы от патронов. Тайком, как в малолетстве, подкрадываюсь к дубу, озираясь, как и тогда в детстве, чтобы не заприметили взрослые и не разгадали намерений, и рассматриваю свою надпись, сделанную острым перочинным ножичком, подаренным ко дню рождения. Она не заросла. Можно без труда разобрать и имя, и дату.
Над всем всесильно время, а надпись-то, творение рук мальчишеских, не тронуло; не затянула кора. Не справилось время. Правда, и моя метка тот же шрам на теле дерева, что и шрамы на моей душе, оставленные жизнью.
Но время то бессильно… А может, как раз, наоборот, таким образом дало понять, что власть его безгранична и мой варварский поступок ему безразличен?
Выхожу со двора и сворачиваю на знакомую до слёз и боли щемящей в сердце узкую улочку, мощённую грубым булыжником, и словно окунаюсь в то памятное прохладно-жаркое беспокойно-абстрактное лето, когда впервые поцеловал, неумело ткнувшись губами в её плотно сжатый рот, нравящуюся девочку-восьмиклассницу из параллельного класса, живущую в соседнем дворе.
В знак этого события, окрылённый удачей, на бледно-серебристой коре тополя – улочку так и называли тополиной – они росли по обе стороны от дороги, - уже другим перочинным ножиком, крупнее и лезвием серьёзнее, оставил памятную надпись. Было в этом акте что-то первобытно-дикарское, что-то от росписей на стенах пещер, где древний человек старался оставить отметину о своём здесь пребывании любым доступным неорганизованно-культурным способом.
Вот и согласная буковка в имени – как и сейчас, пишу, так и тогда писал, - с явным каллиграфическим дефектом. По этому непроизвольно-укоренившемуся изъяну в письме узнаю свой шедевр из множества других, оставленных много позже следовавших по моим стопам последующих поколений. А моё, скажем так, древесно-наскальное откровение, впрочем, не отличалось оригинальностью. Всё те же, набившие оскомину среди всех человеческих страт от первобытнообщинного строя до времён развитого буржуазно-демократического предела, от скромных крестьянских мальчиков до целомудренных феодальных баронских сынков сексуально-эротические экзерсисы: «Я плюс Она равно Любовь» с обязательным графическим изображением сердца со стрелой амура, пронзающей беспощадно, сей важный орган.
Стыдно ли мне сегодняшнему за меня вчерашнего? Нет. И, не вдаваясь в объяснения, поясню, случись вот так вдруг повториться – отступаю от предрассудков, не наступая на грабли – заново моей жизни, - если это случится – с самого начала, я прожил бы её точно так же без изменений. Точь-в-точь. И встретился бы обязательно с нею, с той, что заставляла учащённо биться сердце, когда ловил взгляд её зелёно-синих глаз, и лишала сна. Ту восьмиклассницу, что крепко сжала губы и прищурила глаза, но не отказалась от грубого проявления любви (откуда мне было знать в те отроческие годы о других способах?), от моего неумелого поцелуя.
И точно так же острым лезвием перочинного ножичка вырезал бы эти же самые слова. И сердце, пробитое стрелой. И всё, ничего лишнего, за что можно было бы зацепиться предположительным исследователям моего творчества и жизни. Моим биографам. Точь-в-точь…
Интересно, где она сейчас? Помнит ли меня, вспоминает ли, как я её? впрочем, зряшная суета.
После окончания школы жизнь разбросала нас, как горошины, по белу свету. До слезливых ли воспоминаний о том, что было?!
Много чего было в моей жизни. И что не грех вспомнить, смеясь, и за что откровенно стыдно. И была в моей жизни она, чей золотистый шёлк каштановых волос до сих пор снится. И встрече с нею в те революционно-смутные неопределённо-географические времена способствовала та, ответившая на поцелуй крепко сжатым ртом, и последующий автограф на тополе; именно она была тем зерном, попавшим в благодатную почву из которого взросло сильное чувство к той, чья улыбка светит мне через годы, мне, заплутавшему в штормовом океане жизни и три родинки над верхней губой в левом углу рта.
Свидетельство о публикации №216062200954