12. Cherchez la femme. Воспоминания неслучившегося

Какая ж песня без баяна?
А без вина аперитив.
Какая Марья без Ивана?
И без погони детектив.

И какие, с позволения сказать, мемуары без воспоминаний о женщинах и первой любви?..

Пришло время поговорить и про это… Нет, не про то, о чём была телепередача с Еленой Хангой – оно случится не скоро – а про то, что как-то незаметно появился интерес к женскому телу. Особенно к тому, что скрыто под одеждами. По-особому стал волновать аромат женских духов. При виде хорошеньких представительниц противоположного пола пробуждалось желание прикосновений, близости, поцелуев... А мои уже осознанные старания обратить на себя внимание избранных особ чем-то напоминали брачные заигрывания и танцы из мира животных. На уроках физкультуры «подсмотреть в девичью раздевалку» из простой шалости превратилось в откровенное изучение одноклассниц. (Кстати, наш физрук тоже грешил «глазоприкладством», причем с чуть похотливым прищуром). А когда нас, старшеклассников, впервые повели в бассейн «Москва», то вчерашние подружки, пусть и не в «пляжных ансамблях мини-бикини», а в простых закрытых купальниках, неожиданно приятно взволновали и порадовали глаз.

Симпатичные и фигуристые преподавательницы на уроках стали без труда овладевать моим вниманием. Например, зоологичка (ещё и мастер по единоборству с применением указки). Объясняя нам на одном из уроков строение сердца и дойдя до сердечных клапанов, имеющих форму кармашков, для наглядной демонстрации она использовала собственный, нагрудный, нашитый на платье, как сейчас помню, почти небесного цвета, – обтягивая при этом свою не то левую, не то правую грудь. Кажется, левую… Нет, всё-таки, правую… (Вечно я в них путаюсь!) Не важно, они обе заслуживали внимания. А учительница математики (которой я симпатизировал) с пикантной родинкой над губой, как у Мэрилин Монро, однажды вообще разбила мне сердце (у которого, замечу, очень большие и вместительные карманы!). Мне "посчастливилось" увидеть, как она вышла из подсобки уборщицы в мужском туалете, а за ней минут через пять вышел какой-то учитель. Осмелюсь предположить, что там у них был мини-педсовет.

В компании ребят пошли разговоры на запретно-сладкую тему – рассказы, во время которых мой мозг живо воссоздавал тематические образы и сцены. И, как нельзя вовремя, отец принёс домой небольшой японский порно-журнал. Я случайно увидел, как он показывал его гостям, а потом журнал исчез. На следующий день я перевернул всё в квартире вверх дном (мне стоило больших трудов и изобретательности сделать это незаметно от бабушки), и я нашел его! Ах, если бы внук проявлял такое же рвение в учёбе!..

Братцы-японцы, вернее – лучшие их половинки, потрясли меня до глубины души, одновременно расширив мой кругозор в плане женских возможностей. Такого я ещё не только не видел, но даже не предполагал. Это сегодня, на закате моей юности, «кабы ты мне показал ковбасу, сало... а этого добра...»* Но тогда... Разумеется, мне приходилось видеть какие-то дешёвые отечественные кустарные фото с голыми женщинами (нет, не сделанные в кустах, а любительские), игральные порно-карты, перефотографированные с настоящих, но всё это как день от ночи отличалось от того, что было в журнале.

Ещё я слышал, что на Западе существуют порнографические фильмы, а на необъятных просторах нашей социалистической Родины где-то ходят-бродят мифические их аналоги, но такие «живые картинки» мне в то время заменяла реальная жизнь... В доме напротив жила Марина, сочная блондинка старше меня на год, ученица английской спецшколы. Иногда она забывала зашторить окно, и в такие редкие счастливые дни очень кстати приходился мой полевой бинокль. А прямо напротив моего окна, на третьем этаже, странная женщина вечерами просто разгуливала по квартире голой, почти никогда не закрывая шторы. Возможно, она мнила себя булгаковской Маргаритой в ожидании приглашения на бал Воланда? Допускаю... Но при одетом муже и дочери-младшекласснице?!

Нннда... время было непростое...В нашем классе мне нравились сразу три девочки. Внешне, внутренне и социально совершенно разные, но всё же у них было нечто общее: все они были женского пола и разделяли мои к ним симпатии. Но одна из них, Ира, мне нравилась настолько, что пришлось записаться из-за неё в танцевальный кружок – в надежде, что удача позволит мне составить ей пару хотя бы в танцах.

Признаюсь, мои аппетиты не ограничивались только сверстницами. Второкурсница МИСИ Оля, дочь хозяев соседней с нами дачи, одним своим существованием не давала мне покоя. Симпатичная, среднего телосложения блондинка с чуть мальчуковой стрижкой, – из всех окрестных домов, кажется, одна такая молодая – в дачной тиши и забытье, она просто была желанной. Всё наше общение состояло из короткого «привет – привет», и вот представился случай познакомиться поближе.

Летом с 8-го на 9-ый класс в один из выходных из окна нашего коттеджа я увидел, как Оля подкрашивала снаружи свой дом. «Вот!» – молниеносно промелькнуло у меня в голове, и, собравшись духом, в сопровождении мыслимых и не мыслимых вариантов этой авантюры, я заторопился из дома предлагать свою помощь. К моему удивлению, Оля сразу согласилась взять меня в подмастерья. Такое лёгкое начало слегка обескуражило меня, однако, взобравшись на не очень устойчивые самодельные подмостки, с заправским видом я принялся за дело. Ведь мастерски водить кистью я научился еще когда строился наш дачный коттедж. Когда работаешь, разговор завязывается сам собой, и моя соседка оказалась даже более свойской, чем я ожидал. За болтовней, которой было больше, чем дела, время пролетело быстро. Стало темнеть, и мы распрощались. Незаконченная покраска была законной причиной вновь встретиться с Олей.

В следующий полдень в разгар работы подмостки вдруг сильно покачнулись, на мгновение я потерял равновесие и, как мне показалось, начал падать назад. Непроизвольно взмахнув руками в попытке за что-нибудь ухватиться, я таки ухватился… за Олину грудь. О таких моментах можно только мечтать! Вот если бы ещё спасительная полусфера покрупнее оказалась… Хотя, есть мнение, что нормальная женская грудь должна помещаться в мужскую ладонь, а ныне так всё больше и в женскую. Но не будем о вкусах, а для «тогда» – и на том спасибо.

Я сразу ощутил неловкость положения, но где-то на задворках совести, ликуя от радости, запрыгал мой Близнец. Первой реакцией было отдёрнуть руку, но Оля – в попытке предотвратить моё падение – обхватила и сильно прижала её к себе, то бишь к своей груди, и по инерции продолжала удерживать. Возникла интересная пауза, а моё смущение уступило место похотливому любопытству. Оля, не уступала мне в этом и, продолжая уже не так сильно прижимать к себе мою руку, метнула на меня игриво-вопросительный взгляд: мол, и что дальше?.. Неизвестно, до чего бы нас довела взаимная любознательность, но тут я вдруг вспомнил «чему нас учит семья и школа»: что исходя из принципов марксистско-ленинской диалектики, мы не можем игнорировать функции парадоксальных эмоций потому, что путь к правильному половому воспитанию лежит через обогащение мира чувств человека – нравственными, социальными ценностями, и не следует не в меру увлекаться сексуальным просветительством, обращая и концентрируя внимание лишь на физиологической стороне такого важного и сложного процесса, как половая жизнь**. Здравый смысл возобладал, и мы отпустили друг друга. До конца дня оставалось совсем немного времени, и, договорившись встретиться позже, мы разошлись по домам.

Вечером мы с Олей отправились бродить по нашей половине посёлка... Может, и был июль, но закат «в сто сорок солнц***» мы пробродили и очутились на окраине нашего дачного пригорка, над речкой Учей, откуда открывался вид на город, уже отходящий ко сну после летнего дня. Мы сели на влажную от вечерней росы траву, совсем рядышком, но не касаясь друг друга, и замолчали... Нарушая тёмную прохладную тишину, из-под лёгкого тумана над речкой доносилось кваканье и редкие всплески воды. Вдалеке словно звёзды мерцали и гасли жёлтые огоньки домов. Со стороны станции слышались прибывающие и отходящие от платформы «Пушкино» электрички, шумели и гудели проходящие мимо составы.

Молчание прервала Оля. Повернувшись ко мне и восторгаясь моей шевелюрой, она запустила в неё свою руку. Ещё не понимая, что делать, я – до сих пор полный профан в общении с женщинами (до первого касания) – с дуру начал рассказывать о похожей ситуации в парикмахерской "Чародейка" на Калининском, когда мамина парикмахерша, также собрав в руку мои патлы, обратилась в зал: «Девочки, посмотрите, какие волосы!». А в это время Оля уже ворошила их обеими руками. Её лицо, словно вуалью покрытое вечерней мглой, было так маняще близко, что невозможно было её непоцеловать. В порыве страсти и не выпуская из своих рук, Оля повалила меня на спину, и всё в этом рандеву слилось с нами воедино: природа, удобный склон, тихий летний вечер, молодость...

Долгий поцелуй для других органов тела – занятие совершенно эгоистическое. Не желая дольше находиться в забвении, и не столько на правах старой знакомой, сколько из чувства глубокой благодарности, моя рука нашла свою недавнюю спасительницу, а заодно и познакомилась с её соседкой. Встреча получилась невероятно трогательной, тёплой и незабываемой.

Если темнота – друг уединившихся в тиши природы, то время, несомненно, – их враг. Оно было поздним, и надо было возвращаться домой. История не получила горячо желаемого мною продолжения. Придя за Олей на следующий день, я узнал, что она срочно уехала в Москву. Ну что ж, Оля с возу… коню одиноко.

То лето оказалось богатым на значимые для меня события. Одно из них, поистине важное (хотя осознание этого пришло уже много лет спустя), изменило мою дальнейшую жизнь – мне поменяли фамилию и отчество. Вторым событием был мой перевод в новую школу, так как мы переезжали в другой район и квартиру. А третьим, согласно моей тогдашней логике – наиважнейшим, стала моя первая любовь. Она нагрянула нечаянно...

После окончания нашей восьмилетки все словно растворились. Кто перешёл в другую школу, кто поступил в ПТУ или техникум, и видеться мы стали всё больше случайно. Теперь и не вспомню, где, как и почему к началу 9-го учебного года я по уши втрескался в хорошо знакомую мне Анькину подругу Люду, с которой они были не разлей вода. Возможно, потому, что за лето она подросла (в некоторых местах) и стала больше похожа на девушку, чем на подростка. Образ её сегодня почти стёрся из моей памяти, фотографий не осталось, и я не стану даже пытаться описать её внешность, но просто поверьте мне на слово: Люда стала красивой высокой стройной шатенкой.

В те годы ещё не было понятия «бойфренд», но сам он у Люды уже был. Она гуляла с парнем, который вот-вот должен был уйти служить во флот. Своим появлением в качестве воздыхателя я поставил Люду перед  выбором: он или я. А начиналось всё с того, что после появления первых симптомов влюблённости – температурного ролокостера, одухотворённости до тошноты, учащённого сердцебиения и «бабочек» в животе при одной мысли о возлюбленной, – меня стало постоянно тянуть её увидеть. Невольно я приступил к осаде квартиры и сердца Людмилы. После уроков я по несколько часов ждал её, сидя на лестничной клетке. Соседи начали уже привыкать ко мне, как к домовому коту – только что не подкармливали. Но стали здороваться. А я в ответ приветливо мяукал. Шучу... Хотя мог.

Когда Люда приходила домой, как правило после встречи с бойфрендом, с которым у них уже ничего не клеилось, мы ещё немного сидели с ней на ступеньках. С каждым днём время наших встреч удлинялось... Вскоре меня стали приглашать в дом, где я познакомился с Людиной мамой. Скажу, что почти на всех мам своих друзей и подружек я производил благоприятное впечатление. Мама была археологом – иногда она уезжала на несколько дней (просто замечательная профессия!), иногда оставалась дома. Тогда мы с Людой больше сидели на лестнице.

У Люды была одна маленькая странность. В самом начале наших встреч она обмолвилась, что по-настоящему ей нравятся поэты или бандиты. Наверное, она имела ввиду благородных разбойников типа Дубровского или Робина Гуда, но я воспринял её слова буквально. Естественно, это не было условием, но твердо решив покорить сердце Людмилы, я начал писать стихи!  Правда, как ни старался, ни пыжился, ничего достойного не получалось... Если удавалось начало, то не складывалось продолжение, а завершение не состыковывалось с началом... Середина вообще была из другой оперы. Или просто выходила какая-то несуразица:

На берегу тебя я отыскал,
Когда рассвет уже окутал плечи скал тумана шалью,
Но ветер в клочья всё порвал
И забавлялся их нагой печалью.

Какой берег?! Какие скалы?! Какая печаль?! Вобщем, мрак! Кажется, единственно мало-мальски приемлемое, что вышло из под моего пера, – вот этот дифирамб (и не беда, что с неверным ударением):

О ты, прелестное создание,
Гойя неписанный портрет.               
Людской мечты ты изваяние,               
На стройной ножке дивный цвет. 

Но разве можно с помощью одного четверостишья завладеть сердцем девушки, – тем более, любящей поэзию?.. И тогда мне ничего не осталось, как переквалифицироваться в бандиты. Уж с этим-то я справлюсь, решил я!.. Мой план был прост, как постулат «Любое преступление должно быть наказано». Перво-наперво, нужно было создать надлежащий облик. Ведь как поётся в песенке: «Если ж морда не набита, не похожа на бандита, не достоин быть бандитом...» Затем – совершить какое-нибудь правонарушение, за которое меня ненадолго и не сильно покарает правосудие. И тогда... сердце Людмилы оттает. К битой морде, в моём представлении, полагалась соответствующая причёска. Вернее, полное её отсутствие. Для начала следовало побриться налысо, и это не составило большого труда. Так как в то время мы с ребятами уже изредка вкушали портвейн, то, приняв по стакану, всей компанией отправились в нашу парикмахерскую. Ещё было не ясно, как всё это объяснять родителям, но меня это не очень волновало. Скажу, думал я, что сделал это на спор.

Пеньюар как удавка сдавил мне горло, затрудняя питание кислородом мыслей об отступлении. Убаюкивающе-приятно зажужжала машинка, и под идиотские смешки и комментарии дружков моя шевелюра, предмет недавнего восторга дачной фемины и чародейки-парикмахерши, тяжёлыми охапками посыпалась на пол. Всё закончилось очень быстро, и в зеркале отразилась моя новая ро... физиономия – достойная стенда «Их разыскивает милиция» или «Они нам мешают жить». Состроив пару грозных мин, я остался доволен своим отражением: «примут за своего», и «всё идёт по плану». По дороге из «цирюльни» пацаны выбирали намечавшееся правонарушение – расширенный состав Балаганова и Паниковского: кража или ограбление? А я шёл и думал – что же мне, человеку по возможности чтущему уголовный кодекс, такое натворить?.. Оставалось ещё сделать наколки, а битьё морды могло немного подождать.

Колоть должен был Ерёма, почему-то уже имевший в этом опыт и необходимые инструменты: иголку, нитку и флакон чёрной туши. Имея некоторое представление о значении татуировок в уголовном мире, в который меня-таки толкала любовь, я выбрал, на мой взгляд, нечто нейтральное – орла, держащего в когтях змею. Такую наколку я видел с подписью «Кавказ», но решил обойтись без географических подробностей.

Было начало зимы. Мы зашли в подъезд и засели между этажами. Сперва решили наколоть имя возлюбленной и заодно посмотреть, как пойдёт. Возник вопрос: в каком месте колоть, чтобы Люда это сразу (и в то же время «случайно»!) заметила и оценила? Традиционные фаланги пальцев и место между указательным и большим пальцем отпали сразу (отец отрежет, нафиг, руку). К тому же, это место на левой руке уже было занято. Серной головкой спички, сдирая кожу до сукровицы, я натёр на нём первую букву имени любимой. Когда всё заживёт, останется вполне заметный бурый след. И я решил колоть на внутренней стороне лодыжки левой ноги.

Не ломай голову, читатель. Всё имеет объяснение. Так как мы с Людой часто сидели на ступеньках, то если как-бы невзначай чуть задрать брючину, как раз оголится это место, и будет видна наколка. А любимая, я помнил, всегда садилась справа от меня, у стеночки.

Поудобней примостившись на ступеньке рядом с моей ногой, которая лежала, как ещё не отёсанное полено перед папой Карло, Ерёма вдохновенно и задумчиво сделал заключительные пару глубоких затяжек, отдал кому-то остаток папироски и принялся «гравировать» мою бледную московскую лодыжку, так редко видевшую солнце. Контраст с иссине-чёрно-кровавым цветом, медленно появлявшейся каждой буквы, был разительным. Ситуация осложнялась тем, что по лестнице постоянно спускался или поднимался кто-то из жильцов (если к последнему слову прибавить окончание, получится фамилия героини моего романа... Но я вам этого не говорил!) Приходилось прерывать творческий процесс и делать вид, что ничего «такого» не происходит. Когда имя «Люда» было увековечено на моём теле, кто-то уже успел смотаться за новой дозой портвейна, и мы отметили это событие.

Чтобы наколоть орла на левом плече, пришлось приспускать пальто и другую одежду, а, заслышав шаги очередного жильца, снова возвращать всё на место. Так продолжалось довольно долго. В конце концов, мне и всем остальным это надоело, и мы решили закончить в другой раз и в более подходящих условиях. Из подъезда я вышел с какой-то загогулиной на плече, которая была оперением одной лапы и началом головы орла. Ерёма Репин, возможно, и звучит красиво, но до Ильи Ефимовича он явно недотягивал: буквы и загогулина получились корявые (см. иллюстрацию к главе)

Только другого раза не получилось. Бандитский пыл во мне угас – видимо, от вялой реакции Людмилы на неприглядную татуировку с её именем. Правонарушение не состоялось, морда осталась целой и невредимой, а уголовный мир, так и не узнав, лишился своего нового Лёньки Пантелеева, Мишки Япончика ... или кого там ещё. Но чувства мои остались неизменны, и наш с Людой роман продолжался аж до следующего лета. За это время я успел два раза почти упасть в обморок (думаю, от голода, потому что питался очень нерегулярно, если вообще вспоминал о пище). Один раз это произошло у Полосатого дома. Серёга, видя, что я оседаю, подхватил меня, приволок на кухню и, почему-то приговаривая «лейкоциты, лейкоциты», стал вливать в меня банановый и апельсиновый соки из баночек, которые его мама приносила с работы из «Пекина».

Случилась и банальная ситуация. Я снова ждал Люду на лестнице. Все сроки прошли, а её всё нет. Я прождал ещё с часок  и уже собрался уходить, как вдруг они появились – Люда с моим другом Полосатым... Мне сразу всё стало понятно. Не нужно даже было смотреть на их смущённые и виноватые лица. Позже мне Люда призналась, что они целовались. Старо, как мир: ваши лучшие друзья и любимые женщины...

В самом начале лета я решил похвастаться перед Людой своей семьёй, и наоборот, на один день пригласив её с нами на дачу. В этот день отец был в приподнятом настроении, как-то более лихо вёл машину, отпуская шуточки на мамины «охи» и «ахи», и посматривал на Люду изучающим взглядом в зеркало заднего вида. Из всего этого я сделал вывод, что мой выбор одобрен, и с нетерпением ждал возможности узнать: понравились ли Люде мои предки? Хотя был уверен – они не могли не понравиться! По прибытию на место я для приличия выдержал паузу, пока то да сё (поверьте, это было не легко), после чего, окрылённый удачным началом прекрасного дня, потащил Люду в наш пролесок. Там, не в силах обуздать свой мозг, целуясь с любимой, я вспомнил про Олю...

Вообще это лето должно было быть просто чудовищным. Людина мама собиралась в археологическую экспедицию до самой осени и, не рискуя оставлять дочь одну, увозила Люду с собой. (Подозреваю, что она просто побоялась вернуться домой уже бабушкой). Это нагнетало в мою юную душу плохие предчувствия, которые меня почти никогда не обманывали. Долгая разлука в самом разгаре романа – это «с глаз долой – из сердца вон». Но решение было принято, и в день отъезда я проводил их на вокзал. Мама тактично ушла в вагон, оставив нас на перроне.  Впервые в жизни я расставался с любимым человеком. О, эти прощальные поцелуи, сладостью которых нельзя насытиться!..

Я ещё долго смотрел вслед удаляющемуся поезду, и чем дальше он уходил, тем  сильнее было ощущение, что я только что проводил свой первый роман в последний путь. Это была личная трагедия. Люда, любимая, любимая, Люда – единственные два слова, которые я мог вспомнить, как потерявшийся в вокзальной толпе и ревущий ребёнок помнит только слово «мама».

За всё время нашей разлуки Люда написала мне всего пару писем, в которых она рассказывала про свой быт в археологическом лагере, новых друзей и про то, как всё было здорово. В ожидании весточки от любимой я сбегал по два раза на день к почтовому ящику и, получив наконец долгожданное письмо, вчитывался в каждое слово, пытаясь понять, кто же он – мой соперник? Ну, конечно же, я ревновал! А внутри меня почему-то крепла уверенность в том, что вместе вспоминать это лето мы уже никогда не будем...

А жизнь шла своим чередом. Дома полным ходом шла подготовка к переезду на новую квартиру. Меня ждала очередная новая школа, последний год обучения, хотя в моем случае это была пустая трата времени и ... Ну, вы уже поняли.

Да, кстати, по дороге с вокзала, будто в насмешку надо мной, сложились стихи:

Поезд, тихо стуча по рельсам,
Уносил всё дальше тебя,
Только сзади горели надеждой
Красные три огня.

У окна ты в вагоне стояла,
За окном на перроне я,
Ты одними губами шептала,
Только мне: я люблю тебя.

Поезд, тихо стуча по рельсам,
Уносил всё дальше тебя,
Только сзади горели надеждой
Маленьких три огня.

(продолжение следует)
* "Служили два товарища" - х\ф 1968
** Прикольная ахинея из 70-х
*** Стихотворение В.В. Маяковского «Необычайное приключение...» В городе Пушкино расположен дом-музей поэта. Акулова гора, где расположена ставшая музеем дача Румянцева, которую на лето снимал В.В., находится в километре от нашего дачного посёлка.
http://pushkino-2009.livejournal.com/18947.html
--------------
В иллюстрации к главе использованы работы Иры Тсантекиду и Ерёмы.
---------------
Бонус к главе.

В Союзе часто записывали концерты (иногда нелегальные) на магнитофоны. В числе прочих, у моего отца была запись концерта замечательного поэта-пародиста Александра Иванова. Одну из пародий я выучил тогда наизусть. Это была пародия на стихи Василия Фёдорова «Я не знаю сам...»:

Я не знаю сам,
Что делаю...
Красота твоя,-
Спроси ее.
Ослепили
Груди белые,
До безумия красивые.

Ослепили
Белой жаждою.
Друг от друга
С необидою
Отвернулись,
Будто каждая
Красоте другой
Завидует.

Я не знаю сам,
Что делаю...
И, быть может,
Не по праву я
То целую эту, левую.
То целую эту, правую...

Пародия называлась «Безумные груди»:

Я не знаю сам, что делаю.
Вы, надеюсь, мне поверите.
Ослепили груди белые,
Расположенные спереди.

Уж они такие смуглые,
До того ж они отличные!
До безумия округлые
И на диво симметричные.

По какому только праву я,
Сам не знаю, их обследую?
Та, что справа, грудь, та - правая,
Ну, а слева, значит, левая.

И о них слагаю гимны я,
Что ни строчка, то признание.
До того ж они интимные,
Что теряется сознание.

Грудь моя томленьем скована,
Поцелуи намечаются.
Но... писать уже рискованно,
На грудях стихи кончаются.

И дальше Иванов продолжил. «После этого выступления, мне, в редакции, вручили письмо, правда, марку украли, но адрес остался... И такого письма просто не придумаешь. (Читает письмо) Дорогой тов. Александр Иванов! Недавно Вы выступали в клубе Московского Энергетического Института. Это была одна из ярких страниц нашего творческого альманаха. Но, выражаясь языком штампов, в Ваше выступление вкралась неточность. Должно быть очевидно, что когда целуешь груди: то та, что справа – левая, а та, что слева – правая. Приезжайте ещё. Ваши признательные слушатели, супруги В. и В. Соколовы.